- Сначала умерла мама, - сказал он. - А через полгода - папа. Через восемь месяцев после папиной смерти скончалась моя единственная сестра, а годом позже распался мой брак, и жена забрала себе все, что у меня было. После этого мне в голову стали приходить ужасные вещи: мне казалось, будто кто-то приходит ко мне и говорит: "А сейчас мы отрежем тебе правую руку. Посмотрим, выдержишь ты или нет". И мне отрезали правую руку. А потом ко мне снова приходили и говорили: "Теперь мы отрежем тебе левую руку". Когда и это было сделано, они вернулись и спросили: "Тебе мало? Может, хватит? Или ты хочешь продолжать? Ну, тогда мы отрубим тебе ноги". И все это время я думаю: "Может, действительно хватит? Может, пора кончать со всем? Когда же придет мой час? Когда у меня хватит мужества включить газ и сунуть голову в духовку? Когда я пойму, что сыт по горло и не стоит тянуть дальше?" Вот с такими черными мыслями я жил последние десять лет. Целых десять лет я страдал от горя! А теперь мне не до душевных страданий, когда началось все это дерьмо…
Когда подошла его очередь, сосед протянул руку за спортивной страничкой, чтобы забрать ее. Через несколько секунд он уже покорно тащился вслед за медсестрой в операционную. Здесь, под яркими лампами, суетились несколько человек из медперсонала: они занимались последними приготовлениями к операции. Среди людей в белых халатах он не заметил хирурга. Он бы чувствовал себя бодрее, если бы мог видеть дружелюбную физиономию хирурга, но врач либо еще не появлялся в операционной, либо находился в дальнем углу помещения, где его не было видно. У некоторых медиков на лицах уже были маски, из-за чего они напоминали террористов. Кто-то поинтересовался, какой наркоз он хочет, общий или местный. Человек произнес эти слова таким же будничным тоном, каким официант спрашивает клиента в ресторане, какое вино он будет заказывать, белое или красное. Он растерялся: почему вопрос об анестезии должен решаться в последнюю минуту?
- Я не знаю, - в замешательстве ответил он. - А какой лучше?
- Для нас - местный. Мы можем лучше контролировать работу мозга, если пациент в сознании.
- Вы считаете, что так безопаснее? Именно это вы хотите сказать? Тогда пусть будет местный.
Это была ужасная ошибка. Он еле вытерпел операцию, которая длилась два часа. Голову ему прикрыли салфеткой, что вызвало у него приступ клаустрофобии, а скрежет скальпеля и царапающий звук скобливших его плоть металлических инструментов раздавались так близко от его ушей, что он чувствовал каждое движение хирурга, гулко отдающееся в барабанных перепонках. Ощущение было такое, будто его поместили в эхо-камеру. Но сделать он ничего не мог. Бороться было бессмысленно. Надо было принять все как есть и терпеть до конца. Ждать, пока все кончится.
Он хорошо спал ночь после операции, на следующий день чувствовал себя прекрасно, а в полдень, солгав, что друг, который пришел забрать его, уже ждет внизу, был отпущен из больницы. Он спустился к парковке, сел за руль своего автомобиля и осторожно поехал домой. Добравшись до своего кондоминиума и сев на стул в мастерской, чтобы взглянуть на картину, которую он надеялся вскоре закончить, он расплакался - он рыдал так же, как его отец, вернувшийся домой из больницы после чуть не закончившегося трагедией аппендицита с перитонитом.
Вместо того чтобы оборваться, жизнь все-таки продолжалась, хотя и года не проходило без очередной госпитализации. Он был сыном родителей, проживших долгую жизнь, у него имелся брат шестью годами старше, который был таким же здоровым и сильным, как в юношеские годы, когда забивал мячи, играя за команду школы, носящей имя Томаса Джефферсона; а он сам, едва достигший шестидесяти, начал сдавать: здоровье ухудшалось, его организму каждую минуту что-то угрожало. Он был трижды женат, имел троих детей, любовницу и интересную работу, в которой преуспел, но теперь основной целью и смыслом его существования стал вопрос: как избежать смерти и физического распада?
Годом позже, после операции на сонной артерии, он сделал ангиограмму, и, расшифровав ее, врачи сообщили, что он перенес "на ногах" инфаркт задней стенки миокарда из-за закупорки шунта. Эта новость вышибла его из колеи, но на этот раз к нему приехала Нэнси, чтобы проводить его в больницу. Она успокаивала и подбадривала его, и благодаря дочери он снова обрел спокойствие. Хирург сделал ему ангиопластику, поставив эндопротез в переднюю нисходящую артерию, предварительно прочистив участок, где образовался тромб. Лежа на операционном столе, он видел, как врачи вставляли катетер в коронарную артерию: ему дали местный наркоз, и он мог наблюдать за всем процессом на мониторе, будто оперировали не его, а кого-то другого. Еще через год ему сделали новую ангиопластику, и новый эндопротез был вставлен в один из шунтов, в котором сузился просвет. На третий год ему поставили сразу три шунта за одну операцию, чтобы восстановить ток крови в закупоренных сосудах, - и, как выразился хирург, обнаружить, где образовался затор, было далеко не раз плюнуть.
Как всегда, он пытался отвлечься, вспоминая отцовскую лавку и названия девяти марок наручных часов и семи марок напольных и настенных, которые доставлял его отцу поставщик; нельзя сказать, чтобы отец много зарабатывал на продаже часов, но он возлагал на них большие надежды, потому что часы приносили ему стабильную прибыль, заманивая в магазин прохожих, заглядевшихся на витрины.
Как он собирал воедино рассыпанные в памяти семена воспоминаний во время каждой ангиопластики? Он отключал свой слух, чтобы не вникать в болтовню и шутки, которыми обменивался медперсонал, готовя его к операции, он внутренне затыкал уши, чтобы его не раздражала включенная на полную громкость рок-музыка, врывавшаяся в стерильную, промозглую операционную, где он лежал, привязанный ремнями к операционному столу, среди наводящей ужас аппаратуры, предназначенной для продления жизни больным с сердечно-сосудистыми заболеваниями. С того момента когда ему начинали делать анестезию в паху и прокалывали кожу для введения катетера, он отвлекался от происходящего, начиная повторять про себя длинный список марок часов, выстроенный им в алфавитном порядке еще тогда, когда он был маленьким мальчиком и после школы помогал отцу в лавке: "Бернус", "Булова", "Гамильтон", "Гельброс", "Кротон", "Овистон", "Уолтам", "Уиттнауэр", "Эглин". Произнося название фирмы, выпускавшей наручные часы, он концентрировал свое внимание на циферблате - на цифрах, изображенных на нем, и на стрелках, перемещающихся по кругу от единицы до двенадцати, а затем начинающих новый оборот. Затем он мысленно переходил к настенным и напольным часам: "Дженерал электрик", "Ингерсолл", "Мак-Клинток", "Нью-Хейвен", "Сет-Томас", "Телекрон", "Уэстклокс", вспоминая, как тикали механические часы и как гудели электрические, пока до него не доносился голос хирурга, объявлявшего, что все закончилось и что операция прошла успешно. Ассистент хирурга обработал рану и положил мешочек с песком на паховую область, чтобы предотвратить кровотечение, и с этим грузом ему пришлось лежать неподвижно на больничной койке в течение еще шести часов. Он не мог двигаться, и это было очень плохо, потому что в голову ему лезли тысячи совершенно ненужных мыслей, которые заполняли медленно текущее время. Если все будет хорошо и за ночь не произойдет ничего непредвиденного, утром ему принесут несъедобный завтрак на подносе, на который он глянет с отвращением, а потом, после краткой инструкции, как себя вести после ангиопластики, в одиннадцать его выпишут из больницы. Уже трижды с ним происходил один и тот же казус: когда он выписывался из госпиталя и, доехав до дома, начинал торопливо раздеваться, чтобы принять долгожданный душ, он находил на своем теле пару подушечек для электродов, которые медсестры забывали после ЭКГ отлепить от груди и выбросить в корзину. Однажды утром, собираясь принять душ, он с удивлением обнаружил, что никому не пришло в голову вытащить из его сине-фиолетовой от инъекций руки приспособление для внутривенных вливаний, которое медики называют "бабочкой". Ему пришлось одеться и срочно ехать в кабинет к своему терапевту на Спринг-лейн, чтобы тот вытащил эту железяку, пока не началось заражение крови.
Через год после того как ему поставили три эндопротеза, ему снова понадобилась госпитализация, и его в срочном порядке положили на операционный стол. Ему вшили кардиостимулятор, с которым он теперь постоянно должен был ходить, чтобы обезопасить себя от нового приступа, который мог угрожать его жизни. Учитывая, что он уже перенес инфаркт задней стенки миокарда и что фракция выброса находилась у него на нижнем пределе нормы, очередной приступ аритмии мог поставить его перед лицом смерти. Кардиостимулятор представлял собой плоскую металлическую коробочку размером не более зажигалки - его вшили в грудь подкожно, чуть ниже левого плеча, и от него отходили проводочки, ведущие прямо к его искромсанному сердцу; прибор предназначался для регулирования сердечной деятельности: он должен был обеспечивать ровный ритм сердцебиений, подстегивая сердце всякий раз, когда оно готово было остановиться навсегда.
И все то время, пока он находился в операционной, и потом, когда его привезли в палату, Нэнси была рядом с ним. Когда он откинул полу больничного халата, чтобы показать ей шишку под левым плечом - вшитый подкожно кардиостимулятор, - Нэнси, не выдержав, отвернулась.
- Деточка, - сказал он ей, - не надо расстраиваться. Эта штука продлит мне жизнь.
- Я знаю, что она продлит тебе жизнь. И я очень рада, что на свете есть такая штуковина, которая может продлить тебе жизнь. Просто я немножко испугалась, увидев ее. - И, с трудом найдя в себе силы для утешительной лжи, она добавила: - Потому что ты всегда казался мне молодым…
- С ней я буду еще моложе, чем без нее. Теперь я смогу делать все что захочу и не буду думать, что аритмия сведет меня в могилу.
Но дочь, побледнев, беспомощно глядела на него: она не могла удержать слез, струящихся по ее щекам. Она хотела бы, чтобы ее отец был таким, каким он был, когда ей было десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет, - сильным и здоровым, когда он и думать не думал ни о старческой немочи, ни о физических недугах. Он тоже хотел быть сильным и здоровым. Он хотел этого даже больше, чем дочь, но в то мгновение он относился к своей беде с большей легкостью, чем она, переполненная горем из-за отцовской болезни. Его охватило желание сказать своей дочери что-то нежное, чтобы отогнать ее страхи, как если бы она снова стала маленькой девочкой, более ранимой и уязвимой, чем он, ее отец.
Он всегда волновался из-за нее, и точно так же он всегда недоумевал, как это у него получилась такая замечательная дочь. Он ничего особенного не предпринимал, чтобы она была именно такой, хотя, может, Феба прилагала к этому какие-то усилия. Но на свете есть такие удивительные люди - просто чудо природы, и ему неслыханно повезло, что одним из таких чудес оказалась его собственная дочь. Он с удивлением взирал на окружающих, поражаясь тому, как горько разочаровываются родители в своих детях (так было с его собственными сыновьями, которые всегда вели себя так, будто ни их собственный, ни чужой опыт их ничему не учил), но затем у него появилось дитя, которое всегда давало всем сто очков вперед. Она была лучшей из лучших, и ему иногда казалось, что все в жизни у него было ошибкой, кроме дочери. Он всегда волновался из-за нее и до сих пор не мог пройти мимо магазина женской одежды, чтобы не вспомнить о Нэнси: он заходил в отдел готового платья, чтобы присмотреть что-нибудь в ее вкусе, с мыслью о том, как ему повезло. Нужно же в чем - то себя реализовать - и он реализовывал себя в ней.
Сейчас он вспоминал то время, когда его дочь была одной из лучших спортсменок в школе. Еще тринадцатилетним подростком она завоевала второе место в беге на длинные дистанции в своей школе для девочек, с легкостью перекрыв две мили. Именно тогда она поняла, что спорт - это та сфера, в которой можно преуспеть. Она прекрасно проявила себя и на других поприщах, но бег был чем-то совершенно иным, и здесь она могла стать звездой. Она даже забросила плавание, перестав посещать бассейн, и каждый день, проснувшись, они с отцом первым делом отправлялись на пробежку, а иногда бегали не только по утрам, но и в сумерках, когда день клонился к вечеру. Они шли бегать в парк, где были только вдвоем, если не считать длинных теней и горящих фонарей. Его дочь добилась успехов, выступая в школьной команде, но однажды во время соревнований, заворачивая на новый круг, она подвернула ногу Страшная боль пронзила ее, и девочка упала на беговую дорожку С ней произошло то, что иногда случается с подростками в период полового созревания, потому что костяк в таком возрасте еще не окончательно сформирован. Такое падение для взрослой женщины закончилось бы растяжением связок, но для Нэнси это обернулось трагедией: сухожилия выдержали, но сместилась берцовая кость. Он вместе с ее тренером стремглав бросился к Нэнси, и они отвезли ее в травмпункт при госпитале. Нэнси, страдающая от сильной боли, была до смерти напугана произошедшим, особенно когда ей сказали, что врачи ничего не могут сделать, что для поправки нужно только время, и что все восстановится само собой. На этом кончилась ее спортивная карьера - не только потому, что на поправку ушло все лето, но и потому, что она вступила в переходный возраст: у нее округлились груди и раздались бедра, и, превратившись из девочки в девушку, она не могла уже бегать с такой скоростью, как в детстве. Неприятностей хватало: она рассталась с бегом не только из-за ноги, а и потому, что изменились ее физические параметры, и плюс ко всему в тот несчастливый год ее родители развелись.
Сидя на больничной койке подле отца, она плакала в его объятиях по многим причинам, а не только потому, что он оставил семью, когда ей было тринадцать лет. Она приезжала к нему на побережье помогать по хозяйству и пыталась делать все что могла как любящая, но рассудительная, благоразумная дочь, чтобы облегчить ему трудности, возникшие после развода, и признаться ему в своих тайных надеждах на родительское примирение, во что в своих вечных фантазиях она верила и надеялась больше половины своей жизни.
- Но ничего уже нельзя изменить. Реальность не переделаешь, - мягко говорил он дочери, гладя ее по спине и по голове и укачивая в своих руках. - Принимай жизнь как она есть. Держись и мужественно принимай ее как она есть. Другого пути нет.
Он сказал ей правду. Теперь он тоже должен был принимать жизнь как она есть. Теперь он вспомнил то, что много лет назад говорил дочери, захлебывающейся от рыданий и потрясенной неожиданным переломом в судьбе, когда они возвращались на такси домой из травмпункта.
Все эти медицинские процедуры и череда госпитализаций подтачивали его уверенность в себе, делали его более уязвимым, чем до выхода на пенсию, заставив остро почувствовать свое одиночество. Даже тишина и спокойствие, которыми он раньше наслаждался, теперь превратились в созданное им самим одиночество, и так как он стал затворником по своей воле, его преследовало ощущение, что он медленно движется к концу. Но вместо того чтобы снова атаковать Манхэттен, он решил противостоять чувству отстранения, возникшему вследствие физических недугов, окунувшись с головой в окружающий мир. Решив быть сильным и активным, он организовал классы живописи для жителей деревни. Занятия он проводил каждую неделю, в два потока: днем для начинающих и вечером - для продолжающих, то есть для тех, кто хоть как-то умел держать кисть в руке.
В каждом классе у него было около десяти учеников - им всем нравилось приходить в его ярко освещенную студию. По правде говоря, занятия живописью были для них лишь предлогом - они приходили в мастерскую по тем же причинам, что и он сам: все они искали живого общения. Все ученики, кроме двоих, были старше своего преподавателя, и хотя они собирались раз в неделю в уютном месте, где всегда царила дружеская, приподнятая атмосфера, разговор неизменно перекидывался на болячки и недомогания или автобиографии, которые с возрастом превратились в истории болезней: результаты анализов были главной темой их бесед, преобладающей над остальными интересами. В его студии человека запоминали не по живописным работам, а по диагнозам.
- Ну как ваш сахар?
- Как давление?
- Что говорит ваш доктор?
- А вы еще не слышали о моем соседе? У него уже задета печень.
Один из учеников приходил на занятия с портативным кислородным баллоном. Другой страдал болезнью Паркинсона, но тем не менее жаждал обучаться живописи. И все его ученики без исключения жаловались - иногда в шутку, иногда всерьез - на потерю памяти. Еще они говорили о том, как быстро летят дни, месяцы, годы, но их жизнь застыла, и они не успевают нестись в ногу со временем. Одному из учеников пришлось прервать занятия, чтобы лечь в больницу. Еще одна из его учениц страдала от болей в спине - иногда она ложилась на пол в углу студии минут на десять-пятнадцать, и только когда боль успокаивалась, вставала, чтобы вернуться за мольберт. После нескольких таких приступов он предложил женщине воспользоваться его спальней: она могла уйти туда и полежать на его кровати, пока приступ не пройдет, - там у него жесткий матрац, и ей там будет удобнее, чем на полу. Однажды, когда ученица ушла в спальню и не выходила оттуда более получаса, он, постучав в дверь и услышав, что она плачет, заглянул внутрь.
Это была худощавая седовласая женщина примерно его возраста, чей облик и мягкий характер напоминали ему Фебу. Звали ее Миллисент Крамер, и она была самой способной из его учеников и к тому же самой аккуратной. Она занималась у него в классе живописи, который он из милосердия называл "продвинутым". Она была единственной из всей группы, кто во время занятий умудрялся не заляпывать краской свои кроссовки. От нее он никогда не слышал того, что постоянно повторяли другие ученики:
- У меня не получается положить краску так, как я хочу.
- В голове у меня все складывается как надо, а на холсте выходит совсем другое.
Ему никогда не нужно было говорить ей:
- Не робейте, не сдерживайте себя.
Он пытался по-доброму относиться ко всем своим ученикам, даже самым безнадежным, обычно это были те самые, кто заявлял:
- Сегодня у меня большой день: ко мне пришло вдохновение.
Когда ему надоедали подобные заявления, он по памяти приводил им слова Чака Клоуза, которые он услышал в одном из его интервью: "Дилетанты ищут вдохновения, а остальные просто работают". Он не устраивал вводного курса по рисунку, потому что ни один из них не умел рисовать, и в фигуре, изображенной его учениками, начисто отсутствовали бы пропорции и масштаб, и потому, преподав им в самом начале основы техники живописи (как накладывать краску, как выстроить цветовую гамму и так далее) и ознакомив их с различными стилями, он ставил им на стол натюрморт: вазу с цветами, грушу или яблоко, чайную чашку, чтобы они использовали эти предметы в качестве отправного пункта для своих штудий. Он побуждал их искать в себе творческое начало, помогал им расслабиться и накладывать мазки, не зажимая руку, учил их писать без страха. Он велел им не беспокоиться о реальности композиции, ее предметной сути:
- Интерпретируйте ее, - говорил он. - Это творческий акт.
К сожалению, его не всегда понимали правильно, и тогда ему приходилось делать замечания:
- Видите ли, быть может, не стоило делать эту вазу в шесть раз больше чашки.