Тем временем Бабушка выливает воду из таза в ведра, чтобы использовать ее снова - для стирки, для мытья полов и, в конце концов, - чтобы полить наш сад.
"Пусть растения привыкают, - ответила она Черной Тете, которая напомнила ей, что осада Иерусалима давно уже снята и растения в саду больше не нужно поливать помоями. - Пусть привыкают, потому что им все равно ничего не поможет".
Женщины в очередной раз смеялись над колючками моих густых соломенных волос, которые ненавидели укладку в вожделенный "косой пробор" Рыжей Тети, и одевали меня в синие субботние брюки и белую субботнюю рубаху.
Как агнца на всесожжение, они поднимали меня в воздух, усаживали на "веселое кресло", плакали и смеялись: "Как жаль, что Наш Давид не дожил увидеть своего красивого мальчика".
Именно так. Но не из-за этого я покинул ваш дом.
У РАХЕЛИ ШИФРИНОЙ
У Рахели Шифриной была очень высокая температура. От влажных простыней, которыми родители окутывали ее тело, подымался пар. Кипящий, страдающий мозг порождал видения, которые не исчезали, даже когда девочка закрывала глаза.
На утро третьего дня эти видения усилились и стали такими яркими, что госпожа Шифрина сама увидела, как они витают над мокрой головкой дочери. Она испустила пронзительный и испуганный крик, и не успел еще ее муж запрячь лошадь в коляску, как жена уже схватила девочку на руки и побежала с ней, как безумная, из мошавы Киннерет в шотландский госпиталь, что в Тверии, всю дорогу крича, и спотыкаясь, и то и дело останавливаясь, чтобы окунуть ее в холодные киннеретские воды.
Лицо врача помрачнело. Он проверил девочке слух, посветил ей фонариком в глаза, уколол иголкой большие пальцы ее ног.
"Воспаление мозга", - сказал он. Но не успел он дать ей лекарство, как ее температура вдруг, как по волшебному мановению, начала падать сама собой - возможно, из-за прохлады, которую источали толстые госпитальные стены, а возможно - из-за белизны этих стен и больничной белизны простыней.
Прошел день, и прошла ночь, и видения исчезли совсем, но все вокруг потемнело, и эта темнота не исчезла даже тогда, когда Рахель очнулась, села в кровати и открыла глаза.
- Зажги лампу, мама, - сказал она вдруг таким же звонким, ясным и здоровым голосом, как раньше. - Уже вечер.
- Полдень сейчас, - сказал госпожа Шифрина.
- Но в комнате темно, - сказала Рахель. - Зажги мне лампу.
Мать зажгла лампу, поправила фитиль, придвинула к кровати.
- Вот лампа, я ее зажгла, - сказала она. Смутный страх, еще не воплотившись в слова, уже расцвел крапивой в ее сердце.
Но Рахель воскликнула:
- Ты не зажгла ее!
- Я зажгла, - простонала мать, потому что страх уже теснил ее дыхание.
- Но тут темно! Тут темно! Тут темно! - крикнула девочка и, схватив лампу, швырнула ее на пол.
Стекло разбилось, керосин потек по полу и вспыхнул. Госпожа Шифрина быстро затоптала огонь, набросив на него одеяло, схватила дочь и прижала ее к груди.
- Теперь ты видишь? - Она поднесла ее к окну и широко распахнула его. - Еще светло! Ты видишь, что светло? Ты видишь?..
Сильный полуденный свет ворвался в комнату, а с ним свежие, приятные запахи цветов с лужайки.
- Я вижу, - сказала Рахель. - Свет, как вечером. Я же тебе сказала, что сейчас вечер.
С того дня, как будто в страшном процессе уравновешивания, ее тело становилось все сильнее, а глаза все слабее. Прошло еще несколько дней, и вечерние сумерки стали ночной тьмой, которая постепенно заполнила всю протяженность дня. Теперь ей остались только дрожащее мерцание да бледная, задыхающаяся и сужающаяся полоска света.
- Светлячки! - протянула девочка руки, как будто пытаясь поймать ускользающую надежду. - Я вижу светлячков.
- Нечего делать, - сказал врач. - Только Бог может ей помочь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ЗМЕИ ВЕН
Змеи вен набухали и опадали в бицепсах Авраама. Теплые пучки мышечных волокон разбегались под загорелой, потрескавшейся кожей на его плечах и уходили обратно к предплечьям. Сухожилия дрожали струнами на его суставах, на удивление тонких, как суставы у девушки.
В 1925 году, когда Авраам взошел в Землю Израиля и присоединился к подразделению каменщиков "Рабочего батальона", он был "маленький тощий слабосильный бледный" подросток. Но работа с камнем вырастила бугры мышц на его руках и плечах, солнце выдубило его кожу, а каменная пыль заполнила горло мокротой каменщиков-ветеранов. И когда мозоль каменотесов - он называл ее по-польски "мозоля" и очень ею гордился - выросла и затвердела на мизинце его левой руки, он был вне себя от счастья: "Как обрезание, что говорит о тебе, что ты еврей, так эта мозоля говорит, что ты каменщик".
В те времена каменщики и каменотесы "Рабочего батальона" работали в нескольких местах в Иерусалиме. Авраам обрабатывал строительный камень возле монастыря Ратисбон, блоки "слайеба" в Долине Креста, глыбы "лифтави" около Лифты, плиты для мощения тротуаров в каменоломнях вади, что близ деревни Дир-Ясин.
Там, в старой дир-ясинской каменоломне, он впервые встретил Рыжую Тетю. Она приехала тогда в Иерусалим со своим братом, Дядей Элиэзером-ветеринаром, и со своей невесткой, Черной Тетей, навестить моих Отца и Мать, которые еще жили тогда в том доме, о котором я рассказывал, - в доме, где я "был зачат", рядом с Библейским зоопарком.
День был приятный, осенний, и эти пятеро решили погулять. Они пошли из дома на запад, в сторону родника в Лифте, а оттуда спустились к устью ручья Сорек, где стали собирать на берегу малину, высохшие до изюминок старые виноградинки и ту виноградную мелочь, что осталась на лозах поселенцев Моцы после того, как они собрали урожай. Возле фабрики по производству обожженного кирпича они поднялись и повернули на восток, в сторону крутых извилин Маале-Ромаим, намереваясь спуститься оттуда по тропинке, которая дальше должна была перейти в грунтовую дорогу - ту самую грунтовую дорогу, что проходила возле нашего квартала, который тогда еще не был построен.
Первые перья морского лука уже торчали в расселинах скал, и Дядя Элиэзер, никогда не упускавший возможности показать, что его не зря прозвали автодидактом, тут же объяснил, как узнать дату по виду семян в луковых соцветиях - выше тех, которые уже осыпались, и ниже тех, что еще не распустились. Маленькие осенние тучки мирно паслись в небесах, и Дядя Элиэзер тотчас предсказал по их виду, что предстоящая зима будет дождливой, а отсюда перешел к истории и сообщил, что "вот здесь поднималась солдатня этого римского злодея Тита, чтобы разрушить наш Иерусалим".
Когда маленькая компания проходила вблизи каменоломни в дир-ясинской долине, работавшие там каменщики заметили два красных пятна - головы Элиэзера и его сестры, которые резко выделялись на фоне серых в конце лета окрестных холмов. Они бросили свои баламины и вышли на дорогу, чтобы посмотреть, кто это идет.
Высокий худой каменщик с большой запыленной бородой крикнул идущим:
- Привет, товарищи!
- Привет, - ответили они.
- Может, присядете выпить с нами чашку чая?
Рыжая Тетя, которую никогда не влекло ни к простым рабочим, ни к сидению на земле, поспешила заявить: "Мы торопимся". Но остальные сказали: "С большим удовольствием" - и присели, и тогда каменщики разожгли костер из маленьких веток и поставили на него чайник.
У Отца в рюкзаке было несколько бисквитов и банка сгущенного молока, и он добавил их к хлебу, сыру, луку и маслинам, которые каменщики разложили на расстеленном на земле брезенте.
- Меня зовут Гальперин, - представился бородатый каменщик. Он был в белой, подпоясанной веревкой рубахе на голое тело. Потом он добавил, что все называют его "Борода", из-за почтенного возраста, и спросил каждого, сколько сахара ему положить.
Рыжая Тетя сказала:
- Побольше сахара и поменьше молока, пожалуйста, - и Борода улыбнулся.
- Могу я задать вам личный вопрос, девушка? - спросил он и еще до того, как она ответила, указал на Дядю Элиэзера: - Ты и этот мужчина, этот рыжий, - вы брат и сестра или муж и жена?
- Мы брат и сестра, - ответил Элиэзер.
- Это я его жена, - вмешалась Черная Тетя.
- А вы нахал, - сказала Рыжая Тетя.
Все это время Авраам сидел сзади, молчал и не спускал глаз с Рыжей Тети. Но теперь он вдруг произнес, громко и ясно:
- Хорошая новость.
Его товарищи посмотрели на него с изумлением, потому что Авраам слыл человеком молчаливым и застенчивым и никогда не смотрел женщинам прямо в глаза.
- Что ты сказал, Авраам? - спросил Борода.
- Я сказал: "Хорошая новость".
- Почему?
- Потому что мужа и жену, которые так походят друг на друга, ни за что нельзя разлучить, - сказал Авраам. - Но если они только брат и сестра, может, мне удастся завоевать ее сердце.
Воцарилось молчание, бледность вытеснила краску на лице Авраама, Дядя Элиэзер вытащил блокнот, записал в нем несколько слов и сказал: "Всегда можно узнать что-то новое", - а Рыжая Тетя встала, отряхнула платье и отошла в сторонку, ожидая, пока они кончат есть и пить.
"Что вы скажете на это?" - спросил Отец потом, когда они продолжили свой путь, и Мать ответила, что молодой каменотес прав, трудно разлучить мужчину и женщину, если они похожи, - "как, например, я и ты, два лилипута", - а Черная Тетя все смеялась, плевалась косточками фиников и метко стреляла из пращи по желтой собаке, которая появилась невесть откуда и теперь брела за ними, злобно скалясь и прижав хвост.
Рыжая Тетя промолчала, а две недели спустя, когда все давно уже позабыли всю эту историю, она обнаружила на ступеньках своего дома очаровательный каменный кубик, высеченный и обработанный рукой подлинного мастера. Она подняла его. Сильный жар разлился по ее руке, и странное спокойствие, с примесью страха, вошло в ее кровь.
В МОЕЙ ПАМЯТИ
В моей памяти вдруг всплывает образ продавца сладостей. По четвергам он появлялся в нашем квартале, брел со своей тележкой средь невзрачных серых домов и выкрикивал:
В канун субботы все хотят
Купить конфет и шоколад,
А кто жалеет детям сласти -
Тому не видеть в жизни счастья.
Так он шел и покрикивал, разукрашивая унылую серость квартальных стен красными пятнами своих сахарных петушков, а потом уходил.
- Спой мне еще, - просил я.
- Что тебе спеть?
- Песню продавца сладостей.
- Но я ее только что пела.
- Спой опять.
Она смеялась и пела.
- А сейчас расскажи.
- Что рассказать?
- Про белую крысу Дяди Эдуарда.
- Я уже рассказывала. Она убежала, - сказала Мать. - Когда он упал, она спрыгнула с его плеча, и больше ее не видели.
- Расскажи мне о желтом коте из Дома слепых.
- Об этом коте не надо рассказывать, Рафаэль, его надо убить, и всё.
Мать ненавидела желтого кота из Дома слепых, потому что он то и дело приходил в наш квартал, выискивал котят, которые рождались от других котов, и беспощадно их убивал.
Черная Тетя говорила ей:
- Что ты от него хочешь? У котов так принято. Ты что, хочешь исправить эволюцию, которой уже миллионы лет?
- Почему "исправить"? - спрашивала Мать. - Такого кота не исправляют, его убивают. Или я убью его сама, или Рафи вырастет еще немножко и убьет его вместо меня.
- Хоть ты и маленького роста, а у тебя изо рта выходят ужасные слова, - говорила Черная Тетя.
- Тогда расскажи мне еще раз о свадьбе Рыжей Тети и Дяди Эдуарда, - просил я.
- Мне не хочется.
- Тогда расскажи мне о ней и о дяде Аврааме.
- Что тут рассказывать?
- Своей подружке в Киннерете ты бы рассказала.
- Ей я бы читала. Она была слепая.
Я стиснул глаза так сильно, что в темноте зажглись огненные искры.
- Я тоже слепой!
Она засмеялась.
- Тогда расскажи мне о ней.
- Успокойся, Рафаэль!
- Расскажи, как она поехала к знаменитому доктору в Вену, и как она не вернулась, и как никто не знает, где она сегодня.
- Зачем тебе все эти сказки, Рафаэль, а? Иди лучше, поиграй с ребятами в поле и дай мне спокойно почитать.
ВЕЧЕРАМИ
Вечерами Большая Женщина сидела в кухне, перебирала воспоминания и загадывала сама себе загадки в духе тех викторин, которые нам устраивали тогда в детские дни рождений и во время соревнований между параллельными классами: "Кто сказал и кому?", "Что было сказано и почему?" и "Закончите предложение". И вот так, не только из рассказов и воспоминаний, но также из этих вопросов и ответов, мне становились известными факты.
Кто сказал и кому: "Сильные души ломаются легче"?
Кто сказал и кому: "Я говорила ему не жениться на вас"?
И кто сказал и о ком: "Я больная, а он себе взял и умер"?
И кто сказал о себе: "У меня иногда так горит внутри, что матка из ушей вылазит"?
Кто сказал: "Рафаэль, слышь, Рафаэль! Я знавал твоего отца"?
Кто сказал и о ком: "Одну из твоих теток воспоминания возбуждают, а другой они причиняют боль"?
И кто та, что кричала: "Но тут темно! Тут темно! Тут темно!"?
И кто: "Он умер! Он умер! Он умер!"?
ПОМИМО ВСЕГО ТОГО
Помимо всего того, что стоило "уйму денег", вроде электричества, или было "пустой тратой", вроде моих ног, которые каждый год требовали новой, дорогостоящей пары ботинок, у Бабушки были еще два постоянных врага: большой тополь, что рос возле тротуара рядом с северной стеной нашего блока, и огромный камень в центре нашего двора, ближе к его южной стене.
Подобно моим ногам, тополь тоже не переставал расти и расти и вскоре превратился в огромное и злобное существо, которое бросало раздражающую тень на наше кухонное окно и злонамеренные листья на наш тротуар.
Бабушка готова была извести его любыми, самыми злейшими способами, кроме разве того, чтобы просто спилить. Она вырывала его листья, делала безжалостные надрезы на его коре и однажды, когда никто не видел, даже облила дорогостоящим керосином основание его ствола.
"Какой керосин, откуда тут керосин, я не чувствую никакого запаха!" - кричала она, когда Черная Тетя удивленно спросила: "Мама, я не верю… ты выплеснула на него керосин?.. Это же стоит уйму денег!"
Тополь не сдавался. Чем больше Бабушка его мучила, тем энергичней он отращивал ветви и листву, расширялся и поднимался и вскоре усвоил повадки своего врага и стал таким же злопамятным и мстительным. Теперь он уже не ограничивался тем, что усеивал тротуар падающими листьями и пометом птиц, которых приглашал переночевать у себя на ветках, но ухитрился настолько поднять асфальт своими растущими корнями, что тот вспучился и лопнул, и тогда тополь радостно внедрил чудовищный клубок тонких ветвящихся корешков в канализационную трубу, что проходила под тротуаром, и напрочь забил ее, а это позволило водопроводчику - Мама и Черная Тетя пытались сами пробить эту пробку, но безуспешно - потребовать "уйму денег" за свою работу.
Вторым Бабушкиным врагом был тот самый валун во дворе, что остался от скалистого поля, на котором был построен весь наш квартал. Этот камень торчал посреди двора, куда выходила задняя веранда дома и, хотя вроде бы не двигался с места, тем не менее ухитрялся каждый раз, по собственной воле, броситься к Бабушкиным ногам, чтобы она тут же ушибла о него большой палец и вскрикнула от боли.
Черная Тетя заполнила трещины камня землей и высадила в них луковицы нарциссов и клубни цикламен, но Бабушка терпеть не могла этих "пустых трат" на содержание какого-то глупого камня на участке, где вместо него можно было бы с куда большей пользой развести зелень и овощи.
- Пойди к нему, - подслушал я ее разговор с Рыжей Тетей. - Я хочу, чтобы он пришел и убрал этот мерзкий камень.
- Я не пойду! - сказала Рыжая Тетя.
Я вошел в кухню в тот момент, когда Бабушка произнесла: "Если ты хочешь оставаться с нами, моя дорогая, я советую тебе хорошенько подумать, как ты позволяешь себе разговаривать и что ты соглашаешься делать".
Но тут они заметили меня, и Бабушка, повернувшись ко мне с торопливой улыбкой, сказала: "Как хорошо, что ты пришел, Рафинька! Сходи к этому своему умнику Аврааму (слово "умник" она произнесла с насмешливым презрением) и скажи ему, чтобы он пришел убрать из нашего двора этот отвратительный камень".
Я удивился. Бабушка не любила дядю Авраама. Правда, она никогда не забывала послать ему через меня порцию куриного супа, который Рыжая Тетя варила каждую пятницу, но возражала против других моих визитов к нему и не раз издевательски передразнивала ту высокопарную торжественность, с которой он имел обыкновение говорить о самом себе: "Я последний еврейский каменотес в Земле Израиля!" или, поднимая над головой свой молоток каменотеса и баламину каменщика: "Эта матрака вытесала всю Рехавию!" и "Этой баламиной я высекал каменные блоки в Шейх-Бадре и в Лифте!".