- Бык? - усмехается бабушка. - А хундерт-ерике ку, вот я кто. Столетняя корова. - И она икает и надолго удаляется в мой туалет, наполняя его постанываниями и вонью, в то время как остальные женщины делают вид, что ничего не слышат и ничего не чуют, а потом появляется оттуда с измученным лицом человека, которого заставили расстаться с весомой частью своей достояния.
Теперь она пойдет отдохнуть в моей постели, и я уже знаю, что сразу же после их ухода я прежде всего быстренько простирну простыни и вытащу матрац на солнце для дезинфекции. В Иерусалиме, в нашей сдвоенной квартире, я не раз пробирался в их туалет, пользоваться которым мне запрещалось, чтобы понюхать, и опознать, и запомнить, и ее запах не нравился мне уже тогда.
- А что ты делаешь здесь после работы, Рафи? - спрашивает Рыжая Тетя.
- Сижу в кресле.
- И что?
- Думаю, читаю, пью немного холодного пива.
- Какое печальное кресло.
Она права. Теперь, приглядываясь к этому креслу, я вижу, что оно и в самом деле выглядит печальным.
- И кормлю своего муравьиного льва.
- Кого?
- Вот, здесь. - Я встаю и показываю им маленький ящик с песком, стоящий на подоконнике. - Видите эти ямки в песке? У меня здесь живет такое существо, которое поедает муравьев.
Черная Тетя прижимается ко мне сзади, чтобы лучше видеть. Груди, которые когда-то кололи меня, как острые обломки камня, теперь распластываются на моей спине, как бумажные мешочки. Старая женщина моя Тетя, но сквозь все ее годы по-прежнему пробивается ко мне тот темный запах, шалфейный запах ее молодости, который когда-то пробивался ко мне сквозь ткань в углублении ее колен, в то далекое время, когда мне разрешалось спрятать там голову и понять, что так, сквозь кожу, и ткань, и собственный нос, я буду любить, и так запомню, и так буду тосковать по ее телу.
- Ты еще любишь меня, Рафи? - интересуется она.
- Не переставал ни на минуту.
- Мы все слышим!
- Видите? Он сам говорит. Любовь никогда не кончается. Она только отдыхает, только прячется. Люди - эти могут исчезнуть, но любовь не исчезает.
- Мы бы согласились с тобой, даже если бы ты сказала эту глупость в обратном порядке, - говорит Мать.
- Я не понимаю, - возвращается Рыжая Тетя к теме разговора. - Это то, что ты тут делаешь? Кушаешь муравьев?
- Не я. Это то, что делает муравьиный лев.
- Зачем тебе это насекомое, Рафаэль? - неожиданно возмущается Мать. - Оно разбрасывает весь песок вокруг. Зачем тебе эта грязь на окне, а?
- Я убираю. Сама посмотри, как здесь чисто и убрано.
- Действительно убрано.
- Я нахожу здесь любую вещь с закрытыми глазами. У вас я никогда ничего не находил. Ночью, когда я шел в темноте в туалет, я считал шаги в коридоре, потому что никогда не мог найти выключатель.
- Интересно, почему?
- Потому что здесь - это мой дом.
- А у нас нет?.. Очень интересно…
- А что еще ты делаешь?
- Я беру папин фонендоскоп и слушаю свое сердце.
Я преуспел. Их глаза увлажняются, губы дрожат, но они тут же приходят в себя.
- А гости к тебе приходят?
Когда Рыжая Тетя говорит "гости", она имеет в виду такого рода гостей, которые заранее предупреждают о времени своего визита и являются с подарком, с наманикюренными ногтями, в отглаженной рубашке, с тщательно уложенными волосами, чистые и сверкающие. Гостей, к приходу которых в доме наводят порядок, достают красивые веджвудовские тарелки, до блеска надраивают в их честь туалет и кладут на журнальный столик альбом с репродукциями. Короче, таких гостей, за которых можно и замуж выйти, если они не женаты.
- Нет, - ответил я. - У меня не бывает гостей.
- И так вот ты живешь здесь? Один, как пес?
- Пес? - огрызаюсь я. - Почему "как пес"?
- Почему ты говоришь "один"? Мы с Роной навещаем его, - говорит сестра.
- Ты еще видишься с Роной? - Черная Тетя довольна. Она любит Рону и, единственная из всех пяти женщин, была искренне огорчена, когда мы с ней разошлись. - Правда? Она все еще приходит к тебе? Ну, и как она?
- Очень преуспевает. Уже получила отделение, - говорю я, испытывая странную гордость.
- Что это значит, что он видится с Аароной? Она ведь замужем, - ворчит Бабушка.
- Хватит! - прошу я. - Вы за этим приехали? Действовать мне на нервы?!
- А если ты хочешь поговорить с кем-нибудь?
- Почему ты переводишь разговор? Мы ведь говорили о Роне.
- Я не хочу говорить с вами о Роне.
- Но мне нравится говорить о ней. Стоит упомянуть ее имя, у тебя сразу появляется такое смешное выражение на лице.
- Это выражение, которое осталось у меня от любви.
- Ты не должен был разводиться с ней.
- Это она оставила меня, а не я ее! Вот вам, пожалуйста, я рос самым лучшим образом, каким только может расти мужчина, и вот что из этого получилось.
- И это мы виноваты? - Они подымаются и встают, как стена.
- Я просто констатирую.
- А культурные люди здесь есть, в этом месте? - упрямствует Рыжая Тетя.
- Тут есть очень симпатичные люди. Например, один, который работает со мной, его зовут Вакнин-Кудесник, и мы с ним разговариваем о Боге.
- Вакнин? Ты дружишь с человеком по имени Вакнин?
- Что поделаешь, так его зовут.
- А почему Кудесник?
- Потому что у него золотые руки.
- Да оставьте вы Вакнина, лучше скажи, с каких это пор ты вдруг интересуешься Богом?
- Я не интересуюсь Богом. Это Вакнин-Кудесник интересуется.
- Люди, которые живут в пустыне, всегда интересуются Богом.
- А если очень жарко, им даже кажется, что они его видят.
- А если им сильно напечет голову, они начинают с ним разговаривать.
- То есть люди здесь в основном простые? - подытоживает Рыжая Тетя.
- Совершенно верно, - говорю я. - Как и я. Все мы здесь простые. Устаем, когда нас поджаривает солнце, радуемся, когда есть ветер и тень.
И вот так, понемножку, все мы погружаемся в свои дела. Черная Тетя поливает мои цветы на подоконниках, подмигивает и брызжет водой на соседских детей, смеющихся на тротуаре, Рыжая Тетя уходит в туалет и исторгает там из себя все, что съела, Бабушка выводит рулады храпа на моей кровати, которая постепенно пропитывается отвратительностью ее запаха, Пенелопа грызет салатные листья и оставляет темно-зеленые катышки на полу.
А мы с сестрой спускаемся к старой синей "вольво" и говорим о том и о сем. "То" - это ее привычка отменять свадьбы в последнюю минуту: это случилось уже четыре раза, и два из них - с одним и тем же мужчиной, а "се" - это развлекающая меня надежда, что Рона все-таки перевернет мой пикап во время одного из своих визитов и тогда я тоже сподоблюсь достойного несчастного случая. И покуда мы разговариваем, я успеваю проверить старую "вольво", добавить в нее масла, подкачать шины, залить тормозную жидкость и воду для охлаждения, подтянуть болты и гайки. Мы, мужчины, должны стоять друг за друга, а их "вольво", хоть и женского рода, почему-то тоже представляется мне усталым, пожилым мужчиной.
А когда мы поднимаемся обратно в квартиру, Мать спрашивает, о чем мы там беседовали, и вздыхает, услышав ответ, и снова устраивается в моем печальном кресле, и снова начинает читать. Сначала вслух, бормоча себе под нос, потом все тише и тише и под конец почти совсем неслышно, но по-прежнему шевеля губами, как будто кто-то рядом слушает ее.
У НАС В ДОМЕ
У нас в доме тоже есть "веселое кресло". В обычные дни оно служит нам как любое другое - кресло веселое и кресло печальное, кресло раздумчивое и кресло, которому надоела жизнь, - но шесть раз в году оно украшается лентами и бантами, и Большая Женщина усаживает на него того, кто в этот день отмечает свой день рождения.
Бабушка, Мать и Черная Тетя привезли этот обычай из школы в мошаве Киннерет в нашу сдвоенную квартиру в Иерусалиме, и Большая Женщина переняла его со всеми деталями и тонкостями.
Дни рождения вообще праздновались у нас с большим рвением, даже больше, чем те ежегодные поминанья, которые женщины устраивают в честь Наших Мужчин ("Поминанья, которые мы празднуем, - поправляет меня сестра. - Мы празднуем ваши поминанья, а не устраиваем их"), и редкие случаи нарушения каких-нибудь тонкостей церемонии вызывали обиды и слезы, даже у Черной Тети, которая вообще-то не обращала внимания на глупые мелочи.
К каждому дню рождения, даже к своему собственному, Мать сочиняла два поздравления: одно длинное и рифмованное, которое она произносила "от имени женщин", и второе, более короткое и формальное, которое читал я, с полученного от нее листа, и, хотя никто этого не говорил вслух, это было также поздравлением "от имени Четырех Наших Мужчин", чьи собственные голоса приглушила смерть и стекла и для которых я теперь был их устами.
- Почему для меня ты не пишешь в рифму? - спросил я.
- Рифма - это для женщин, - сказала Мать. - Это не для тебя.
Потом мы ели угощение - вафли, жареный арахис и конфеты, пропитанные вином, которые Большая Женщина обожала, - и они пели песни на два голоса ("Прислушайся, Рафауль, - шепнула ты мне, - оба голоса - Рыжей Тети"), танцевали и вручали подарки. Перед танцами обе Тети сдвигали к стенам кресла в "гостиной" - так они называли большую комнату, хотя гости бывали у нас так же редко, как снег зимой, - ставили пластинку на "Жерар", который Наш Эдуард оставил в наследство Рыжей Тете, и танцевали друг с другом, кружась, и кланяясь, и меняя партнерш, молча, серьезно, любовно и, как обычно, - с большой церемонностью и тщательностью.
Они любили танцевать. Бывало они танцевали также и в те вечера, когда никаких дней рождения не было, иногда парами, иногда все вместе, образуя медленный, то расширяющийся, то сужающийся круг, раз, два, три, четыре, который не раз захватывал меня в своем движении и сжимался вокруг моего тела.
- Мне неприятно! - кричал я.
- Так выходи, - говорила Черная Тетя, но пять животов тут же превращались в кольцевую стену, и десять сцепленных рук начинали двигаться и преграждать, а груди и смешки ударяли по моей раскалывающейся голове, и ноги проворно сдвигались и расставлялись всякий раз, когда я пытался протиснуться между ними или сбоку.
Но когда я начинал всерьез биться о стены этого круга и вопить: "Откройте! Откройте!" - они открывали мне немедленно: "Если ты так себя ведешь, то не надо, Рафаэль, можешь выйти, пожалуйста".
Подарки на дни рождения повторялись из года в год. Мать получала книги, Рыжая Тетя - пластинки елизаветинской музыки и альбомы репродукций. Она любила в основном французских импрессионистов, потому что ее Эдуард сказал ей однажды: "Посмотри на эти картины, моя дорогая, так видят мир мужчины". Бабушка просила и получала "полезные вещи для дома", сестра говорила: "Не важно, книгу, или пластинку, или цветы, или картину, лишь бы это можно было надеть". А черная уличная кошка, сбившаяся с праведного пути, просила только деньги.
"Деньги легче таскать с собой", - говорила она, и у Бабушки пропадал всякий сон, когда она думала о том, в какие места ее дочь таскает эти деньги и как, на кого и на что она их "выбрасывает зря". Потому что Черная Тетя иногда исчезала из дома на целые ночи, а когда возвращалась, объясняла, что во всем виноват запах хлеба, который подымается из близлежащей пекарни "Анджел" и сводит ее с ума.
- Но этот запах подымается из пекарни каждую ночь, - говорила Бабушка.
- В этом я уже не виновата, - отвечала Черная Тетя. - Об этом ты должна говорить с господином Анджелом.
- Скажи своему господину Анджелу, пусть он платит и за твои аборты тоже, - кричала Бабушка, ибо раз-два в год Черная Тетя регулярно беременела от неизвестных мужчин, и Бабушка, которая вела семейный бюджет рукою твердой и мышцей простертой, утверждала, что графа расходов на "мерзости дочери" угрожает пустить нас всех по миру и сулит нам жуткую бедность, "и это просто счастье, что бывшие коллеги Нашего Давида делают нам такую скидку".
"Я бы послала ее к коллегам ее собственного мужа", - говорила Мать.
За несколько дней до дня рождения начиналась секретная подготовка, приметы которой не могли укрыться от любого заинтересованного взгляда, тем более - от горящего и проницательного взгляда виновницы предстоящего торжества: пеклись пироги, гладились скатерти, с громким скрипом протеста передвигалась мебель, с радостным шелестом примерялись наряды. Бабушка, чьи жизненные принципы и душевное равновесие постоянно нарушал красный глаз электрического счетчика, выключала его насовсем и зажигала большой примус, который начинал непрерывно реветь, таз за тазом кипятя воду для мытья.
Они усаживали именинницу в таз, наполненный горячей водой, скребли ей спину и ноги мочалкой и мылом для стирки, а я подглядывал и видел, что волосы на памушке Рыжей Тети тоже были погашены, а может быть, не горели с самого начала.
Женщины мыли имениннице голову, причесывали ее, удаляли волосы с ног и наводили красоту на лицо. Точно невесту под пустой свадебный балдахин, вели ее к "веселому креслу", воткнув в волосы букетик цветов. Потом отступали, оценивающе склоняли головы набок, с легким изумлением аплодировали прижатыми к груди руками и произносили одну из постоянных для таких случаев фраз:
"Как жаль, что Нашего Давида нет с нами, чтобы он мог увидеть, какая ты красивая".
"Как жаль, что Нашего Элиэзера нет с нами, чтобы он мог увидеть, какая ты красивая".
"Как жаль, что Нашего Эдуарда нет с нами, чтобы он мог увидеть, какая ты красивая".
"Как жаль, что Нашего Рафаэля нет с нами, чтобы он мог увидеть, какая ты красивая".
ПОДОБНО КУРИНОМУ СУПУ
Подобно куриному супу Рыжей Тети, и благословению пищи, которое произносила Бабушка, и зажженным свечам, и песням, которые мы пели за столом, мое мытье тоже составляло одну из непременных примет каждой субботы. Эти "купанья", которые были вполне естественным образом связаны с прикосновениями, и разглядыванием, и замечаниями вроде: "Он еще будет разбивать сердца!", "Какая сладенькая попка!" "Какие у него симпатичные яичечки!" и обязательного: "Ему будет трудно почувствовать любовь", - продолжались до тех пор, пока мое тело не начало смущать меня. С двенадцати лет у меня уже за два дня до "купанья" начинали урчать все внутренности, и я впервые испытал странное шевеление яичек, которые вдруг задвигались в своем заточении, словно хотели выпорхнуть оттуда или, наоборот, взобраться повыше и спрятаться в моем животе. И в один прекрасный день ("Как раз в правильном возрасте", - сказала Рыжая Тетя) я - голый, каплющий, орущий и торчащий - вдруг выпрыгнул из таза и прорвал кольцо рук, глаз и грудей, окружавших меня, толкаясь, как безумный, мокрыми от воды кулаками и кусаясь мокрыми от слез зубами.
Смеясь и восклицая: "Рафаэль, что с тобой? Что случилось, Рафинька? Мальчик сошел с ума!" - Большая Женщина отпрянула и рассеялась по дому.
И хотя с той поры прошло уже сорок лет, я до сих пор испытываю гадливое чувство, даже когда погружаюсь в ванну наедине с собой. Я принимаю душ стоя и даже Роне (доктору Аароне Майер-Герон, "у-меня-муж-и-дети-и-много-работы-и-мне-еще-долго-вести-машину-обратно"), даже ей я не позволял и не позволяю мыться со мной вместе, потому что она тоже не может удержаться и, как все женщины, начинает изучать, проверять и делать замечания по поводу того, что у меня творится за ушами, и под ногтями, и между ногами.
Я хорошо помню все детали той строго соблюдавшейся церемонии подготовки меня к субботе, как и ту роль, которую выполняла в ней каждая из женщин. Мне достаточно почуять запах того желтоватого шампуня ("Ты действительно не помнишь, как он назывался, Рафауль?! Ты не помнишь такие важные вещи?!"), и перед моими глазами сразу воскресают картины: вот Рыжая Тетя, проверив локтем температуру воды, добавляет в таз холодной и одобрительно качает головой. Вот Черная Тетя, отвечая ей таким же одобрительным кивком, несет меня, будто я еще младенец - длинная правая рука поддерживает меня под коленками, а длинная левая рука под моими плечами, - и передает меня Бабушке, которая раздевает меня и передает Матери. А вот и Мать - она сажает меня в таз, поддерживая одной рукой, а другой намыливает, и сливает, и поливает, и споласкивает: "Видишь, Рафаэль, из-за того, что ты кричал, мыло залезло тебе в рот" - и тогда все вы собираетесь вокруг, и склоняетесь, и проверяете, "нет ли у него красноты" в разных местах, и цокаете всеми пятью языками.
С закрытым ртом, со стиснутыми глазами, с сжимающимся сердцем и со сжатым кулаком, я перехожу в руки Бабушки, которая закутывает меня в давно ждущее полотенце, высушивает и передает Черной Тете, которая возвращает меня - длинная правая рука снова под коленками, длинная левая опять поддерживает плечи - в кровать, где меня будут одевать и причесывать руки нетерпеливой маленькой паршивка и благодарной Рыжей Тети.