- Да-да, благодарю вас. Ах, вот и ваша крупнозернистая икра свежего посола и сверхвысшего сорта, доставленная только сегодня днем сверхзвуковым самолетом: великолепная закуска к сверхохлажденной водке!
Да, закусил Сидролен действительно великолепно.
Поскольку ресторан был практически пуст, метрдотель время от времени подходил проверить, все ли в порядке. Сидролен отдал должное кулебяке и с аппетитом отведал волован с "капустой". В ожидании следующей перемены он опять перекинулся парой слов с метрдотелем.
- Я знаю людей, которые обедали здесь сегодня днем.
- Днем у нас был большой наплыв народу, - ответил тот важно.
- Моих было шестеро. Три пары.
- Днем у нас была занята масса столов на шесть персон.
- Там были три молодые женщины, три сестры. Они не похожи как три капли воды, но если приглядеться, сразу видно, что это близняшки.
- То есть тройняшки? Что-то не припомню. Странно, вообще-то я прекрасный физиономист.
- А мужчины, наоборот, ничем не примечательны.
- Ну тогда я знаю, о ком вы говорите. Довольно вульгарная компания.
- Вы так думаете?
- О да, смею вас уверить. Они не вкушали пищу - вот как вы, месье, - они просто жрали. И у них даже не было гастрономического допуска. Более того, они даже не знали, что это такое: сразу видно, не привыкли ходить по ресторанам и наедать больше чем на три тысячи калорий… Вы и вправду с ними знакомы?
- Так, шапошно. И как же вы поступили с ними, когда обнаружили, что у них нет допуска?
- Ну что ж мне было с ними делать, - я поступил так же, как и с вами: я их обслужил.
Метрдотель тонко улыбнулся и, пока его подчиненные ставили на стол трюфели и фазана, продолжал так:
- Должен вам признаться, месье, что этот гастрономический допуск, якобы выдаваемый соцстрахом, чистая фикция. Такого просто не существует. Я сам выдумал его и позволяю себе развлекать клиентов столь остроумной шуткой. Некоторые поддаются на эту удочку, но тогда мой розыгрыш теряет всю соль. Я-то сразу понял, что вы, месье, не лыком шиты, но те люди, ваши знакомые, так рассердились, что чуть ресторан не разгромили. Прямо смеху подобно.
- Вы же сказали, что под конец обслужили их.
- Конечно, конечно… после того как успокоил… намекнул, что в знак особого расположения… только для них. Ну да вы знаете, что говорят в таких случаях глуповатым клиентам.
- Понятно, - сказал Сидролен.
- И все-таки чаевые они дали нищенские. Жалкие людишки! Не вашего круга, месье, нет, не вашего круга. А уж дамы - те просто-таки низкого пошиба. Так вы говорите, тройняшки? Любопытно. Никогда бы не подумал. А ведь я прекрасный физиономист.
Неожиданное появление пары клиентов избавило Сидролена от назойливого шутника и дало ему возможность спокойно расправиться с дичью и представителями грибной флоры, затем на свободе угоститься ломтиками самых разных сыров, в полнейшей безопасности посмаковать суфле с двенадцатью ликерами и, наконец, совершенно безмятежно заложить за галстук стаканчик зеленого шартреза. Потом он спросил и оплатил счет, добавив к нему несколько франков, чтобы не разочаровать метрдотеля, который поклонился ему чуть ли не в пояс. И только очутившись на улице, Сидролен впал наконец в экстаз.
- Невероятно! - сказал он вполголоса. - Высший класс!
- Что вы сказали? - спросил прохожий. Поскольку стояла кромешная тьма, Сидролен не мог признать, тот ли это самый.
- Ничего. Я разговаривал сам с собой. Привычка, знаете ли…
- Знаю, знаю, - раздраженно прервал его прохожий, - я вам уже советовал с ней расстаться, с этой вашей привычкой.
- Ну, не каждый же день у людей праздник.
- Так у вас нынче праздник? В честь чего?
- Я классно поужинал.
- Ну и что же?
- Я уж и не припомню, когда со мной такое бывало. Либо еду вообще в рот не возьмешь, либо какое-нибудь одно блюдо ухитрятся испоганить. А сегодня все было в полном ажуре. Перед каждой переменой блюд я дрожал от страха. Я говорил себе: нет, это невозможно, так не бывает. Что-нибудь да сорвется. Но я ошибся! Фазан был сочный и отлично прожаренный. Трюфели - целенькие и в меру пропеченные. Сыры - первостатейные. Тогда я подумал: ну уж суфле-то с двенадцатью ликерами - с двенадцатью, месье! - оно наверняка опадет. Ничего подобного: кругленькое, как воздушный шар, маслянистое, восхитительное. Ни к чему не придерешься. Даже шартрез - и тот оказался настоящий.
- Пф! - фыркнул прохожий, - не вижу, чему тут радоваться. Прилично поесть в дорогом ресторане - это не штука. Вы попробуйте так поесть в каком-нибудь бистро!
- Бывают дорогие рестораны, где только свиней кормить. Нет, я и вправду поражен до глубины души. Что-то тут неладно… но я не собираюсь пудрить вам мозги своими делами.
- Почему бы и нет?
- Потому что не собираюсь, и все тут.
- В таком случае, - заявил прохожий, ничуть не обидевшись, - не стану отнимать у вас время… уже поздно.
- Всех благ!
Сидролен прогуливает свое изумление по ночным улицам. Подумать только - удалось! - он просто в себя не может прийти. Он бредет вроде бы наугад, но как-то незаметно оказывается возле "Ковчега". Взяв электрический фонарик, который он обычно прячет в почтовом ящике, Сидролен осматривает загородку и не обнаруживает на ней никаких надписей.
Он охотно открыл бы рот, чтобы констатировать необычность данного факта, но не хочет рисковать: не дай Бог, опять нарвешься на того прохожего! На барже всё спокойно, всё на своих местах.
Сидролен принимает еще один стаканчик укропной настойки, чтобы разбавить ужин - все-таки чуточку тяжеловатый для него. Он размышляет, не лечь ли ему спать, или же, для лучшего пищеварения, стоит сесть в лодку и немного погрести? Но он тут же отказывается от столь гигиенического излишества и решает отдать предпочтение сну. И тут к нему обратился конь.
- Можно хоть словечко-то молвить? - спросил Сфен. - Тут ведь все свои.
И в самом деле, рядом с герцогом ехал один лишь Пострадаль на Стефе. Проводник скакал в ста туазах впереди, а остальная свита держалась сзади на почтительном расстоянии.
- Говори, славный мой Демо! - с любовью сказал герцог.
- Вы никогда не подумывали о собственной статуе?
- Ах ты, черт возьми! - воскликнул герцог. - Мне и в голову не приходило…
- Так почему бы и нет?
- В самом деле! - ответил восхищенный герцог, - почему бы и нет?!
- Разумеется, я говорю о конной статуе, - как у славного короля Генриха IV, которую мы осматривали вчера.
- Ишь размахнулся - конная статуя! Я же все-таки не король Франции.
- Мне, - заявил Сфен, - она видится именно такой: конной.
- Ага, теперь я понимаю: это тебе хочется иметь собственную статую.
- А разве я ее не заслужил? Такого коня, как я, мир не видал после Ксанфа. Да и Ксанф-то говорил только с голоса Геры, а вот мне подсказчиков не надо, я и сам найду что сказать.
- А кто такой Ксанф? - спросил Пострадаль.
Сфен даже пукнул в знак презрения к темноте Пострадаля.
Однако все же соблаговолил ответить:
- Один из скакунов Ахилла. Второго звали Балиос.
- Сфен только что перечитал всего Гомера - за три дня! - пояснил герцог.
- А мне поставят статую? - спросил Стеф.
- Во всяком случае, он тоже ее заслуживает, - сказал Сфен, который был верным другом. - Там, в "Илиаде", Балиос не разговаривает, говорит один Ксанф, а Стеф у нас наделен даром речи, значит, и ему полагается статуя.
- Но нельзя же ваять меня сразу на двух конях, - возразил герцог.
- Опытному скульптору это раз плюнуть, - ответил Сфен, большой оптимист. - Во всяком случае, давайте начнем с меня и вас. А Сфен подождет. Правда, Сфен?
Сфен не ответил, а Стеф не стал продолжать, поскольку проводник, поджидая их, приостановился. Вдали они завидели строительные работы.
- А неплохая, между прочим, мысль! - сказал герцог Пострадалю. - Я все время чувствовал, что мне чего-то не хватает; теперь я понял, чего именно: конной статуи. Как только мы вернемся в Париж, примемся за поиски скульптора.
Тут они нагнали проводника. А их самих нагнала мелким галопом и свита.
- Благородные сеньоры! - провозгласил напыщенно их чичероне, - перед вами акведук - парижская достопримечательность, наиболее посещаемая сегодня, - разумеется, после статуи нашего славного короля Генриха, четвертого, короля, носящего это имя. Работы были начаты по приказу Ее Величества королевы-матери.
- Да здравствует королева-мать! - вскричал герцог.
- Да здравствует королева-мать! - вскричали остальные.
- По окончании строительства акведук будет иметь двести тридцать один фут в длину и девяносто четыре фута в высоту. Сооружением руководит господин Саломон де Брос, архитектор.
- А статуи он случайно не изготавливает? - спросил герцог.
- Понятия не имею… и главный инженер флорентиец Томазо де Франчини.
- И он тоже нет? - спросил герцог.
- Что "тоже"? Я вас не понимаю.
- Я спрашиваю: он тоже делает статуи или он тоже НЕ делает?
- Понятия не имею.
- Как только мы вернемся в Париж, вы меня поведете к самым знаменитым столичным скульпторам.
- Слушаю и повинуюсь, мессир.
- Разве что я выпишу себе какого-нибудь итальянца…
Вернувшись к своим баранам, гид предлагает благородным сеньорам спешиться и посмотреть на работы вблизи.
- Идите, если хотите, господа, - говорит герцог, - я уже нагляделся всласть.
Пока все осматривают акведук, герцог отправляется на поиски укромного и уютного местечка. Куда ни глянь, повсюду лужайки, сады и огороды. Герцога привлекает грядка порея, которую, по его мнению, не мешало бы унавозить. Итак, он располагается на ней со всеми удобствами, как вдруг небо заволакивает тучами, поднимается ветер, разражается буря и льет проливной дождь. Герцог, едва успевший выполнить свою задачу, спешно ищет укрытие. Рядом ничего такого нет, зато вдали виднеется домик. Герцог кидается к домику, скользя по раскисшей земле, в лицо ему хлещет дождь, а потому бежит он точь-в-точь как какая-нибудь бресская пулярка, удирающая от повара. Все же в конце концов он добирается до укрытия, то есть до этого домика. Но для того чтобы домик и впрямь стал укрытием, нужна открытая дверь. Дверь же не открывается. Тщетно герцог колотит в нее: результат нулевой, а дождь по-прежнему льет ему за воротник.
Потом дождь усиливается и смывает с герцога всю грязь: никогда еще тот не бывал таким чистым; впрочем, факт этот, стань он известным герцогу, не доставил бы ему никакого удовольствия. Герцог все колотит в дверь ногами, бьет в нее плечом; наконец замок и петли уступают силе: дверь описывает траекторию в девяносто градусов и падает наземь, а сверху на нее падает промокший и разъяренный герцог.
Который, впрочем, тут же поднимается, недовольно ворча. Встряхнувшись, он озирается и видит, что попал не то в стойло, не то в конюшню, а может, в погреб или на чердак. Все погружено в полутьму, свет еле сочится через выбитую дверь, черные тучи по-прежнему застилают небо. Наконец, герцог определяет, что попал в дровяной сарай - прекрасный, битком забитый дровами дровяной сарай. Да и уголь здесь тоже имеется. Герцог тут же разрабатывает план действий.
- Разожгу-ка я огонь да просушу штаны, камзол и шляпчонку.
Герцог ищет очаг, но такового не обнаруживает. Зато в глубине сарая он видит дверь и потихоньку отворяет ее. Сперва он ничего не может разобрать, но вдруг некто, склонившийся над горнилом, выпрямляется и кричит ему:
- Назад, неосторожный! Ты весь мокрый, а сырость загубит мою последнюю операцию!
- Фу ты, ну ты! - парирует герцог, - ты потише, я не привык, чтобы со мной разговаривали таким тоном! Мне нужно высушить одежду и обсушиться самому.
- Назад, говорят тебе! Рубиновое дерево уже превратилось в зеленую канарейку, и ее клювик начинает собирать зернышки золота.
- Золото? - вскричал герцог. - Ты говоришь, здесь есть золото?
Но человек, не удостоив его ответом, вновь склонился над тигелем и вдруг испустил вопль отчаяния.
- Проклятье! - вопил он. - Зеленая канарейка превратилась в свинцовую курицу. Все придется начинать сначала!
- Ну и прекрасно! - легкомысленно сказал герцог. - Начинайте сначала, а я зато избегну простуды.
- Начать сначала, мессир?! Да ведь это двадцать семь лет упорного труда! Двадцать семь лет - псу под хвост! В этом тигеле вот-вот должно было появиться золото, если бы не ваше грубое, неуместное вторжение.
- Да-да, это все очень интересно, но что ж теперь делать, смиритесь. А я пока высушусь.
И герцог принимается стаскивать с себя штаны и камзол; он развешивает их над очагом, а затем и сам усаживается рядом, но не вплотную, чтобы не подгореть. И от него, и от одежды валит густой пар.
Человек продолжает охать и причитать.
- Эта сырость теперь проникнет повсюду!
И он бросается закупоривать бутыли и замазывать глиной горлышки реторт, не переставая притом бурчать:
- Все ингредиенты придется полностью высушивать заново. Погиб многолетний труд! - да нет, что я говорю, - не погиб, а загублен. И кем! - каким-то мужланом неотесанным, который не знает, куда ему приткнуться в дождь.
- Фу ты, ну ты! - посмеиваясь, говорит герцог, - скажите на милость! Да знаешь ли ты, с кем говоришь, жалкий стеклодув?
- А знаешь ли ты, с кем говоришь, мужлан?
- Ну вот, заладил: мужлан да мужлан! Я герцог д’Ож, представитель дворянства моей провиции в Генеральных Штатах.
- Подумаешь! А я Тимолео Тимолей, единственный алхимик во всем христианском мире, кому ведом подлинный и наивернейший способ получения жидкого или твердого золота, не считая множества прочих чудес.
- Это каких же?
- Я умею ходить по потолку, как муха, и по воде, как наш Христос-спаситель; умею находиться одновременно здесь и в Новой Испании, путешествовать, подобно пророку Ионе, в чреве кита, плавать верхом на дельфинах не хуже Ариона, бегать быстрее Аталанты, передвигаться в экипаже без лошадей и летать по воздуху стремительней орла и ласточки…
- Я гляжу, ты питаешь слабость к средствам передвижения.
- Просто я излагаю вам свою тему последовательно. Желаете из другой серии? - пожалуйста! Я умею понимать язык пчел; говорить на диалекте тупинамбуров, не изучая его; беседовать с человеком, находящимся за тысячу миль от меня; слышать музыку небесных сфер; без всякого труда разбирать все секретные письмена; наизусть пересказывать тысячи и тысячи книг; вести диспут с любым оппонентом на любую тему, заранее даже не ознакомившись с ней.
- Все это гроша ломаного не стоит, а вот золото, - совсем другое дело, - сказал герцог, принимаясь одеваться.
- Из эссенции, которая вот-вот должна была сублимироваться у меня в тигле, я мог бы получить даже не унции, а ливры, да что там ливры! - целые бочки золота, но вторжение господина герцога все погубило. Мне опять предстоит трудиться двадцать семь лет над дистилляцией; правда, теперь мне поможет приобретенный опыт.
- Сколько же времени понадобится тебе на этот раз?
- Ну, как сказать… - замялся Тимолео Тимолей, - годика три-четыре.
- Значит, через три-четыре года ты надеешься получить философский камень?
- Надеюсь.
- И эликсир долголетия?
- Dito.
- Хорошо, - сказал герцог, теперь уже окончательно одетый. - Очень даже хорошо.
Дождь кончился. Герцог подошел к двери и увидал в сотне туазов от дома искавшую его свиту. Он повернулся к алхимику.
- Тимолео Тимолей, что ты скажешь, если я приглашу тебя жить у меня в замке и алхимичить для меня? Я оплачу все твои расходы, защищу от чересчур любопытных попов, буду кормить по-королевски, а взамен получу от тебя золото и эликсир. Ну как, согласен?
- Покинуть Аркёй? Трудно сказать… Нужно как следует подумать.
- Да чего там думать-то! Вот отсижу на Генеральных Штатах, велю перевезти в замок всю твою стеклянную дребедень вместе с дровами, и дело с концом.
Заметив герцога, Сфен рысцой поспешил к домику и круто затормозил перед хозяином, которого мягко упрекнул:
- Ну можно ли это, мессир! Где вы пропадали?
- О-о-о! - простонал алхимик, побледнев как полотно, - го… гов… говорящая… ло… лош… лошадь!..
- Вот видишь, - успокоил его герцог, - у тебя будет неплохая компания.
И, вскочив на Сфена, галопом умчался прочь.
Ошеломленный Тимолео Тимолей попятился, споткнулся о полено и без чувств рухнул на кучу угля.
XI
Среди ночи Сидролен просыпается: у него очень болит желудок и очень болит низ живота. Он выходит на палубу и перегибается через борт: может, его вырвет? Но при мысли о счете за ужин в ресторане и о том, что такая великолепная трапеза пропадет втуне, он отказывается от своего намерения и идет в уборную, чтобы облегчиться другим путем; вскоре он слышит всплеск: сейчас что-то поплывет по реке до ближайших полей орошения, а то и до самого синего моря.
Сидролен укладывается в постель, но у него по-прежнему очень болит желудок и очень болит низ живота. Вот идиотство-то! - именно в этот самый раз, когда все было так безупречно! Он терпит изо всех сил. Нет, больше он терпеть не может. Снова встав и одевшись, Сидролен берет одеяло, спускается в лодку, отвязывает ее от баржи, и вот он гребет.
По бульвару, вдоль набережной, время от времени еще проходят грузовики, едут они и по мосту. На соседних баржах все спят. Сидролен перестает грести и пускает лодку по течению, разве иногда подправит ее веслом в нужном направлении. Лодка тихо скользит вниз по реке; в паузу между грузовиками иногда слышно, как всплывает наверх рыба или лопается пузырь, поднявшийся со дна, из гниющего ила, и раздавленный двумя мелкими волнами, рожденными порывом ветра.
Время от времени Сидролен, сморенный дремотой, начинает клевать носом. Он поворачивает лодку к берегу и привязывает ее к колышку, оставленному каким-то рыболовом. Закутавшись в одеяло, он глядит в начинающее светлеть небо. Ни желудок, ни низ живота у него больше не болят, но заснуть ему никак не удается. Так он и лежит с открытыми глазами. Ну да ничего, он устроит себе сиесту подлиннее после обеда.
На набережной, как и на мосту, движение оживляется. А вот и первые рыболовы. Члены спортклуба - сверхранние пташки - вышли на греблю. Проходит баржа - настоящая плавучая - волны от нее разбегаются в обе стороны, совсем слабея к берегу. Сидролен видит, как качаются вверх-вниз отраженные в воде перевернутые кроны деревьев.