Содержание:
Вместо пролога 1
Глава первая 1
Глава вторая 6
Глава третья 12
Глава четвертая 15
Глава пятая 21
Глава шестая 28
Глава седьмая 35
Глава восьмая 39
Глава девятая 44
Глава десятая 48
Глава одиннадцатая 53
Глава двенадцатая 61
Взамен эпилога 68
Биографическая справка 68
Наум Фогель
Главный врач
Вместо пролога
Товарищу, другу, жене моей - НИНЕ , без помощи которой никогда бы не была написана эта книга, ПОСВЯЩАЮ .
На столе у меня стоит оригинальная скульптура - отлитый из бронзы Старик в мантии академика. На голове у него докторская шапочка. В левой высоко поднятой руке он держит хрустальный глобус. Правая - выставлена вперед и в ней - часы.
Он всегда у меня перед глазами, этот Старик с лицом угольщика и головой Сократа.
- Смотри, - кажется, говорит он. - Земля беззаботно вертится вокруг своей оси, а время идет, идет, идет… Слышишь, как стучит маятник? Это стучат каблучками, уходя от нас, мгновения. Видишь, как скачет секундная стрелка? Это уходят минуты, часы, месяцы, годы. Это уходит жизнь. Ведь человеческая жизнь, даже самая долгая, если вдуматься, - в общем, совсем небольшая сумма часов и минут. Кто это понял, тот понял самое главное.
Однажды я спросил Марину:
- Как ты думаешь, кто этот облаченный в мантию Старик? Средневековый алхимик и звездочет, философ, постигший законы жизни? Или просто мудрец из народа?
- Это старый добрый доктор Время, - сказала Марина. - Я так и окрестила его сразу же, как только увидела в витрине антикварного магазина… Не стану тебе мешать. Он всегда сердится, когда я тебе мешаю.
Она ушла. А я опять остаюсь наедине со Стариком. Трогаю хрустальный глобус, и он сразу же начинает вращаться. Ось его укреплена на камнях, и потому он может вертеться очень долго.
Я люблю смотреть, как он кружится, и думать, и мечтать. Вот и сейчас: я смотрю на него, а он все растет и растет. Это уже не глобус, а огромный Земной шар, весь в голубой дымке, удивительный. Он вращается сначала быстро, потом все медленней и медленней. И я уже различаю на нем горы, моря, реки и города - рубиновые точки. Вот здесь живет мой герой Алексей Корепанов и его друзья. Вот этот красный глазок - Москва. Тут - бывший ведущий хирург нашего госпиталя Иван Севастьянович и профессор Хорин. А Полина Александровна - маленький капитан - далеко-далеко. Вот где - в Хабаровске. А Сурен Алишан - вот здесь, под Новосибирском, в госпитале инвалидов Отечественной войны, вконец изувеченный, навсегда парализованный.
Разбросало по земле моих героев. Одни - далеко, других и вовсе не стало. Потому что была война и все, что по законам Разума должно бы служить людям, обернулось во зло им.
- Но войны уже нет.
- Кто это сказал? Ты, Старик?
- Да, я. Войны уже давно нет.
- Но есть Память. Вот я прикасаюсь к твоему глобусу, и он начинает вертеться в обратную сторону. Она много может, Память. Она помогает мне разматывать Клубок событий…
- О, ты знаешь, что я могу сделать с Памятью.
- Знаю… И все же я могу разматывать Клубок. И в моей власти вертеть Земной шар в обратную сторону.
- Разматывать Клубок - нетрудное дело. Трудно отобрать самое главное.
- Но ведь главного было так много, Старик.
- А ты отбери самое значительное. Отбери, пока не потускнело.
Мы часто беседуем с ним, когда остаемся вдвоем. И он дает мне хорошие советы, вот как сейчас, например: "Отбери самое значительное". Это очень трудно, когда все кажется таким значительным.
Я неторопливо вращаю глобус и думаю о Корепанове. Вот здесь он родился и вырос, таскал мешки в порту, вместе со своим другом Суреном Алишаном штудировал "Рабфак на дому", готовился в институт. Тут он учился в медицинском и встретил первую нескладную любовь свою - тонкую, большеглазую Аську Воронцову. Короткое мишурное счастье… Здесь летом сорок первого был разгромлен полевой госпиталь. Горели здания. Раненые лежали под открытым небом, на соломе, длинными рядами. Алексей развернул походный операционный стол и оперировал вторично раненых тут же, во дворе, при свете пожара. Потом, угрожая пистолетом, останавливал машины, требовал забрать людей…
У каждого человека бывает в жизни очень важный этап, который надо обязательно перешагнуть. Таким этапом для Корепанова был Смоленск. Вот он. Это здесь, в приспособленном под фронтовой госпиталь педагогическом институте, лежали раненые с повреждением спинного мозга. И среди них - Сурен Алишан. Здесь Алексей узнал, что такое настоящая фронтовая дружба. И любовь он тоже узнал, потому что встретил Аню… А Зоневальде - вот здесь. Тут, обороняясь вкруговую, весной в сорок пятом погибал медсанбат. И здесь для Алексея кончилась война.
Потом…
Вот об этом "потом" я и хочу писать.
Но с чего начинать? С бюро обкома осенью сорок седьмого? То были трудные дни для Корепанова. А может быть, со встречи с Мариной? Или с блиндажа в Зоневальде?
- Начни с праздника Победы, - сказал Старик.
Я встал, походил немного по комнате и опять сел за стол.
- Понимаешь, Старик, самое главное произошло раньше, в Зоневальде.
- Тогда подумай еще.
- Опять думать? А как же время?
- Не надо жалеть его на раздумья.
- Да, ты мне уже говорил об этом.
Я опять встаю и опять начинаю мерить свою комнату из угла в угол.
- Праздник Победы… Понимаешь, Старик, это было где-то посредине.
- Но ты ведь умеешь наматывать и разматывать Клубок.
- Да, да, праздник Победы, конец войны. А ведь о том, как жить после войны, каждый из фронтовиков мечтал. Мечтал по-своему.
- Вот и начни этими словами.
Я подумал еще немного.
- Ты никогда не давал мне плохих советов, Старик. "О том, как жить после войны…" А что, этими словами, пожалуй, стоит начать.
Глава первая
1
О том, как жить после войны, каждый из фронтовиков мечтал по-своему. Но не всегда эти мечты сбывались Алексей, например, не думал, что долгожданный праздник Победы ему придется встречать в глубоком тылу на госпитальной койке.
В этот день умерло двое. Один - еще совсем молодой с таким же ранением, как у Корепанова. Второй - пятидесятилетний полковник танковых войск - скончался внезапно, от инфаркта.
"Нет ничего обиднее, чем смерть в такой день", - думал Алексей.
Утром его предупредили, что будет обход с профессором и наконец решится вопрос: ампутировать ногу или попытаться лечить так, без ампутации.
Но в этот день все были радостно возбуждены. Профессор тоже, и Алексей понимал, что ожидать от обхода чего-либо серьезного не приходится.
Так оно и вышло. Профессор - уже пожилой, полный, но очень подвижной человек - внимательно осмотрел ногу Корепанова, глянул на рентгеновские снимки и сказал откровенно:
- Сегодня я плохо соображаю. Давайте подождем до завтра. Тем более, что один день в данном случае ничего не меняет. Кроме того, надо сделать новые снимки, повторить анализы и перелить кровь: если уж решим оперировать - откладывать не станем. Согласны? Вот и хорошо!
В маленькой - на две койки - палате было тихо. Сосед, выздоравливающий после ранения в бедро, выпил на радостях лишнюю стопку и теперь мирно посапывал. А вот Алексей уснуть не мог. Из глубины памяти всплывали вереницы воспоминаний. Яркие, живые. Операционная медсанбата, окна, заложенные матрацами с песком, Аня с автоматом в руках у амбразуры, обрушенный блиндаж, толстое бревно впереди, на которое никак не взобраться, и вода, вода, вода…
"Не думать об этом, не думать!" Но разве мыслям прикажешь? Они теснятся чередой, обгоняя друг друга, как вон те освещенные луной облака за окном. Надо бы уснуть. Завтра консилиум и, возможно, операция. Иван Севастьянович всегда говорил, что больной перед операцией должен обязательно поспать… Конечно, надо бы поспать. Но ведь не уснуть, когда память взбунтовалась вдруг. Если б не было этого проклятого Зоневальде. Но все было: и война, и небольшой городок с поэтическим названием Зоневальде, и медсанбат, окруженный немцами, и Аня с автоматом у амбразуры…
- Он так буянит сегодня… Сын… Вот увидишь - сын.
Потом… Что было потом? Ее ранило. Пулей в плечо.
Он перевязывал и волновался. А она успокаивала:
"Пустяки. Мне совсем не больно. Видишь, я свободно двигаю пальцами".
Потом опять перестрелка и опять затишье. И в этой короткой тишине - крик гусиной стаи.
- Гуси кричат. Слышишь?
Он прислушался. Да, гуси. Глянул в амбразуру, увидел птиц.
И до чего же нелепым показалось все вокруг: стоны раненых за спиной, трупы немецких солдат на площади, короткие очереди автоматов и… "Гуси кричат. Слышишь?"
Неужели это были ее последние слова?
"Как же это я допустил, что она поехала? Как же это я допустил?"
…Бои шли уже под Кенигсбергом. Госпиталь переезжал на новое место, и, как всегда в таких случаях, врачей направляли в другие части для подкрепления. В Зоневальде отправили троих - Алексея, Аню и неугомонную Леночку. Заправляя свои изумительно золотистые волосы под грубую шапку-ушанку, Леночка шутила: "Все идет по кругу. Вот я начала с медсанбата и теперь, под конец войны, опять попадаю туда же".
Иван Севастьянович возражал против поездки Ани. Что ни говорите, а медсанбат, и в ее положении… Но разве с нею сладишь? Если б она тогда послушалась Ивана Севастьяновича… Она работала вместе с Алексеем в операционной. Раненых подвозили и подвозили. Бои шли где-то совсем недалеко. Потом выстрелы стали громче и наконец загремели совсем рядом. А еще через некоторое время пришел командир и сказал, что медсанбат окружен.
Для обороны мобилизовали всех, даже раненых.
Сквозь щель в окне между матрацами с песком Алексею хорошо видны были часть широкой площади и глухой переулок. За этим переулком надо было следить особенно внимательно: отсюда легче всего атаковать медсанбат.
Аня стояла у окна слева и охраняла перекресток с большим блиндажом на нем. Там, в добротном сооружении из толстых бревен и железобетона, находились командир медсанбата, Леночка Горцева и несколько санитаров. Сверху, над блиндажом, - два вращающихся колпака огневых точек. Их пулеметы держали под своим контролем площадь и две широкие улицы.
Перестрелка то вспыхивала, то затихала. В минуту одного такого затишья Алексей подошел к Ане, глянул в амбразуру: в нескольких шагах от блиндажа лежали, разбросав руки, два немецких солдата. Один, изувеченный, с оторванной правой рукой, совсем близко от дота. Еще недавно этого солдата не было.
- Он уже размахнулся, чтобы бросить гранату… - сказала Аня.
- Ты хорошо стреляешь, - похвалил ее Алексей и вернулся к своему окну.
"Если до вечера не подоспеет помощь, - думал он, - будет плохо. Снести бы к черту вон те дома, за которыми скрываются немцы… Хотя бы одну пушку…"
Уже под вечер прибежал санитар и сказал, что командир медсанбата убит, а Горцева тяжело ранена.
Алексей взял сумку с инструментами и направился к выходу. У двери оглянулся, встретился взглядом с Аней и крикнул почему-то неестественно громко и неестественно весело:
- Я сейчас вернусь!
Она ничего не сказала, только улыбнулась растерянно и вскинула руку, левую: правая была на перевязи.
Пригибаясь, он побежал к блиндажу.
Леночка умирала. Алексей понимал, что ей уже ничем не помочь, и все же перевязывал рану.
С улицы донесся гул. "Вот оно! - подумал Корепанов. - А может, это наши?"
- Мессеры! - крикнул кто-то сверху. С потолка на повязку посыпалась земля. Алексей подумал, что надо бы Леночке обязательно впрыснуть противостолбнячную сыворотку. Потом спохватился. Сыворотку? А зачем? Зачем умирающей сыворотка?
Снова гул самолетов.
"Хоть бы скорей стемнело совсем", - подумал Корепанов.
Самолеты уходили и возвращались опять, уходили и опять возвращались. С каждым разом взрывы казались все громче и громче. И вдруг земля будто раскололась надвое…
Сколько времени Алексей провел в беспамятстве, он не знал. Когда пришел в себя, почувствовал, что лежит, придавленный бревнами. Ощупал предметы вокруг и понял, что заживо похоронен между стеной блиндажа и обвалившимся потолком. Толстое бревно придавило правую ногу.
Сквозь узкую щель над головой пробивался дневной свет.
Первой мыслью было крикнуть, позвать на помощь. Но Алексей услышал немецкую речь. Отстегнул кобуру. Вытащил пистолет. Положил рядом.
Голоса стали удаляться.
Алексей ощупал опухшее колено. "Кость, конечно, переломлена. Если стопа омертвела… Скальпель у меня есть, в сумке. А вот где взять жгут? Пустяки, можно оторвать рукав от гимнастерки. Но это потом. Сначала надо высвободить ногу…"
Крепко утрамбованная - вперемешку с мелким щебнем - глина не поддавалась. Нет, так не пойдет: только ногти обломаешь. А что если ножом? Он в брючном кармане. Но как добраться до него, если край шинели тоже прижало?
Нож он все-таки достал. Простой перочинный нож с деревянной колодкой, крепкий и надежный, верой и правдой служивший ему всю войну.
"Неужели они все погибли? - думал Алексей, выбирая землю. - Ведь была ночь и они могли уйти. Нет, не могли уйти… Вон какая выемка уже образовалась! Теперь, если еще немного убрать из-под каблука… Сейчас, пожалуй, можно попытаться… Ее надо вытаскивать вместе с сапогом… Плохо, что она совсем не болит. - Он взялся за ушки голенища и потянул. В сапоге что-то жалобно всхлипнуло, и в то же мгновение ударила боль. - Это хорошо, что боль. Значит, живая и не придется отрезать!.. Сейчас я ее, голубушку, вытащу. Надо только отдохнуть немного… Все идет хорошо. Все идет очень хорошо… Вот если б только воды. Хоть немного. Один глоток…"
Он опять взялся за ушки сапога и потянул. И снова боль.
Дальнейшее смутно вставало в памяти. Он помнил, что наконец освободил ногу. Что долго, очень долго на ощупь вспарывал голенище, почему-то стараясь не повредить его, бинтовал рану, приспосабливал шину из куска горбыля. И еще помнилось, что боялся вскрикнуть, чтоб не привлечь внимания, потому что сверху все время слышались голоса… А может, они только чудились?
Потом шел дождь. Сначала он шумел там, наверху. Затем на лицо упала капля, вторая… третья… Можно напиться!..
Но капли падали все чаще и чаще. Слились в ручеек. Радость сменилась страхом. Вода, по-видимому, сделала промоину и заливала блиндаж. Впереди - бревно. Попытался взобраться на него, но не смог. Опять попытался и опять не смог…
Было очень темно. Потом сквозь щель вверху снова показался дневной свет. Сознание то уходило, то возвращалось. Приходя в себя, он видел сквозь щель иногда клочок звездного неба, иногда - белое облако, иногда - голубизну.
Казалось, прошла вечность, прежде чем он опять услышал стрельбу. Снаряды рвались сначала далеко, потом совсем близко. После каждого взрыва земля вздрагивала, как живая, и сыпалась сверху из-под настила, теплая, согретая солнцем. После одного, особенно близкого, взрыва угол блиндажа обвалился.
Наконец взрывы стали удаляться, смолкли, и опять послышались голоса.
Наши!..
Когда Алексея извлекли из-под развалин, ему запомнились очень яркое солнце и громадная воронка там, где он оставил Аню…
Лунный свет заткал голубой паутиной полкомнаты. В тишине мерно дышит сосед. За окном - облака. Они плывут и плывут, далекие, холодные, ко всему на свете безразличные. Алексей повернулся так, чтоб не видеть их, и закрыл глаза. Надо уснуть. Надо хоть немного поспать. Завтра консилиум… Неужели ампутация? Черт возьми, до чего, должно быть, противно ходить, пристукивая деревяшкой… Впрочем, бог с ней, с деревяшкой. Главное - война закончилась. Война - это множество потерь. В ней каждый кого-нибудь потерял. "И я тоже многих потерял. Всех не перечесть. И среди них Аня. Но ведь были и победы? Были. Максимов, например. Максимов - большая победа. Хорошо, что я решился оперировать его, несмотря ни на что. Если б я тогда струсил… Они все умирали, такие, как Максимов. И Сурен Алишан - тоже большая победа. У него тоже ведь был перелом позвоночника с повреждением спинного мозга. Как было трудно уговорить его на операцию. Это Аня уговорила. Никто не смог, а вот она сумела… Тем, кто остался, придется начинать жизнь заново. И мне тоже. Хорошо бы эту новую жизнь начинать вместе с Аней, плечом к плечу. Если б меня тогда не засыпало в блиндаже…"
Не думать. Надо обязательно уснуть.
На следующий день профессор опять долго исследовал ногу и рассматривал рентгеновские снимки. Потом передал пленки ведущему хирургу и сказал:
- Ничего не поделаешь.
- Разрешите? - протянул руку за снимками Корепанов и не узнал своего голоса - чужой, хриплый.
Профессор настороженно посмотрел на него.
- Вы знаете, что больной врач - не врач?
- Знаю, - ответил Корепанов. - Но я все-таки - врач. Дайте, пожалуйста, снимки.
- Дайте! - сказал профессор.
Сколько таких снимков довелось видеть Алексею за войну!.. Профессор прав: лучше ампутировать. Иван Севастьянович тоже сказал бы: ампутировать. А ведь он был не только ведущим, очень знающим хирургом, он был еще и другом, большим другом. Да, лучше всего ампутировать. Но до чего же, должно быть, противно ходить, пристукивая деревяшкой…
- А что если для начала убрать вот этот осколок? - спросил Корепанов, ткнув пальцем в снимок.
- Не поможет! - коротко и жестко сказал профессор.
- Если не поможет, тогда - ампутация. Но я думаю - поможет.
- Хорошо, - помолчав немного, согласился профессор. - Но только с ампутацией не тянуть: начинается сепсис.
- Ничего, справлюсь.
В ту минуту Алексей, если говорить начистоту, не очень-то верил, что справится с таким тяжелым воспалением сустава и начавшимся заражением крови. Но после операции сразу же наступило улучшение, и он воспрянул духом.
"Ну, теперь вы все будете под мою дудку плясать, - торжествовал Корепанов. - Я вам покажу, что и больной врач - врач".