2
Спасибо за внимание, за уход. И не надо провожать. И драндулета тоже не надо. До вокзала не так далеко, пройдемся пешком, на своих, на обоих…
На улице тихо, морозно. Синел рассвет. Гулко откликались на каждый шаг заиндевевшие дощатые тротуары.
Впереди дорога. Дальняя дорога. В этих словах для Алексея всегда было что-то волнующее - радостное и тревожное одновременно. Знаешь: что-то обязательно случится с тобой. А что - не знаешь. Может, потому и наполняется сердце легкой грустью, а минуты отъезда становятся особенно значительными. Алексей любил в такие минуты оставаться наедине с собой. Он не любил, чтобы его провожали. Проводы всегда казались ему полными своеобразного таинства, при котором могут присутствовать лишь самые близкие, самые дорогие. Не просто знакомые и даже не друзья, а родные. Их-то у Алексея и не было. Во всяком случае тут не было.
На вокзале - как на вокзале. Люди сидят на своих вещах, переговариваются вполголоса, ждут.
Алексей ходил вдоль перрона - туда и обратно, думал. Он решил вернуться в тот город, где работал до войны. Как его встретят? Кто остался? Может быть, там - все новые. Нет, так не бывает, чтобы все - новые… Кто-нибудь да остался. И улицы те же остались, и река - широкая, привольная, и плавни - неоглядные, уходящие зеленой пеленой до самого горизонта, и острова, отороченные сочной осокой, испещренные таинственными ериками, и тихие озера - голубые днем, бледно-фиолетовые вечером, а утром - затянутые прозрачной синевой тумана…
Подошел поезд. Запахло горелым углем, смазочным маслом и перегретым паром. И сразу же засуетились люди - забегали, зашумели.
Алексей посмотрел на часы. Вот уже и поезда прибывают вовремя. Налаживается жизнь, входит в колею.
Ударил станционный колокол. Протяжно загудел, богатырски вздохнул паровоз. Зашипели тормоза, и вслед за этим, сначала едва ощутимый, а затем громче и громче - стук вагонных колес.
Мелькают перелески. Убегают назад неизменные спутники железной дороги - телеграфные столбы. Мягко покачивается вагон. За всю войну только раз и довелось Алексею ехать в таком удобном, когда везли раненого в тыловой госпиталь. А то - все в теплушках, стареньких, видавших виды теплушках, с двухэтажными нарами по обе стороны дверей и чугунной печуркой посредине.
Поезд набирает скорость. Огромные, похожие на облака клубы пара относит назад ив сторону. Сначала быстро, потом все медленней и медленней. И вот они уже застывают у самого горизонта, над сосновым лесом.
"Пое-ха-ли!.. Пое-ха-ли!" - стучат колеса.
Пассажирский вагон живет своей особой жизнью. Знакомства здесь возникают как-то сразу, без докучливой официальности. Алексей быстро познакомился со своими спутниками - молодым инженером, скромным, немного застенчивым, и лейтенантом танковых войск, возвращавшимся в свою часть после отпуска. Потом к ним присоединился добродушный толстяк-майор. Когда сели ужинать, он вошел с многочисленными свертками в руках и большой плоской бутылкой, вызывающе торчащей из кармана кителя.
- Разрешите присоединиться к честной компании?
- Милости просим, - отодвинулся, освобождая место, Корепанов.
Майор положил на столик свертки, извлек из кармана бутылку, высоко поднял ее.
- Абрикосовый спирт. Абрикотин. Нечто потрясающее! Его полагается пить, как марочный коньяк, из хрустальных рюмок - тоненьких, узеньких. - И он жестом показал, какие должны быть рюмки для марочного коньяка. - Но хрустальных рюмок нет, - вздохнул, - и потому я отправляюсь к проводнику за прозаическими стаканами.
Майор скоро вернулся, примостил стаканы на столике и стал наливать.
Корепанов отхлебнул глоток и поставил стакан.
- Вы офицер или барышня? - спросил майор.
- Не нравится.
- А мне нравится, - сказал инженер. - И я с удовольствием выпью еще. Разрешите?
- Пожалуйста! - охотно протянул ему бутылку майор. - Вот - настоящий мужчина! - похвалил он, когда инженер налил и выпил залпом полстакана спирта.
Ел майор с завидным аппетитом, умудряясь одновременно жевать и разговаривать.
- Люблю дорогу. Но в дороге самое главное - компания. А мне на этот раз не повезло. Старик со старухой… Ну, те - куда ни шло. Но о чем с ними говорить? А эта обаятельная особа…
- В черном свитере? - спросил инженер.
- И вы заметили?
- Ну, как же не заметить? - ухмыльнулся инженер. - Красивая.
- Да, красивая, - согласился майор.
- Так чем же вы недовольны?
- Стесняет. Я не очень-то щепетилен. А вот она - стесняет. Пытался познакомиться, так она таким тоном отвечает, будто просит: "Сделайте милость - оставьте в покое". Нет, мне на этот раз определенно не повезло.
- А я вот сейчас пойду и приглашу ее сюда, - вдруг заявил инженер.
Он поднялся, отер губы платком и стал перед зеркалом поправлять галстук. Потом тщательно причесал свою пышную шевелюру и взялся за ручку двери.
- Оставьте, - сказал Корепанов.
- Нет, я пойду.
- Пускай идет, - не отрываясь от еды, произнес майор. - Общество женщины украшает.
Инженер вернулся смущенный.
- Ну как? - поинтересовался майор.
- Она благодарит за внимание, но отказывается.
- Вот видите, - сказал майор и спросил, глядя на верхнюю полку: - У вас, я вижу, свободное место? Вы не станете возражать, если я оккупирую его?.. Не возражаете?.. Так я иду договариваться с проводником.
Через несколько минут он перетащил из соседнего купе свои чемоданы.
После ужина началась игра в преферанс. Алексей забрался на свою полку, сначала читал, потом вышел покурить. У окна стояла женщина в черном свитере. Алексей сразу подумал: "Таинственная незнакомка".
- Вы разрешите? - спросил он, вынимая папиросу.
- Пожалуйста!
У нее была стройная фигура, и шерстяной свитер еще больше подчеркивал эту стройность.
Алексей улыбнулся.
- Чему вы? - спросила она удивленно.
- Простите ради бога, но я вспомнил нашего незадачливого соседа, который так тщательно готовился, собираясь к вам с визитом.
- Так это из вашего купе? - в свою очередь улыбнулась она и, не дожидаясь ответа, сказала: - А он, в общем, довольно милый, и я, пожалуй, приняла бы приглашение. Но он был навеселе, а я терпеть не Могу пьяных.
В пути люди всегда общительней. Несколько ничего не значащих фраз - и возникает разговор. Иногда - пустой, ни к чему не обязывающий. Иногда - значительный, запоминающийся на всю жизнь.
Говорил Алексей, она слушала, внимательно, серьезно. Лицо ее отражалось в оконном стекле, и Корепанову были видны одновременно два профиля - один рядом, другой там, за окном. Поезд встряхивало на стыках. Она покачивалась в такт этим толчкам. И ее силуэт по ту сторону окна тоже покачивался.
- Вам не мешает моя папироса? - спросил Алексей.
- Если вы меня угостите, я тоже закурю. - Она взяла папиросу своими тонкими пальцами, чуть смяла.
- Хорошо! Голова кружится, - сказала после нескольких глубоких затяжек.
- Не нужно так глубоко затягиваться.
- Это потому, что я курю нерегулярно, - сказала она. - Только так вот, как сейчас, под настроение.
Ее висок приходился на уровне его плеча. При тусклом свете лампочки хорошо рассмотреть лицо невозможно было. Оно только угадывалось - темные брови, тонкий нос, белокурые волосы…
Показалась небольшая станция. Она выплыла откуда-то слева, освещенная неярким светом керосиновых фонарей. Люди с чемоданами в руках и котомками через плечо бросились сначала в одну, потом в другую сторону.
Алексей вспомнил сорок первый год, полустанок у Мелитополя, толпу беженцев на перроне. Когда подходил поезд, они тоже метались из стороны в сторону в надежде найти место. Но места не было, потому что все было занято, даже крыши вагонов.
- Мечутся люди, - вздохнул Корепанов. - Все мечутся…
Поезд снова тронулся. Станция уплыла в сторону. Окна опять потемнели. За ними уже ничего не было, только таинственные огоньки вдали. Колеса застучали громче и быстрее.
Лампочка засветилась ярче, и лицо спутницы стало отчетливей. Прядь волос упала на лоб. Тень от этой пряди то укорачивалась, то становилась длинней, захватывая часть носа и верхнюю губу.
- Вам нравится езда в поезде? - спросила она.
- Очень, - ответил Алексей. - Я люблю стук колес, он успокаивает.
- А на меня нагоняет тоску. Иногда же мне становится страшно. Так страшно, что хочется кричать, и тогда я затыкаю уши… Можно, я еще закурю?
Алексей протянул портсигар. На этот раз она курила неторопливо, делая короткие затяжки, почти не касаясь губами мундштука, будто боялась, что испачкает его губной помадой.
- Почему же… страшно? - посмотрел на нее Алексей.
Это была обыкновенная история людей, захваченных войной врасплох.
- В сорок первом мы закончили муздрамин, - сказала она. - "Мы" - это я и моя подруга Лиля Брегман. Я получила назначение во Львов, она - в Винницу. Мы были все годы неразлучны и решили, что последний отпуск тоже проведем вместе. Сначала поедем к Лиле. Потом к моему дедушке в Найфельд. Я воспитывалась у дедушки, потому что отца убили, когда я была совсем еще крошечной. Бандиты убили… Мать умерла вскоре после этого…
И вдруг - война. Но я обязательно должна была поехать к дедушке. И я поехала. Но там уже стояли наши войска, а из жителей - никого. И никто не знал, куда их выселили. Я вернулась к Лиле. Потом началась эвакуация. Мы решили, что я поеду с семьей Брегман.
В городе было тревожно. Ой, как тревожно. По официальным сводкам выходило, что бои идут очень далеко. А беженцы говорили совсем другое. Это злило. И безнаказанные бомбежки тоже злили. Помню, женщины как-то окружили на улице двух летчиков и чуть не избили их. А потом выяснилось, что это - летчики гражданской авиации и самолеты их могли перевозить только почту и пассажиров.
Она говорила, не глядя на Корепанова, будто перебирая воспоминания вслух.
- Я хорошо запомнила этот день. Поезд должен был отойти в шесть вечера. Я пошла на базар купить продукты на дорогу. Успела купить только вишни, когда прибежала Лиля. Она задыхалась от волнения и бега. Оказывается, поезд отправляется не в шесть вечера, а в четыре, и все уже уехали на вокзал…
Было очень жарко. Мы спешили. Мы очень спешили. Чтобы легче было бежать, мы сняли туфли и положили их в корзину поверх вишен… И все же мы опоздали. Это был последний поезд, а немцы совсем близко…
Домой мы возвращались уже не спеша. Ночью город несколько раз бомбили. Но мы не бегали в бомбоубежище, а лежали на диване обнявшись и только вздрагивали при каждом взрыве.
На следующий день мы узнали, что в пятнадцати километрах от города работает переправа и что на противоположном берегу еще курсируют поезда. Мы добрались до переправы около полудня.
Что там творилось! И ребенку было ясно, что всех не переправить даже за три недели. Но мы все же переправились. И на поезд тоже попали. Не успели проехать и шестидесяти километров, как в степи показались танки. Они мчались наперерез поезду… А потом паровоз окутался паром…
Обратно мы шли более трех суток. Город уже был занят немцами. В одной из наших комнат поселился немецкий офицер, молодой человек, очень корректный и очень застенчивый. Его звали Генрихом. Мне нравится это имя - имя Гейне…
В первые дни в городе было тихо. Только по ночам становилось страшно, особенно, когда горели нефтехранилища на крекинг-заводе. Потом появилось это страшное слово "гетто". Лиле приказали переселиться туда. Я проводила ее до проволочной ограды, вернулась домой и до самого вечера ревела. А когда вернулся Генрих, я обрушила на него все, что накипело на душе. Ведь гетто - средневековье…
Да, я не сказала вам, что хорошо владею немецким. Мой дедушка был немецким колонистом. В Найфельде все говорили только на немецком…
Из купе вышел майор. Мурлыкая что-то себе под нос, он подмигнул Корепанову и, многозначительно погрозив пальцем, прошел мимо. Алексей сдвинул брови, но ничего не сказал.
- Он вас не раздражает? - спросила она.
- Раздражает, - ответил Корепанов. - Продолжайте, пожалуйста.
Она отбросила назад свесившуюся на лоб прядь волос.
- Так на чем я остановилась?.. Ах да, гетто. Прошло немного времени, и я узнала, что молодых людей из гетто будут отправлять в Германию. Я попросила Генриха помочь мне пройти к Лиле. Он сначала отговаривал, потом все же принес пропуск. - Она сделала короткую паузу и вздохнула. - Лиля долго не соглашалась. Но я уговорила ее.
Майор опять прошел мимо.
- Мы собираемся спать, - сказал останавливаясь.
Алексей пожелал ему спокойной ночи. Майор постоял немного в нерешительности, потом поблагодарил и пошел в купе.
- Я отдала ей свое платье и документы, а себе взяла ее, с желтой звездой на спине.
- И вы разделили судьбу девушек из гетто? - спросил Алексей, уже догадываясь о конце этой истории.
- Не знаю, - уклонилась она от прямого ответа, - может быть, Генрих и выручил бы меня, но он дежурил в комендатуре и должен был вернуться к девяти утра, а нас погнали на вокзал еще затемно…
Сначала в нашем вагоне было всего шестнадцать. Но на каждой станции загоняли еще и еще. Вечером нас было уже более шестидесяти. Я не знаю, от чего мы больше страдали - от голода, жажды или недостатка воздуха. Мы просто задыхались…
Умерших мы складывали в углу, штабелем. До сих пор не могу понять, как мы все не умерли там. С нами была медицинская сестра - Геня Шапиро. Каждый раз, когда кто-нибудь умирал, она принималась ожесточенно стучать кулаками в дверь и кричать: "Звери!.. Звери!.. Звери!" Они отвечали одним: "Вэк!" На какой-то станции я попыталась договориться с конвоирами, чтобы убрали мертвых и дали пить. Но у них на все - один ответ: "Вэк!" И в монотонном стуке колес тогда мне все время слышалось это тупое, равнодушное: "Вэк!.." Это было далеко не самое худшее из того, что мне пришлось испытать за войну, но с тех пор стук вагонных колес изводит меня.
Она замолчала.
- А дальше что? - спросил Алексей.
- Дальше? Помогло знание немецкого и происхождение, конечно. Меня сначала изолировали на одной из станций, а потом мне удалось бежать… - Она сделала последнюю затяжку и притушила папиросу о крышку укрепленной на стене пепельницы. - Я многого не понимала в их психологии, - продолжала задумчиво. - Не понимала, зачем гетто. Зачем нас везли в Германию. Если для того, чтобы работать, так надо ведь кормить и поить в дороге. Если для того, чтобы уничтожить, так не проще ли уничтожить на месте? Да, я много не понимала.
- А потом поняли?
- В сорок третьем, весной, я узнала их поближе. И тогда поняла.
- Все же вы попали к ним?
- Я работала у них по заданию, - просто, без малейшего намека на рисовку сказала она. - Но об этом лучше не вспоминать.
- А Лиля Брегман? Как сложилась ее судьба?
- А я вот еду к ней в гости.
- Брегман, - силясь что-то вспомнить, произнес Корепанов. - Лиля Брегман… Почему это имя кажется мне знакомым?
- Несколько дней назад ей присвоили звание лауреата республиканского конкурса вокалистов. Ее портрет был почти во всех газетах. - Она глянула на часы и ужаснулась. - Начало второго!.. Вы давно, верно, спать хотите, а я… Спокойной ночи.
Алексей хотел сказать, что он совсем не устал, что ему совсем не хочется спать. Но вместо этого произнес почему-то очень тихо:
- Спокойной ночи.
Она открыла дверь своего купе и, прежде чем закрыть ее за собой, улыбнулась Алексею доверчиво и ласково, как старому другу. Он тоже улыбнулся ей и вскинул руку на прощание. Потом вспомнил, что даже не знает, как ее зовут.
В купе все уже спали. Алексей взобрался на свою полку, разделся и лег. Стучали колеса. Сейчас их стук уже воспринимался иначе. "Вэк!.. Вэк!.. Вэк!.."
Майор завозился, попросил закурить. Алексей дал ему папиросу и сам закурил.
- Долго же вы ее там охмуряли, - сказал майор, чиркнув спичкой.
- Никто никого не охмурял, - ответил Корепанов. - Просто беседовали. Кстати, вы не знаете, как ее зовут?
- Не знаю, - сказал майор и рассмеялся: - Вот здорово: весь вечер проболтали, а спросить, как зовут, не удосужился.
"Ладно, завтра узнаю", - решил Корепанов.
Но утром ее уже не было. И проводник не мог сказать, на какой станции она сошла: многие сходили, всех не упомнишь.
3
Город произвел на Алексея гнетущее впечатление.
Тягостно было смотреть на знакомые кварталы. Может быть, потому, что в сорок первом, когда он уходил отсюда, была теплынь - лето в разгаре, а сейчас - глубокая осень и деревья стоят сиротливо-голые. И в окнах уцелевших домов почти нет стекол - вместо них - серый, набухший от сырости картон или старая фанера. И стены - мрачны, в темно-бурых подтеках, штукатурка ободрана, оголенные кирпичи замшели. А многих домов и вовсе нет. Вместо них - развалины или скверики - десяток тоненьких деревьев-прутиков, посредине клумба, одна-две скамьи у каменной наспех сложенной и неоштукатуренной стены. Вдоль стены - молодые побеги дикого винограда. "Еще год-другой, и они затянут стену темно-зеленым ковром, - думал Корепанов. - Подрастут деревья, и тогда скверик будет настоящим". Сейчас все это казалось бутафорным.
В гостинице нашлась свободная койка. Правда, матрац - одно название. Но Алексей был рад и этому.
Дождь перестал. Лишь изредка в окно шлепались тяжелые капли. Корепанов умылся, сменил подворотничок и пошел бродить по городу.
Возле центральной поликлиники он столкнулся лицом к лицу с Шубовым - пожилым известным на всю область хирургом, с которым до войны вместе работал в медицинской школе.
Алексей уважал его не только за высокое мастерство, но и за эрудицию, умение хорошо разбираться в сложных заболеваниях, умно спорить на конференциях, умно и тактично, не унижая оппонентов и не злорадствуя по поводу ошибок и промахов противника.
Многие недолюбливали Шубова, величали барином от медицины. Но Алексей понимал: это от зависти.
Шубов неторопливо шагал по тротуару, пристукивая своей знаменитой - черного дерева - палкой с резным серебряным набалдашником. Увидев Корепанова, остановился и широко раскрыл объятия.
- Батюшки-светы! Алексей Платонович! Какими судьбами?
- Здравствуйте, Зиновий Романович.
Они обнялись. Шубов трижды поцеловал Алексея, потом слегка отстранил его, чтобы лучше рассмотреть.
- Молодцом глядишь, - произнес весело. - Ну, совсем молодцом!..
Бывают люди, которые старятся лишь до определенного возраста. Потом время словно теряет власть над ними. Зиновий Романович относился именно к этой счастливой категории. За четыре с лишним года он почти не изменился. И шевелюра не стала белее, и морщин на лице не прибавилось.
- Значит, вернулся? - продолжая рассматривать Корепанова, спросил Шубов. - Идет тебе шинель. А мне вот не повезло. Всю войну в госпитале проработал, а шинели надеть так и не довелось. Вольнонаемным числился. Была и такая категория врачей в тыловых госпиталях… Ты до войны, помню, по неврологии специализировался, А сейчас?
- Хирург, - ответил Корепанов.
- И дальше намерен по той же линии?
- Намерен.