"Мне надо бы собраться с мыслями, - думала она, - обязательно собраться с мыслями. Что-то вспомнить. Что-то очень важное. Но пока гудит этот проклятый колокол, ни о чем думать нельзя. А что если открыть глаза? Вот сейчас, когда я смотрела на девушку, гула ведь не было. Надо заставить себя открыть глаза".
И она заставила себя. И сразу же стало тихо. И она опять увидела длинный ряд кроватей, бревенчатый покрытый матовой краской потолок. И нары. Множество трехэтажных нар у противоположной стены. У кровати, на простом табурете, сидел широкоплечий мужчина в белом халате. Внимательный взгляд из-под крутых надбровий, тонкие губы.
"Это врач, - решила Аня. - Это за ним ходила девушка. Вот и она стоит позади него и улыбается. Как же ее зовут? Бахмачева! Женя Бахмачева!"
Ей показалось, что она подумала. А она произнесла эти слова вслух.
Девушка обрадовалась:
- Она меня вспомнила!..
- Где я? - спросила Аня.
- Это больница, - сказал врач.
- Странная больница, - прошептала Аня. - А почему я в больнице?.. Нет, я хотела о другом… О чем же я хотела?.. Где ребенок?..
- Он здесь, - спокойно ответил врач. - Если хотите, вам сейчас принесут его.
- Хочу! Очень хочу!
Она хотела еще что-то сказать, но не смогла: спазма сдавила горло.
- Лежите спокойно, - сказал врач, прикоснувшись к ее руке. - Лежите спокойно и ни о чем не думайте. И ни о чем не спрашивайте пока… А сейчас вам принесут сына.
Он ушел. Девушка пошла вслед за ним.
"У меня сын", - подумала Аня и закрыла глаза.
Оранжевых кругов не было. Звон тоже исчез. Впрочем, нет, звон остался, только другой - четкий и мелодичный: "Сын!" "Сын!" "Сын!"
Когда ей принесли ребенка, она посмотрела на него с радостным изумлением. А он припал к груди и жадно зачмокал. И от этого по всему телу разлилось ощущение, которому и названия нет.
Девушка сидела на краю постели, смотрела и улыбалась.
- Где мы? - спросила Аня.
- В лагере для военнопленных, - сказала девушка. - А это - больничный барак.
"Значит, я в плену", - подумала Аня, и губы ее дрогнули.
- Не надо волноваться, - попросила девушка. - Это может повредить малышу.
- Сейчас пройдет, - сказала Аня. - Просто у меня очень болит голова.
- У вас был перелом черепа, - сказала девушка.
- Да? - спросила Аня. - Может быть. У меня все перепуталось в памяти.
- Это пройдет, - произнесла девушка. - Доктор Янсен сказал, что это обязательно пройдет.
- Янсен? Кто это - Янсен?
- Доктор. Тот самый, который только что приходил. Его зовут Янсен. Матиас Янсен. - Она потянулась за ребенком. - Дайте, я отнесу. Он уже спит.
- Пусть он полежит со мной хоть немного, - сказала Аня и, глядя на мальчика, спросила: - Как же его зовут? Я даже не знаю, как его зовут…
- Мы его прозвали Алешкой. Алексеем, - улыбнулась девушка. - В бреду вы все время повторяли это имя. Вот мы его и прозвали так.
- Алешка… Алексей… - задумчиво повторила Аня и вдруг вспомнила все: и окруженный немцами медсанбат, и гул самолетов, и огненно-рыжие фонтаны взрывов на площади в Зоневальде, и развороченный блиндаж на перекрестке. Она поняла, что Алексей погиб, и заплакала, прижав к груди теплое тельце ребенка.
Потом - ужасы последних дней войны, запруженные военной техникой и беженцами асфальтовые дороги "Великой Германии", снова лагеря - один, второй, третий, наконец последний, перемещенных лиц и… Матиас Янсен.
Глава четвертая
1
В центральной газете появился большой очерк о Бритване - "Хирург из Мирополья". Рядом - портрет: умные глаза, упрямый подбородок, энергично сжатые губы.
Видно было, что фотографию сделали после трудной операции. Хирургическая шапочка сдвинута чуть назад, на лбу капельки пота, марлевая маска висит на груди. И руки тоже видны - правая стягивает с левой резиновую перчатку. И чувствуется, что все эти движения уже проделывались тысячи раз. Человек закончил обычную для него работу, немного устал - и только. А между тем, операция, как об этом писалось в очерке, была нелегкой…
- Это тот самый Бритван, которого хотели главным врачом нашей больницы назначить, - сказал Ульян Денисович. - Великолепен, а?
Алексей согласился:
- Красив.
"Скорее всего, он сам не хотел идти сюда, - подумал Корепанов. - Зачем ему браться за развалины, если у него хорошая больница? Зачем ему возиться со всеми этими снабами, промторгами, артелями по ремонту, когда можно сидеть в своем, по-видимому, хорошо оснащенном отделении и проделывать такие блестящие операции… Ничего, и у меня будет отделение. И мне надо подумать о том, как я стану работать. Вот уже десять месяцев я не держал скальпеля".
В тот же день он пошел к Шубову.
Зиновий Романович сидел в своем кабинете и пил кофе. Хирургическая шапочка и потемневшая от стерилизации маска лежали на столе, рядом с небольшим круглым подносом, на котором возвышалась горка домашнего печенья - пирожки, обсахаренные крендели.
Шубов обрадовался приходу Корепанова.
- Видел бы ты, батенька, какую опухолищу я только что у одной дамы выволок. Думала, что беременна, рожать собиралась, а оказывается - опухоль. Лежит, плачет. Ребеночка хотела. Ей бы радоваться, дуре, что от смертной беды избавилась, а она плачет… Садись. Кофе пить будем. С пирожками. Знатные пирожки печет моя женушка… Маша! - громко позвал он. - Принеси-ка сюда чашку кофе… Ты такого кофе не пивал. Мне один полковник принес. Трофейный. "Гавана"… Одно название чего стоит.
Корепанов поблагодарил и отказался, но Шубов настаивал, и Алексею пришлось отведать и трофейного кофе, и пирожков с рисом - действительно вкусные! - и кренделей.
- Дайте мне десять-двенадцать коек: буду вести больных, оперировать вместе с вами. Короче, буду вашим ординатором.
Шубов согласился.
- С удовольствием, батенька мой!.. Главный врач областной больницы в роли ординатора… Это - честь.
Алексей хорошо знал цену времени.
Для работы в первой больнице он выделил утренние часы - с девяти до двенадцати. Вставать в шесть. До девяти можно гору своротить. А потом, после двенадцати, тоже пропасть времени.
Зиновий Романович оперировал красиво. У него были большие, немного пухлые стариковские руки. Глядя на его пальцы, трудно было представить, что они могут орудовать скальпелем так легко и уверенно.
Шубов тоже увлекся операциями на грудной клетке, как и Иван Севастьянович. Только это были простые операции - пережигание плевральных спаек, вскрытие абсцесса легких, торакопластика. Но эти операции он делал виртуозно.
Алексея очень интересовали операции на грудной клетке. Во время войны, особенно в последние месяцы, ему часто приходилось встречаться с повреждением легких. В госпитале было специальное отделение для таких раненых - седьмое. Но в дни напряженных боев, когда коек не хватало, Иван Севастьянович распоряжался выделять палаты и у Корепанова. А в конце сорок четвертого, когда погиб под Вильнюсом начальник седьмого отделения, уже все больные с повреждением легких поступали к Алексею. Иван Севастьянович был особенно внимателен к этим раненым. А к врачам - требователен и строг. Алексей понимал: иначе нельзя, тут за малейший промах приходится расплачиваться жизнью человека.
Корепанов много работал над освоением этих операций. Вместе с Аней он подолгу сидел над книгами и атласами, а в свободное время они часами изучали на трупах ту или иную методику.
Алексей как-то рассказал Шубову о своей работе во фронтовом госпитале, о мечте освоить сложную технику удаления легкого. Он рассказал о работах, которые сейчас ведутся в Москве под руководством профессора Хорина.
Шубов улыбнулся.
- Мы не первооткрыватели в медицине, а практики. Нам суждено ходить по проторенным тропам.
Алексей возразил. Что значит проторенная тропа? Кто-то идет первым. Но ведь есть и второй, и третий…
- Для второго и третьего нет еще тропы - они идут по следу, - сказал Шубов. - Тут легко оступиться.
2
Алексей мечтал о новой больнице. Мечтать - значит видеть. И он мысленно видел ее. И выкрашенные яркой краской полы и панели - обязательно светло-бирюзовые, цвета морской волны в солнечный день, и койки, стоящие ровными рядами, обязательно с белыми занавесками, и свое отделение тоже видел. Он мысленно уже совершал обходы, хотя еще и представления не имел, с кем будет делать эти обходы. Потому что не было еще ни врачей, ни сестер, ни санитарок. Впрочем, один хирург был - Вербовая Лидия Петровна, жена областного прокурора. Она приехала с мужем, которого перевели сюда из какой-то другой области. Хирургического отделения еще не было и в помине. Но она соглашалась пока на любую работу. И Алексей взял ее. Высокая, гибкая, с копной рыжих волос, упрямо выбивающихся из-под косынки, с крепкими руками, она делала все быстро и ловко, словно играючись - то ли штукатурила, то ли панель шпаклевала, уверенно орудуя стальной лопаткой, или красила полы, растирая краску большой кистью.
Перед вечером Алексей обходил все этажи - из комнаты в комнату, чтобы посмотреть, как идут работы, что сделано. В одной из будущих палат Лидия Петровна и Ульян Денисович помогали печнику класть печь. Клала, собственно, Лидия Петровна. А печник, стоя рядом на козлах, только внимательно следил за тем, как она, постукивая кельмой по кирпичам, быстро прилаживает их один к одному.
Алексей залюбовался ее работой.
- Хороша, не правда ли? - перехватив его взгляд, подошел и спросил полушепотом Ульян Денисович.
- Неутомимая какая-то, - сказал Корепанов.
- Что-то я не вижу своего помощника, - улыбнулась Вербовая, скосив в их сторону свои серые с хорошей смешинкой глаза.
- Она меня совсем не жалеет, - полушутя-полусерьезно сказал Ульян Денисович и, поправляя свой замызганный халат, заспешил на свое место - подавать кирпичи.
"Прав Ульян Денисович, - подумал Корепанов. - Хороша". Впрочем, Алексей это и сам заметил - не тогда, когда знакомился с нею в кабинете Малюгина, и не тогда, когда она вместе с мужем приходила в гости. Тогда она показалась ему самой обыкновенной. А вот здесь, во время работы… Ее чуть скуластое лицо с редкими веснушками на носу нельзя было назвать красивым. Но когда она работала, позабыв обо всем на свете, оно становилось удивительно красивым. И сейчас, глядя на нее, Алексей думал, что с такой вот будет очень хорошо и за операционным столом - спокойно, уверенно. Ничего, что у нее нет опыта, что она работала в небольшой больничке и, кроме аппендицита, ничего самостоятельно не оперировала. Знания и опыт приходят со временем.
Он и операционную видел уже - большая, светлая. И операционный стол - удобный, послушный. А свое отделение он видел и в дневные часы - ярко залитое солнцем, и в ночное время - полузатемненное. Он видел даже тишину, скользящих бесшумно сестер и санитарок. И себя самого он тоже видел там. Не такого, как теперь, - в шинели, в сапогах, - а совсем другого, утихомиренного, что ли. В белоснежном халате - рукава завернуты выше локтей, руки… Алексей знал: эти руки многое могут. По ночам он видел, как они оперируют, защелкивают и снимают кровоостанавливающие зажимы, вдевают шелковую нить в кривую иглу, потом с невероятной легкостью действуют иглодержателем и пинцетом.
Ему почему-то всегда снились операции на грудной клетке. И всегда это была одна и та же операция - удаление легкого. И всегда ему снилось почему-то, что оперирует не он, а Шубов, он лишь ассистирует и все время боится сделать какую-нибудь ошибку и всегда делает ее. И всегда эта ошибка заключается в том, что кровоостанавливающий зажим, наложенный на крупный сосуд у корня легкого, соскакивает и начинается кровотечение. Алексей пытается остановить его и не может, потому что руки не слушаются, они совсем отяжелели… И уже нет операционной. Вместо нее обвалившийся блиндаж. Толстое бревно перед глазами. А где-то вверху голоса. Надо звать на помощь. А он не может. Постучать пистолетом о бревно. Они услышат. Но руки не повинуются. Он делает усилие и… просыпается. Руки тяжелые и гудят. Алексей понимал: это гудит усталость, потому что за день так намаешься, что потом, когда проснешься, чувствуешь каждый сустав. И шершавые ладони тоже чувствуешь. И поясницу, которая по утрам, как у старика, не хочет разгибаться, и нужна долгая разминка, пока не почувствуешь, что опять можно таскать носилки с кирпичом, ведра с известью или орудовать рубанком у верстака…
Наконец работы были закончены. Хирургическое отделение получилось таким, каким Алексей представлял себе, и не таким. Краска на полах сразу же потускнела. И панели получились не светло-бирюзовые, как хотелось, а какие-то серые, блеклые. Но Алексей не отчаивался. "Ничего, - успокаивал сам себя. - В будущем году перекрасим, а сейчас надо мириться". Он мечтал о торжественном открытии, мечтал пригласить гостей, сотрудников и больных, которые помогали. Интересно, что скажет Мильченко, когда будет объявлена благодарность больным за их труд?
Но торжественного вечера не было. И официального открытия тоже. Пришел Ульян Денисович и сказал, что привезли больного с переломом бедра. Подобрали на улице, недалеко от больницы. И что больной - в шоке.
Алексей спустился в приемный покой. Действительно - перелом бедра. И действительно - шок. Он приказал впрыснуть больному морфий, отнести наверх, в операционную, и вызвать Лидию Петровну.
Потом Алексей ходил смотреть уже загипсованного больного, наблюдая, как сестра налаживала систему для переливания крови. Затем опять вернулся в операционную. Здесь кафельный пол был забрызган кровью и гипсом. И Люся с какой-то совсем ненужной поспешностью делала уборку.
Алексей долго не мог понять, что же в сущности произошло. Почему так легко и радостно? Только значительно позже, когда он вместе с Ульяном Денисовичем зашел в палату, где сестра уже кормила больного, а у стен стояли заправленные свежим бельем кровати, он понял, откуда идет эта радость. Открыто отделение. Поступил первый больной. И если сейчас привезут еще кого-нибудь, есть где оперировать и есть куда положить. И на третьем этаже в отделении Ульяна Денисовича тоже можно класть больных, и на четвертом…
3
Восстановление главного корпуса было в основном закончено. Снаружи, правда, он выглядел неказисто - стены ободраны, заложенные стеклянными банками окна мутно поблескивали на солнце. Алексея это не смущало. "Придет время - и стены оштукатурим, раздобудем стекла - и окна остеклим, да и рамы заодно заменим, сделаем широкие, чтобы в палатах было светло, как в настоящей больнице. А пока можно работать и так".
В главном корпусе удалось разместить четыре лечебных отделения, бактериологическую и клиническую лаборатории, аптеку и физиотерапевтический кабинет, для которого Алексей раздобыл и с помощью Стельмаха отремонтировал несколько старых, не столько старых, сколько устаревших, аппаратов.
Работы было много: укомплектовать отделения, найти людей и в первую очередь врачей, сестер. Особенно трудно найти сестер. Врач, в случае нужды, и один справится в отделении, а сестер надо много…
Алексей вспомнил Ольгу Невинскую. Она работала сейчас не в буфете, а в распределителе. И не хотелось к ней идти, но он все же пошел.
Ольга в ответ только улыбнулась:
- Что вы, Алексей Платонович, с такой работы - в больницу?
- Ведь вы - медицинская сестра, Ольга, надо же совесть иметь.
Ольга посмотрела на него недружелюбно.
- Причем тут совесть? - спросила она. - Рыба ищет где глубже, а человек…
Алексей рассердился.
- Ну, я вам этого никогда не прощу, - сказал он и вышел.
В душе он уже корил себя за то, что пошел к Невинской. А скоро довелось опять встретиться с нею.
Невинскую привезли вечером. Она металась, бормотала что-то невнятное, хваталась обеими руками за голову. У нее была высокая температура и все признаки воспаления мозговых оболочек. Перепуганная старушка-мать сказала, что все началось с уха.
Алексей пригласил отоларинголога из городской больницы.
Врач долго обследовала больную, потом сказала, что здесь несомненно воспаление среднего уха и отсюда - менингит. Надо оперировать.
Алексей знал, что она таких операций не делает. И вообще никто в городе таких операций не делает, отправляют в другой город или приглашают консультанта сюда. Но тут ждать нельзя.
- Ничего не поделаешь, будем оперировать сами, - сказал Алексей сидящему на диване Ульяну Денисовичу. - В госпитале мне приходилось несколько раз ассистировать при таких операциях.
- Пригласите Зиновия Романовича, - посоветовал Коваль. - Он старый, опытный хирург.
Алексей приказал готовить операционную и позвонил Шубову.
- Полноте, батенька!.. Да разве я когда-нибудь отказывался? - сказал тот. - Давайте вашу тарантайку.
Прибежала санитарка и сказала, что пришли какие-то двое по поводу Невинской. Хотят видеть Корепанова. Алексей попросил пригласить их в ординаторскую.
Это были директор магазина, в котором работала Невинская, - мужчина лет под сорок, в полувоенной форме, и молодая женщина - председатель месткома. Они пришли спросить о своей сотруднице.
Алексей сказал, что состояние Невинской тяжелое, что нужна операция и, по-видимому, придется оперировать, не откладывая до утра.
- Может, лекарства нужны какие? - спросил директор.
Алексей подумал, что хорошо бы достать пенициллин, хотя бы два-три флакона. Но в аптеках его нет, а у спекулянтов слишком дорого.
- Вы не стесняйтесь, - сказал директор. - Если что нужно - из-под земли достану.
- Пенициллин, - сказал Корепанов. - И как можно больше. Двадцать флаконов. Нет, лучше тридцать.
- Если только он есть где-нибудь…
- Есть, - сказал Корепанов. - У спекулянтов.
- Все равно достанем, - заверил директор и стал прощаться.
Не успели они уйти, как позвонили из торготдела и тоже поинтересовались Невинской. Алексей подробно рассказал. А спустя еще несколько минут позвонил Малюгин: ему звонил директор пищеторга и просил сделать все необходимое.
- Все необходимое делается, - ответил Корепанов и положил трубку. - Если кто опять будет звонить по поводу Невинской, - обратился он к дежурной, - скажите, что я на операции.
Приехал Шубов. Он осмотрел больную и согласился. Да, надо срочно оперировать. Алексей признался, что самостоятельно таких операций делать ему не приходилось.
- Ничего, сделаем, - заверил Шубов.
Когда Корепанов и Зиновий Романович после операции вошли в ординаторскую, на столе уже лежали три коробки с пенициллином.
- Тридцать флаконов! Вот черт, раздобыл-таки, - обрадовался Корепанов.
- Батюшки-светы! - воскликнул Шубов, рассматривая лекарство. - Целое состояние! Да где вы достали столько?
Алексей рассказал.
- Счастливая, - произнес Шубов. - А у меня вот молодой человек от перитонита погибает. И нигде не достать пенициллина.
- Возьмите, - протянул коробку Алексей.
После операции Невинской сразу же стало лучше. Вернулось сознание, понизилась температура. На рассвете позвонил Шубов, спросил, как Невинская.
- Спит, - сказал Корепанов. - Ей лучше.
- То-то, батенька! - удовлетворенно произнес Шубов и зевнул. - Сосну и я еще часок-другой.