Но разумеется, по телефону Эйлин ни словом об этом не обмолвилась. Не сказала: "Если тебе так понравился дом, что ж ты не постучалась в дверь". Нет, она деликатно пояснила: "Шероховатая стена из серого камня", и я сказала: "Ага".
У меня на столе ручка с перьями. Племянница подарила, когда ей было лет пять или шесть. Из подставки выглядывает балерина в пене голубых перьев. Иной раз, болтая по телефону, я поглаживаю себе щеки балериной, и под моим дыханием перья колышутся. Или заглядываю ей в лицо: балерина всегда улыбается.
- Кажется, знаю, - ответила я. - Первого января?
- Значит, приедешь? Вот и славно, - сказала Эйлин. - Будем ждать. Пока.
- Пока, - откликнулась я, но она уже положила трубку.
Светская Эйлин быстро и эффективно обзванивает приглашенных. Шанса отказаться не предоставляется. Умница Эйлин: на званых гостей не давит, сулит приятный денек. Эйлин - мастерица своего дела, Эйлин, на чьем мальчишеском теле собираются грустные складки зрелого жирка, но она, видит бог, чересчур занята, чтобы волноваться из-за такой ерунды, да и чего еще требовать от женщины сверх трех занятий в неделю на эллиптическом тренажере? Столько дел в доме и в саду. Покупки. Уборка. Возня с ребенком. Работает ли она? Я почему-то думала, что работает, хотя никогда не осведомлялась, а теперь было бы странно прерваться, пощипывая любовнику мочку уха, и шепнуть в алую раковину: "Чем же твоя супруга занята целый день?"
Ей ничего не известно, решила я. Если б знала, если б хоть заподозрила, выяснила бы имя Конора.
Или знает, но сказала "Донал" смеха ради?
До этого тревожного приглашения мы с Шоном успели встретиться еще дважды. В первый раз - без сомнений, без обиняков. Мы с улыбкой договорились сходить на обед в Нортсайде, и, пока я шла по О’Коннел-стрит, получила эсэмэску:
"Грешэм 321".
Только адрес. Никаких "Приходи, пожалуйста" или "Я буду тебя ждать".
Потом, до второго свидания, снова провал, десять бесконечных дней. Гостиница возле аэропорта. Ни откровенного словца, ни фотографии, ничего предосудительного.
"Кларион 29".
И от меня: "ОК".
Каждый раз мы обсуждали интерьер, картины на стене и цвет ковра - в "Грешэме" приятный, естественный земляной оттенок, а в гостинице аэропорта, через которую стадами проходили гости столицы, - нереальный зеленый. Заказывал и оплачивал номера Шон - полагаю, наличными. Вели мы себя как профессионалы. Следов не оставляли, ни электронных, ни бумажных. Только две тут же стертые эсэмэски.
И внутри сооружения из лихих и лживых договоренностей, недомолвок, адресов, вспыхивавших без лишних слов на экране моего мобильника, после того, как я прошла через холл гостиницы, где никто не окликнул меня, отыскала номер и постучалась в дверь, и брызнуло пеной заранее купленное шампанское, после жалкой и жуткой улыбки на губах у обоих, после того, как мы обсудили цвет ковра, у нас был - не знаю, правильно ли будет сказать "секс", хотя, конечно же, секс: мы делали то, что хотели, и получали то, чего желали, а если этого нам было мало, поднажимали и получали сверх того.
Толком не разговаривали.
В молчании этот самый "секс" казался еще грязнее. Во сне люди не говорят. А если говорят, то не по-настоящему. Какая тишина стояла в обоих номерах, пока мы проделывали те продуманные и внезапные движения, что позволяют прижаться кожей к нагой коже. Белым днем. За окнами гудела пятничная пробка, посреди дня на почтамте звучно били часы. На поцелуи мы времени почти не тратили. Может быть, поэтому все так отчетливо - слишком отчетливо, - и поэтому обходились без слов.
Но еще и потому, что сказать хотелось многое, и все - неправда.
Или я чересчур романтична? В смысле: кто знает, о чем тогда думал Шон? А говорил он чаще всего: "Ш-ш!"
Тот первый раз в "Грешэме" - поспешный, неслаженный. Шон после этого был слегка возбужден, даже бесцеремонен. Но второй раз. Второе тайное свидание. Само совершенство.
Каков он был в постели? Он был самим собой. Шон и в постели такой же, как всегда. Это легко увидеть, стоит один раз присмотреться, но, пока не присмотришься, дразнит загадка: "Так какой же он?"
Такой.
А еще такой.
Я смотрела, как он одевается в гостинице при аэропорте, и осталась в номере, когда он уже умчался на самолет. Ему я сказала, что хочу принять душ, но душ принимать не стала. Я поднялась и села на стул, посмотрела на то, что осталось после нас: его полотенце, брошенное на пол, отпечаток тел на скомканных простынях, след наших объятий. Затем я натянула одежду и поплелась в бар и сидела, втайне окутанная его ароматом, выпила одну-единственную порцию виски и смотрела, как вокруг меня суетятся, тащат чемоданы, осведомляются об отсроченных рейсах, горестно прощаются.
- Мы ехали из Донегала весь день, - сказала мне женщина (слезы на глазах и пинта светлого на столе). - Ей утром улетать. - И она показала на вторую женщину, солидного возраста и солидных габаритов, которая сидела рядом на банкетке. Волосы, как у моей деревенской бабушки, тонкой седой косой уложены вкруг головы.
Старуха, судя по зубам и одежде - американка, печально закивала. С другого конца барной стойки трое здоровенных юнцов заценили меня и вновь сосредоточились на большом телевизоре.
Когда я вернулась в номер, там было пусто. Исчезли даже наши призраки. Или что-то все же сохранилось? Я чуть было не оставила дверь нараспашку, но оглянулась - и плотно закрыла.
Я сдала ключ на стойке администратора - вернее, это были суперсовременные кабинки на ножках, в каждой - выходец из Восточной Европы в черном костюме и крайне оперативный. Я выбрала очередь покороче, и мне досталась блондинка с именем "Свева" на бейджике. Ее имя я успела не только прочесть, но выучить наизусть. Времени хватило: у пары передо мной возникли какие-то неурядицы. Пока я добралась до окошечка, мы успели подружиться. Свева глянула на экран монитора, сказала: "Да, все в порядке" - и улыбнулась мне яркой равнодушной улыбкой, а я подумала, я чуть было не спросила ее: "Куда же все это приведет?"
Три дня спустя Эйлин - поразительное у женщины чутье! - позвонила мне чуть ли не в панике, словно опоздала на пароход. Безнадежно опоздала. Мы уже отчалили - так ведь можно выразиться? - в наше прелюбодеяние.
Зато в офисе флирт прекратился. Встречаясь с Шоном у кофейного аппарата, я бросала на него отчужденный взгляд и одаряла его равнодушным "до завтра", натягивая вечером плащ. Тайна сделала нас сильными. Сплетни смолкли, все сбились со следа.
Есть, наверное, такое правило: все до безумия очевидно, пока двое еще только сближаются, и до жалости очевидно, когда все заканчивается, но в самый момент эти двое сдержанны, точно министр со счетом в банке на Каймановых островах, и вдвое усерднее этого министра переводят старушек через дорогу.
- Привет, Шон, извини, с поляками труба. Все пытаюсь выбить из них цифры. Обещали к четвергу. Потерпишь?
- Куда ж деваться.
- Буду на них давить, - обещаю я, а желание приливом крови бьет в низ живота, жар распространяется во всему телу - яркий, упоительный. Тайна хранится во мне, моя кожа приняла точную форму тайны, ибо я - тайна, я - секрет на миллион долларов, это делает меня всемогущей.
Абсолютно всемогущей.
Одного только я не смею - поделиться секретом. А это значит, что в реальной жизни я бессильна. Могу только молчать и знать.
- Четверг, - повторяешь ты. - Как это будет по-польски?
- Czwartek.
- Забавно.
Но после первого свидания в "Грешэме" сделка еще не была заключена. Еще никакой определенности. Казалось, Шон разочарован - в себе, во мне, в неизбежности того, что произошло.
- Дай мне пять минут, - распорядился он, когда я собралась выйти из номера вместе с ним.
Приложил к моим губам палец - шершавый, теплая человеческая плоть - и ушел, оставив меня наедине с немыми стенами и мерцающим дисплеем гостиничных часов, на котором упорно не сменялись цифры. Пять минут, значит. Я встала у окна и увидела, как он выныривает чуть дальше по улице, голова непокрыта, плечи согнуты под ноябрьским дождем.
И на этом все.
Никаких планов. Ни намека.
Полагаю, это объясняет мою эскападу, когда неделей позже я остановила машину напротив его ворот и сидела за полночь, скрюченными пальцами вцепившись в руль. Неделю ждать звонка - это очень долго. За неделю и спятить можно.
Впрочем, бывает и за полдня.
Наши руки встретились однажды. В постели. Запомнилось потрясение: наши руки соприкоснулись, когда тела были обнажены и весьма деятельны, и стоило случайно дотронуться рукой до руки, как пронзило смущение: из ладоней электрическим зарядом била реальность. Я даже извинилась, как извиняешься перед незнакомцем, задев его на ходу.
Каждые две минуты, сотни раз на дню я глядела на телефон. Целую неделю после "Грешэма" я притягивала к себе его любовь, сидя тихо и не думая ни о чем, кроме следующего мгновения, а потом следующего, черезследующего, когда он наконец с улыбкой появится передо мной или телефон завибрирует от его звонка.
Но телефон не вибрировал. Я дробила долгие дни, миллионы мгновений до исчезающе малых величин, телефон не звонил, и все тут.
Разумеется, иногда я его видела: проходила мимо его стола или он проходил мимо моего. Мы разговаривали, один раз обсудили скрытые калории в кофе-латте. И он ушел.
Дома я все время цеплялась к Конору. Как мог он проводить со мной вечер за вечером, есть ужин из индийского ресторанчика, смотреть "Клан Сопрано" и не замечать моего смятения? Если любовь - это некое знание, он вовсе не любил меня - он ничего не понимал. Странное чувство: наша любовь лишилась той первичной тяги, что есть во всякой любви. Все равно что оставить мир без всемирного тяготения. Мой муж не знал меня. Не знал постели, в которой спал.
По ночам я отворачивалась от него. Может, один-единственный раз приняла его ласки, потому что была несчастна и искала утешения. Я поднималась в четыре утра и ела хлопья прямо из коробки, закусывая ложками арахисового масла. Я вставала спозаранку и принималась наряжаться, меняла тряпки, влезала в высоченные шпильки, потом снимала каблукастые туфли, надевала что поудобнее, застегивала на все пуговицы блузку и отправлялась в офис. А в ночь на воскресенье, через восемь дней после "Грешэма", я очутилась в темноте у ворот Шона, цеплялась скрюченными пальцами за руль, заключала мысленные сделки, налагала заклятья.
В понедельник я кое-что ему купила.
Местный овощной магазинчик - в стиле яппи, открыт всем стихиям. В декабре там появились ящики с японскими мандаринами, зелеными фигами и гранатами, вокруг которых восьмерками оплелась белая сеточка. Я выбрала пакетик китайских слив, холодных и шишковатых на ощупь. Одну я съела по пути в офис, забежав в подъезд от дождя. Никогда прежде не ела их живьем. Кожица точно кора, такая толстая, что слышно, когда зубы ее прорывают. Под ней темнеет белизна плода, гладкая, словно яйцо вкрутую, скользкая, а в сердцевине серой ароматной мякоти - красная точка в розовом ореоле.
О Китае мы как-то говорили. Шон советовал мне учить мандаринский диалект. Он, мол, побывал в Шанхае - а я? Там прямо-таки Дикий Запад, он настолько увлекся, что чуть было не купил в аэропорту диск с самоучителем языка для дочери, хотя она уже вышла из того возраста, когда дети учатся языку, словно пению, вышла из той идеальной поры, когда младенец в распеве нащупывает путь к речи и способен угадать, из чего зародился китайский язык. Шон рассказывал мне о совершенно пустынных восьмиполосных шоссе, где становится внятным будущее - ты можешь его творить. Страшновато, слов нет, но вместе с тем - нормально.
А я никогда не бывала в Шанхае. Я положила Шону на стол пакетик с пятнами от дождя. Что я пыталась этим сказать? Что под кожей, то пусть там и остается? Что я не стану выходить за рамки?
- Какую гостиницу ты бы забронировала возле аэропорта? - спросил он меня чуть позже.
- "Кларион"? - сказала я.
А через три дня после того, как я захлопнула за собой дверь второй гостиницы, села на маршрутку до терминала, там постояла в очереди на такси и вернулась домой, не приняв душ и нисколько о том не волнуясь, я сняла телефонную трубку и услышала голос его жены. Его жена пригласила меня. Ей, видимо, захотелось хорошенько ко мне присмотреться - теперь, когда было слишком поздно.
Как это грустно! Я положила трубку и помахала у себя перед носом пернатой балериной, словно предостерегающим перстом.
Что же ты натворила!
Целуй меня, целуй
А еще надо было пережить корпоративную вечеринку. В девять вечера я стояла в холле "l’Gueuleton" на Фейд-стрит и прощалась с Фиахром, который пытался найти дверь и отправиться к беременной жене. Когда ему удалось, Шон, помогавший ему осуществить этот подвиг, прислонился спиной к стене и слегка ударился затылком о кирпичи - раз, другой, - повторяя: "Еб твою!"
- Куда пойдем? - спросила я его, и он ответил:
- Нельзя, мы не можем, нельзя!
Но мы были пьяны под завязку и потащились, поддерживая друг друга, на Друри-стрит, бесконечно целовались в углу бетонной парковки, пропахшей бензином и дождем, а на других уровнях бродили хозяева автомобилей, и порой машина откликалась кваканьем брелоку сигнализации.
Еще один эпический поцелуй - аж стены зашатались. Мне казалось, я вылезаю из собственной головы, все мое путаное существо обратилось в бегство. Под конец мы едва соприкасались, все было так чисто и нежно, что я осмелилась спросить:
- Когда мы увидимся?
И он ответил:
- Не знаю. Я что-нибудь придумаю. Пока не знаю.
Я шла сквозь город, освещенный рождественскими огнями, ни одного такси, город вокруг бушевал, и я размышляла о том, что поцелуй - избыток, подарок природы. Как птичьи песни, сердечные, прекрасные и совершенно бесполезные.
А после всего этого - родной дом, ключ вгрызается в холодный замок, в коридоре пахнет духотой, а на втором этаже мерцает ноутбук Конора. Я поднялась к нему - настолько пьяная, что удивлялась каждый раз, когда нога, не промахнувшись, нащупывала ступеньку. Мой супруг сидел в кресле, лицо его голубело, подсвеченное монитором, а сам он застыл, только большой и указательный палец постукивают по коврику для мышки.
- Хорошо провела вечер?
Само собой, я и не думала ехать на чертов бранч к Эйлин. Но Рождество в Йоле затягивается, хлопушки, бабья болтовня, пьешь с утра до вечера, до жесткого отрезвления, и ночью не уснешь, злишься так, что все тело каменеет. Родные Конора никогда в рот не брали спиртного в отцовском пабе, хотя то и дело кто-нибудь из них накидывал куртку, запрыгивал в автомобиль и несся туда постоять за стойкой. Они жили на Корк-роуд, через сад у них протекал ручей, и от местных пьяниц они баррикадировались ящиками французского вина прямо от импортера из Маллингара.
Мать Конора носила кремовые брюки под цвет пепельно-блондинистых волос и дорогие золотые цепочки к легкому перманентному загару. Отец был крупный, весьма телесный мужчина, любитель поприжать гостью, когда здоровается, а уж потискать невестку - естественное право человека его возраста. Жена то одергивала его, то выкрикивала: "Спасибо, Фрэнсис", и все хохотали - честное слово, хохотали - над моим смущением и над юморной похотливостью старикана.
Славная это была парочка, при всей их нелепости. Им было хорошо вместе. Дом вечно кишел двоюродными братьями, друзьями, еще какими-то свойственниками, которые вваливались в дом, потрясая бутылками "Хайдсика" и "Реми Мартена" и смеясь над собой: дескать, возят уголь шахтерам. Чем-то они напоминали мне отца с его шутливой серьезностью - мол, не принимайте в расчет этого парня, - под которой чувствовалось и сознание собственной важности, и что-то недосказанное: эти люди всегда были в курсе.
Не знаю, в курсе чего (про отца тоже непонятно), чем они так гордились - лицензией на продажу спиртного? Разрешением сделать пристройку? Стоило по такому поводу обмениваться кивками и подмигиваниями! У меня это вызывало ностальгию по дядюшкам, которые щекотали мне шею и предъявляли найденный пятидесятипенсовик, но Конор дергался - буквально дергался и чесался.
Его в родительском доме привлекало другое: он тут же впадал в детство. Мерился с братьями силой, жил грязнулей, предоставлял всю работу по хозяйству женщинам - я только глаза в изумлении таращила. Регрессия, муж возвращается к своему маленькому, давно забытому "я". И злилась я, проводя часы у кухонной раковины, не только потому, что в этом доме гостья превращалась в рабыню, но и потому, что мой мужчина превращался в обормота-подростка, чуждого мне, а может, и самому себе.
Ночью, в постели, я пыталась вернуть его - да, знаю, я уже спала с Шоном, но это устроено вовсе не так, как думается, и однажды ночью, пока мы еще не начали пить упорно и мрачно, я постучала по его бритой загорелой черепушке, проверяя, есть ли кто внутри. И он оказался там. Он открыл глаза в темноте и занялся со мной любовью справа налево и задом наперед, поперек и по диагонали, словно тут, под старыми футбольными постерами и среди разбросанных дисков, он увидел вдруг, чем обернется его отрочество, и это видение будущего в прошлом оказалось самой прекрасной реальностью, о какой он мог только мечтать.
Мы ни разу не поссорились вплоть до кануна нового года. Не помню, что тогда вызвало ссору. Вероятно, деньги. Чаще всего мы спорили из-за денег. Или из-за его мамы? И далее по списку. А как он подключил стиральную машину, нажал кнопку и пошел играть в "Галактику", а вода залила все вокруг? И вообще его зависимость от Интернета меня уже допекла. Я не заметила, как суперпрограммист превратился в сетевого игрока, зависающего онлайн с такими же растратчиками времени. Однажды я даже полезла к нему в браузер и расстроилась, потому что ничего интересного не обнаружила. Я бы счастлива была наткнуться на порно в кэше.
Однако в Йоле мы поссорились не из-за этого, ведь мы в кои-то веки вышли из дома, никаких мониторов. Мы гуляли по берегу, холодный воздух резал легкие, а свет - глаза, уставшие от четырех дней на кухне и хреновых рождественских телепередач. Наверное, потому я с катушек и съехала, что оказалась вдруг на воле. Даже когда я заорала во весь голос, вопли мои доносились будто издалека, оттуда, где опускался к воде сереющий небосклон.