Пляж был не вовсе безлюден: женщина бродила у кромки моря, мужчина фоткал дешевой "мыльницей", взобравшись на гигантские бетонные ступени, отделявшие сушу от полосы прилива. К береговой линии спускались черные вешки, каждая следующая меньше предыдущей, их всех постепенно заметал неутомимо движущийся песок. На дальнем мысу сгрудились новые дачи, уютная игрушечная деревня. Конор сказал, его отцу принадлежат там целых четыре домика. Ты только глянь, а? Но они были не так уж плохи. Пожалуй, даже красивы под серо-голубым зимним небом, когда воздух застывает так, словно вот-вот треснет и расколется. Даже волны - в самом деле или только в моих воспоминаниях? - даже волны старались не шуметь.
Нет, поссорились мы не из-за денег, не из-за Интернета и не из-за того, что вода из стиральной машины затопила кухню, а из-за того, что мы живем в ящике, - я помню, как произнесла это слово, - и неважно, какого цвета ящик, и чем в нем пахнет, и насколько хорошо мы в нем обустроились, важно, что мы живем в ящике, в чертовом ящике, а могли быть свободными.
Последний день уходящего года. Наутро я собиралась бросить курить. Возможно, в том-то все и дело: вопль наркомана, у которого вот-вот отберут наркотик. Или в том причина, что курить я бросала ради Шона, он терпеть не мог застоялого табачного запаха, а значит, его тень нависала над грядущим днем: я должна ради Шона сделаться лучше. Гнев мой был ужасен, но ведь и в самом деле, что может быть хуже: разбить ящик, в котором жила, и тут же попасть в другой.
Спектакль на пустынном пляже, пронзительные вопли, топанье ногами на потеху чайкам, у рыб звон в ушах. Бессмысленное, но такое освежающее занятие, миллионы песчинок вылетают из-под гневно плюхнувшейся задницы, а вдали на камнях затихают шаги того, кто ушел.
Конор вернулся к машине, а мне оставил все это: линию горизонта, и ту линию, где море смыкалось с берегом, - и я могла вдоволь наблюдать, как вода впитывается в песок или тащит его за собой.
Я была вполне счастлива. Закурила сигарету и была счастлива, пока сигарета не кончилась. Ничто не двигалось, кроме воды, которая движется всегда. Мир застыл, только рос пепел на кончике белого стержня сигареты.
Последний день уходящего года. Самый нелюбимый день в году, и на этот раз я почувствовала, что не выдержу. В полночь, когда чертовы часы начнут отбивать удар за ударом, я попросту сдохну. Мне бы остаться тут, и пусть новый год наступает где хочет. Как это делается? Встаешь - и Земля уходит из-под ног? Плывешь на волнах холодного, медлительного моря? Любишь одного мужчину, а целуешься с другим?
Целуешься и не можешь оторваться.
Вернувшись к машине, я заявила Конору, что немедленно возвращаюсь домой, что хочу нынче же повидаться с мамой, и он, если хочет, может поехать со мной, хотя я бы предпочла отправиться без него.
- Да, я бы предпочла, - повторила я.
И мне… мне нужно… нужно время, о’кей?
Конор тяжко вздохнул - надоели пустые, жалкие штампы - и включил зажигание:
- Я тебя отвезу.
- Не надо.
- Тогда бери машину. Меня подвезут.
И я не ответила ни "спасибо", ни "извини". Не сказала: "Все дело в проклятых сигаретах, ты ни при чем". Не солгала, но и правду не сказала: что он ни при чем, да и Шон Валлели тоже.
Я помчалась на Уотерфорд по 25-му шоссе и свернула на высокий крутой подъезд к Дангарвану, как раз когда загорелись уличные фонари. Растерянное лицо свекрови все еще стояло у меня перед глазами.
"Не беспокойтесь, - следовало бы сказать мне, - я не разобью сердце вашему сыну".
Поспешное прощание. Что-то такое надо было сказать. Пусть это и ложь. Пусть мы и не разговаривали. Переход власти от одной женщины Конора к другой, и особого удовольствия мне это не доставило.
Конор подогнал машину к парадному крыльцу, я уложила чемодан в багажник. Перецеловала всех на пороге большого белого дома, все-таки смахивавшего на бунгало, и мой охальник свекор в кои-то веки воздержался от обжиманий. Но меня его грубоватое ухаживание особо и не стесняло. По правде говоря, даже нравилось. Я ведь кокетка.
Поворот на Бриттас, поворот на Эннискерри, огни шоссе. Я доехала до выезда на Талла, пробралась сквозь лабиринт пригородных улиц и затормозила перед маминым домом. Выключила двигатель и постояла в морозном молчании: кровь еще сильно пульсировала в венах.
Приятно побыть немного с собственными родственниками. Пусть семья у меня и небольшая, пусть мы с мамой сидели вдвоем перед настоящим огнем в искусственном газовом камине, переключая каналы под звон полуночных колоколов и попивая "Морской бриз".
Джоан рассеянно стряхивала пепел в псевдокамин. Сквозь юбку нащупала резинку чулок и приспустила паутиной к щиколоткам. Для женщины, столь совершенной с виду, моя мать была до странности неряшлива. Да что там совершенный облик - она вбирала в себя весь свет, который ее окружал. И однако же в детстве меня смущала ее манера усесться в кухне вместе с дочерьми и их школьными друзьями, прислушиваться к нашей болтовне, куря и роняя пепел на пол. И не потому, что в доме отсутствовала пепельница, - пепельницу я как-то раз нашла в холодильнике и нисколько не удивилась: содержимое холодильника у нас всегда было странноватым. "Чем ты весь день занимаешься?!" - помнится, заорала я однажды с голодухи. Мать ничего не ответила. Нечего ей было сказать.
В первые годы вдовства она запустила дом, и мы с сестрой ей так этого и не простили. Дети любят рутину. Им, возможно, больше ничего и не требуется.
Зато в тот канун нового года я получила всю причитавшуюся мне рутину: бутерброд с сыром и помидором, чашку чая; мама перебрала бутылки в поисках чего-нибудь стоящего, встряхнула пакет клюквенного сока - "Полезно для мочевого пузыря", - и мы перешли в гостиную поболтать. О чем, не помню, не складывается в голове. Она спросила:
- Как твои свёкры?
И я ответила:
- Ой, не спрашивай.
Про диеты говорили, само собой, про то, как с годами весь лишний жир скапливается спереди. Сравнили преимущества раздельных костюмов и платьев, вспомнили бывших, ее и моих, и что с ними сталось. Мое стойкое отвращение к пастели. Все как обычно.
В пять минут первого она собралась ложиться. Я не понимала, что мне-то делать, куда идти. Мама, видимо, так привыкла к собственной рутине, что ей и в голову не пришло сначала выпроводить меня.
Я понюхала и допила последний глоток.
- Наверное, уже больше нормы, - заметила я и тем самым спровоцировала сильное замешательство. Общественный транспорт Джоан озадачивал, и она слышать не хотела про такси.
- В такую ночь! - возмутилась она. - Дорогая моя, ты ляжешь у себя в комнате.
Ее уже вынесло в коридор, она ухватилась рукой за перила у подножия лестницы, а глаза над пыхтящим ртом наполнились тревогой.
- Давай хотя бы помогу, - предложила я, но мама отмахнулась и двинулась наверх, цепляясь за столбики перил.
- Но только сегодня, учти!
А то вдруг я подумаю, что бремя забот переходит ко мне.
Я последовала за мамой наверх, свернула в мою спаленку, заползла в постель и кое-как разделась под отсыревшим от холода одеялом. Утром проснулась свежая, как дитя, и спустилась к завтраку - сосиски и яйца, тост с маслом, чай. Мама успела вырядиться в малиновую двойку из кашемира и твидовую юбку, боевая раскраска на лице - морщинок совсем чуть-чуть, в уголках глаз, кожа и впрямь замечательная. Она тут же заметила мои некачественные колготы и послала меня наверх за нераспечатанной упаковкой чулок - возьми в ящике.
- Мама, мне тридцать два года!
От чулок я уклонилась, зато позаимствовала огромное кольцо из той бижутерии, что мама некогда надевала на танцы. Хотела и шарфик прихватить, но смутная печаль предупредила меня: "Кто знает, когда я смогу его вернуть?"
Нарядившись, мы сели в мамин "рено" и поехали в Брей, где мой зять участвовал в новогоднем заплыве.
Мы проехали через безлюдный город и остановились на берегу. Найти Шэя в толпе на пляже оказалось не так-то легко. Мой зять-клоун, в страхолюдном парике и в желтой футболке с надписью "Берегись" на груди. Собирает пожертвования на борьбу с депрессией, заявил он нам, а его дети прижались к ногам Фионы, замерзшие и растерянные. Шэй выглядел толстым. Хуже чем толстым, - с таким брюхом и паучьими ножками в обтягивающей черной лайкре он выглядел человеком средних лет. Ноги - это самое страшное: бледно-восковые стопы, распластанные на прибрежных камнях. Он пробирался к глубокой, бурлящей воде, а толпа визжала в садомазохистском упоении. Моржи плюхнулись в море, обернулись помахать, и тут мне стало совсем жутко: плывут в масках для Хэллоуина, в нелепых шляпах, все равно как если бы парень рядом с тобой снял плащ и внезапно превратился в идиота, не отличающего сухое от мокрого.
Потом мы добрались до Эннискерри, погрелись супом и чаем, и мама осталась с детьми, а мы отправились к Шону с Эйлин подлечиться "ударами быка".
Так естественно и должным порядком вышло, что в два часа дня первого января я вполне законно прошла по гравию к матово-серой двери моего коллеги и доброго знакомого Шона Валлели и постучала в эту дверь испанским сувениром его супруги - колотушкой в форме ладони.
Дом оказался меньше, чем померещилось мне, когда я сидела напротив и следила, как в окнах гаснут огни. С той ночи дом Шона разросся в моем воображении до георгианской усадьбы, немерено акров спереди и позади. На самом же деле это был таунхаус, пристроенный к другому дому, и окна - два по сторонам от двери и три наверху - вовсе не так уж велики. Но что-то в нем все-таки было. Лавровые деревья - леденцы на палочке, перевязанные красными рождественскими ленточками, - в отменном вкусе белые лампочки вдоль водосточных желобов, и котсуолдский гравий, и живая самшитовая изгородь - все то, что я ненавидела и чего желала, так что на порог я ступила уже достаточно злобной.
- Классная колотушка, - сказала я, хватая и отпуская тонкую медную ладонь. Затем уставилась на крашеную доску, ожидая, чтобы она отодвинулась.
Дверь открылась, но я никого не увидела.
Разумеется, открыла мне Иви, и это сбило меня с толку. Пришлось опустить взгляд с того уровня над полом, где я ожидала увидеть лицо взрослого, а подправить выражение лица я не успела. Иви глянула на меня своим странным, затравленным взглядом, и Фиона сказала:
- Помнишь тетю нашей Меган?
- Да. - Хотя ни одна нотка в ее голосе не подтверждала, что она меня помнит. Но все же сообразила: - Привет, Джина.
И я откликнулась:
- Привет, лапонька! - Ведь и правда лапонька, с каким-то восторгом и удивлением принимает от гостей верхнюю одежду, несет по узким ступенькам наверх, складирует где-то в запасной спальне.
За все это время я ни разу не вспомнила про Иви. Не знаю почему. Жена присутствовала в моих мыслях всегда - стена, опоясывающая мой разум, - но когда пробирает похоть, не думаешь, не можешь думать о его дочери. Иви не имела ни малейшего отношения к моему роману, ее тень не могла - никак не могла - лечь на нашу гостиничную постель. Нельзя ей там появляться, это неприлично. Не просто неприлично - нелепо.
И вот она, пожалуйста. Факт ее существования изумил меня. Глядя ей вслед - она шла по лестнице, на вытянутых руках неся перед собой мой плащ, - я смутно предчувствовала несчастье. Бессмысленный и грубый вопль чуть не вырвался вслед восходившей на второй этаж детской спине. Что-то вроде "Корова", например.
Но я толком не знала, какое слово, из какой драмы. "Убийца!" - это обвинение откуда, из "Мисс Броди", из "Малышки Джейн"? В школе нас водили на "Гамлета", и в той сцене, где Офелия сходит с ума, передо мной вскочила девчонка - видимо, из дурного района, грудь бочонком, немытые волосы - и завопила актрисе: "Пизду нам свою покажи!"
Так и тут. Похоже.
Нет, конечно, я не собиралась выкрикивать вслед Иви непристойности. Вопль в моей голове был воплем без слов, и я не пыталась подобрать слова, но голова шла кругом. Впервые я вдохнула в себя аромат семейной жизни Шона Валлели, рождественские мандарины и гвоздику, я смотрела вслед его дочери, на ее узкую, складную спинку, бережно вытянутые руки, белые носочки, чуть влажную кожицу сзади под коленками - потайное местечко, словно у ребенка 50-х, на Меган юбку не нацепишь без легинсов, а эта малышка носила настоящий маленький килт и, господи боже, черные лакированные туфли.
Эйлин выскочила в прихожую, пародируя собственную суету и распорядительность.
- Входите, входите! - торопила она, целуя нас одного за другим. - С Новым годом! - Фиону, Шэя, меня.
Сейчас я пытаюсь вспомнить запах ее кожи и губ или их текстуру, ощущение от ее физической близости, но, как только Эйлин прикоснулась губами к моей щеке, наступило затмение.
Она быстро сделала шаг назад и снова улыбнулась:
- Как я рада, что ты все-таки приехала. Заходи, остальные уже там.
Остальные?
Эйлин оказалась вовсе не такой "пожилой", как мне воображалось, хотя на ее лице скромного и полезного человека красовалась помада для женщины глубоко средних лет, розовая с жемчужным отливом. В плиссированном черном платье от "Исси Мияки" с бирюзовой каймой, с торчащим вокруг шеи широким воротником она выглядела беззащитным моллюском, которого укрывает твердая красивая раковина.
Дом, в отличие от наряда хозяйки, был сама простота. Справа от входной двери - кабинет, дальше по коридору - кухня. По другую сторону все перегородки от фасада до задней стены дома снесли, получилась вытянутая гостиная.
- Какая прелесть! - восхитилась я, озираясь.
- А, ни рыба ни мясо, - отмахнулась Эйлин. - Я хотела еще расширить, но Шон говорит, пора снова продавать и возвращаться в город.
- Вам понравилась новая дача? - спросила Фиона.
- В том-то и дело. Мы в нее просто влюбились.
- Это же замечательно! - сказала Фиона.
Эйлин обернулась ко мне и продолжала:
- Мы нашли чудесное место с видом на пляж в Бэллимани. Там, на вершине. - Затем снова к Фионе: - Когда вы отпустите Меган к морю? Я увожу свою в пятницу сразу после занятий, а Шон подъезжает в субботу. Через неделю, через две, как получается.
Конечно, я рассчитывала найти в доме Шона какие-то ключи к его жизни, однако не ожидала, что они полетят в меня, едва я переступлю порог. Мало того, что Эйлин сообщила мне о своей даче, - всякий человек после сорока хвастается дачей, - но она прямо-таки на блюдечке преподнесла мне их расписание. Слушай внимательно, девочка: каждую вторую или третью пятницу мой муж бывает свободен, зато в субботу он садится в машину и едет за мной на дачу, мы зажигаем огонь в камине, откупориваем бутылку красного и с вершины смотрим на дивное, вечнопеременчивое море.
А мне еще даже коктейля не дали.
- О, как мило, - сказала я, указывая на фотографии на стене. Сменим тему.
Длинный ряд снимков в темных квадратных рамках, яркий, преувеличенный контраст черного и белого. Лишь после паузы, когда глаза привыкли, на одном снимке, затем на другом начала проступать Иви - студийные фотографии, Иви совсем маленькая. Красиво, художественно. Эйлин в белой рубашке прислонилась к белой стене. Взъерошенный Шон.
Мне послышался из кухни его голос, и я поспешно свернула налево, в гостиную, в спасительное столпотворение. Длинная комната, четыре створчатых окна. В дальнем конце закуска, напитки ближе к двери, между приглашенными курсирует филиппинец, в каждой руке по бутылке.
К моему удивлению, среди гостей оказался Фрэнк, старый болтун, - он бросил на меня хитрый взгляд, как будто я про что-то не знала, а надо бы. На миг мне почудилось, не про нас ли с Шоном, однако Фрэнк никогда не интересовался сексом, он подмечает иные скрытые течения и соглашения, те, что касаются по большей части мужчин, и так сразу не поймешь, о чем это - не футбол, не машины, однако речь идет о выигрыше, хотя и не ясно о каком. Да, я обижена, потому как три месяца спустя Фрэнк получил повышение, обойдя меня, и теперь я знаю, что это был за секрет. Парень безо всяких способностей, единственный талант - быть в курсе.
Я кивнула ему в просвет между бродившими по гостиной телами и машущими руками, и Фрэнк подошел ко мне и неуклюже поцеловал: он уже собирался домой.
- В следующем году в Варшаве, - намекнул он.
Бедный никчемный Фрэнк.
Я слышала, как Шон прощается с ним у двери, и поспешила к столику с напитками - там Шон легко заприметит меня, и не будет нужды здороваться. Пауза, когда он заприметил меня, была очень короткой, но очень многозначительной. Я на него даже не поглядела. Улыбнулась будто самой себе и двинулась прочь от стола.
Некоторые лица показались мне знакомыми - родители девочек, собиравшихся у Меган, только без детей. Мамаши, вырядившиеся в середине дня, выглядели кто страшней войны, а кто на удивление привлекательно и ухоженно.
Тут оказался и Фиахр с беременной женой по имени, кажется, Далия. Странно было встретить ее во плоти, во всем этом изобилии плоти - огромный шар. Она помахала бокалом и спросила:
- Как думаешь, поспособствует? - И пустилась рассказывать, как некая дама отправилась на кинофестиваль в Голуэй и поутру проснулась в больнице с жутким похмельем, а рядом в колыбельке - новорожденный. - Она такая: "Чо было-то прошлой ночью? Где это я?"
- Респект, - ответила я.
- Напилась до беспамятства, можешь себе представить. То-то акушеркам радости.
- А они что-то заметили? - поинтересовался Фиахр, трезвый как стеклышко, и обернулся к гостье, которая с визгом подскочила к нему.
Не знаю, какая она обычно, эта Далия, Делия, Дилайла, но на тридцать восьмой неделе беременности она сделалась медлительной и нервной, точно истеричная тыква. Она подтянула меня к себе через бугор своего брюха - буквально подтянула, за грудки, - и зашептала трагически:
- Почему мой муж разговаривает с этой женщиной?
- Что? - растерялась я. - Отпусти меня, пожалуйста.
- Нет, правда, - настаивала она, - он с ней знаком?
Слезы градом катились по ее лицу. Как это вдруг началось?
- Может, поешь что-нибудь? - предложила я, и она сказала:
- А, еда!
Словно о еде и думать забыла.