Дождавшись, когда все двинулись к выходу, он незаметно сунул костыль вниз, положил его между ножками кресел и больше не вернулся к этому месту. Не без тревоги ломала голову уборщица, обнаружив костыль на полу, когда начала уборку: откуда и почему здесь эта вещь?
А Захар тем временем, осторожно припадая на левую ногу, спешил в горком комсомола, где была назначена запись желающих ехать на Дальний Восток. Запись вела все та же девушка в юнгштурмовском костюме.
- Ну как нога, товарищ? Зажила? - с лукавством спросила она.
- Даже не чувствую ее! - Выставив ногу, Захар повертел носком сапога.
- А костыль где? Ты же с ним входил на актив, я видела своими глазами.
"Ну и глазищи у тебя, чертова стриженка!" - с беспокойством подумал Захар, но сказал как можно мягче:
- Это правда. Прихватил его, чтобы отнести в госпиталь, где получал под расписку.
- Ну и отнес?
- М-м, кха, - кашлянул он. - Отнес за ненадобностью.
- Ой, смотри, товарищ… - покачала головой девушка. - Что-то не верится…
- Сущая правда! - уверял Захар. - В последнее время носил его больше по привычке, так, от нечего делать.
- Ну ладно. Вот направление на медосмотр. Да скажи врачу, чтобы как следует осмотрел ногу, слышишь? И вообще, чтобы выслушал всего, больно ты худ, товарищ.
"Черта с два будет по-твоему! - думал Захар, с облегчением вытирая лоб. - Даже не заметят, что хромаю!"
Он действительно вошел в кабинет врача лихой чеканной походкой, стукнул каблуками, ловко откозырял. Глядя на Захара, нельзя было подумать, что час назад он ходил с костылем.
- Из кавалерии? - спросил старичок врач, тепло оглядев поверх очков стройную, затянутую ремнями фигуру Захара.
- Так точно, доктор!
- На что жалуетесь?
- На избыток аппетита, - пошутил Захар.
- Болели недавно?
- Да, немного. Гриппом.
- Едете с желанием? - Врач посмотрел в глаза Захару.
- С превеликим желанием, доктор! - искренне проговорил Захар, а у самого заныло под ложечкой: "Почему он так смотрит, уж не позвонила ли ему стриженая?"
- Фамилия?.. Ну что же, поезжайте, поезжайте! - Врач аккуратненько написал, потом промокнул бумажку и протянул ее Захару. Это была справка: здоров. - Желаю вам счастливого пути,, юноша! Когда-то и я там бывал, в русско-японскую…
Захар и в самом деле забыл о больной ноге. Он пулей вылетел на улицу. Чтобы не вызвать подозрения у той стриженой чертовки - почему, скажет, так быстро? - Захар битый час слонялся по улицам. И хотя терпеливо выдержал время, а все-таки с робостью входил снова в горком комсомола: "А вдруг не поверит? Вдруг снова отошлет к врачу?"
Но все обошлось благополучно. Стриженая, деловито хмуря белесые брови, выстукала на дребезжащей машинке путевку, сама же подписала ее там, где "секретарь горкома", протянула ее Захару, подала руку и по-мальчишески встряхнула.
- Поздравляю, товарищ Жернаков, с получением путевки в новую жизнь.
- Благодарю вас, - с чувством сказал Захар, смущенный взглядом в упор глубоко посаженных синих глаз девушки. - Постараюсь оправдать ваше доверие, - пробормотал он еле слышно.
Аккуратно, бережно сложив путевку, он направился к двери.
- Куда же ты, товарищ Жернаков? - остановила его девушка. - А деньги?..
Она полезла в облупленный сейф, отсчитала и подала ему пачку червонцев - триста рублей! Захар никогда не держал в руках таких денег. На прощанье велела звонить каждое утро в горком - узнавать об отправке эшелона, который формируется в Ростове, а в Новочеркасске лишь задержится, чтобы прицепить вагон.
Эшелон теплушек пришел из Ростова через два дня. Грустный ехал Захар в пулеметной тачанке - по кавалерийскому обычаю, сопровождаемый Васей Корольковым и друзьями-курсантами. Не было Настеньки, она даже не успела ответить на его письмо - одобряет или нет поступок Захара.
Вагон для новочеркасских комсомольцев уже был прицеплен в конце состава. Это была обычная теплушка, в каких на Руси искони возили солдат да переселенцев: по бокам в два этажа нары из досок, посредине - чугунная печка с жестяной трубой, выведенной в крышу.
Велико же было удивление Захара, когда он, взобравшись в вагон, увидел здесь стриженую; она укладывала свои пожитки в углу, отчитывая длинного верзилу за то, что он даже одеяло не взял в дорогу.
Захар разместился в противоположной стороне вагона, предварительно сметя полой шинели сор с досок.
- Нет, ей-богу же, Вася, у меня такое впечатление, что она решила преследовать меня до самого Дальнего Востока, - говорил он вполголоса Королькову, косясь на стриженую.
А та уже заметила его, крикнула: "Привет кавалеристу!" - и, словно коза, легко выпрыгнула из вагона прямо в объятия какого-то парня.
И вот последние минуты расставания: в голове состава длинно и многозначительно прогудел паровоз. Друзья крепко жали руку Захару. Вася Корольков обнял его, неловко прикоснулся губами к щеке.
- Настеньке скажи, Вася, - Захар почему-то задыхался, - что я напишу ей с дороги. Скажи, что… в общем, передавай ей привет от меня! А будешь в станице, расскажи там дяде и дедушке… И приветы тоже передай, я им напишу с дороги. Одним словом, Настеньке скажи, что я, в общем, скучал по ней… А ты, Вася, доведется там, в кино с ней сходи…
Вагон качнулся, громыхнули буфера. Из широких дверей теплушки посыпались провожающие, навстречу им лезли отъезжающие; множество рук подсаживало их снизу.
- Счастливого пути!
- Привет Дальнему Востоку!
- Пишите!
- Андрюшенька, не забудь теплые носки сразу надеть!
И поезд ушел в ночную тьму. Из-за голов ребят, столпившихся у дверей, Захар смотрел на огни города. На душе было тревожно, и как-то не верилось: неужто и в самом деле он едет на край света, на Дальний Восток?
А рядом с ним кто-то уже запевал вполголоса:
По долинам и по-о взго-орья-ам
Шла дивизия впе-ере-од…
Недружно, вразнобой его поддержали робкие, еще не спевшиеся голоса:
Чтобы с боя взять Примо-орье-е,
Белой арми-и опло-от…
* * *
Тайга, тайга…
Во все дали-дальние, на тысячи верст, куда ни глянь, раскинулась ее суровая темная рать. Ни зверю не обойти, ни птице не облететь ее необозримых просторов, глухих чащоб, раскинувшихся от седого Урала до синих вод Тихого океана. Частоколом елей и пихт ощетинила она конусы сопок и горбины увалов, колоннадами могучего кедрача встала по косогорам, где светлыми березняками, где черным разнолесьем выстлала долины и поймы рек, непролазными буреломами нагромоздилась в падях и распадках. Лето сменяется осенью, за зимой идет весна, за годом год, за веком век, а в тайге живет все та же извечная глухомань.
…Идут, идут эшелоны теплушек на восток - из Ленинграда, с Северного Кавказа, из Одессы, Харькова, Поволжья - прямыми путями на Урал, в Сибирь, к дальневосточным границам. А за ними - весна тревожного тысяча девятьсот тридцать второго года.
Обыватель рассуждает:
- Ведь совсем юнцов гонят.
- Куда же это их?
- Вербованные, должно быть.
- Какой там, армия…
- Сопки маньчжурские защищать…
- Э-эх, Расея-матушка, мало ты раскидала своих сынов по чужбине! Эдакий цвет русского народа! И куда? Э-эх, Расея-матушка!..
Из вагона озорной голос:
- Что вздыхаешь, дедушка?
- А то, сынок, что твоему разуму невдомек.
- Это почему же?
- А потому, что зелен твой разум, - сердито шамкает дед беззубым ртом.
- В чем зелен? Поучи, дедушка!
Лицо старика теплеет. Опираясь на посох, он приближается к вагону, задирает бороденку, вглядываясь в лица ребят.
- Опять, чай, война? В четвертом гнали, в четырнадцатом гнали, в гражданскую гнали. Наступил тридцать второй - опять гонят! Вот в чем, сынок, беда…
- Так разве ж мы на войну, дедушка? Ведь мы строить едем!
- А до́ма, чай, нечего строить?
- Дома само собой, а это на Дальний Восток строить едем. Там, сказывают, людей мало, а строить надо много, да некому.
- Наш дом, дедушка, от Ленинграда до Чукотки, - вставляет еще один говорун, - и везде нужно строить!
- Так-то оно так, да больно вы жидковаты, строители!
- Когда надо, покрутаем.
- Покрутаем! - Дед с укоризной покачал головой. - Пока покрутаешь, сынок, ой, много соли придется съесть! Так-то!..
- И соли съедим много, и покрутаем, и построим!
- Чудной народ пошел… - Дед зашагал прочь от эшелона, погруженный в свои трудные думы.
А эшелоны все шли и шли на восток…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Весна на Нижнем Амуре наступает медленно и робко. За долгие месяцы лютых морозов зима сооружает в непроходимых чащобах тайги, в распадках и долинах рек мощные снежные завалы, стужа будто сталью нальет до самых корней стволы деревьев, в полутораметровую ледяную броню закует могучие стремнины Амура. Нелегко весне взять штурмом укрепления зимы!
Но уже во второй половине марта все заметнее начинает пригревать солнце, весь апрель подтачивает оно ноздреватый снег, а по ночам в снегах стоит певучий стеклянный звон: то морозы спешно куют заплатки на бреши, пробитые весенними лучами солнца. Март - месяц пурги. Но иногда налетит пурга и в апреле, по-зимнему завьюжит все кругом, заметет метелями и на нет сведет всю работу весны.
Так и идет борьба между весной и зимой чуть ли не до середины апреля.
Да только время вспять не повернешь! Все длиннее становятся дни, все горячее лучи солнца. Подуют теплые апрельские ветры, и поползут по склонам сопок черные стада проталин. С каждым днем становится их все больше. И в одно солнечное ласковое утро вдруг и не увидишь снега на сопках, он остался в глухих распадках. Но недолго лежать ему и там: зима побеждена окончательно.
В тот год на Нижнем Амуре поздно ломало лед. Еще девятого мая, в субботу, возле села Пермского стояли во всю излучину Амура огромные ледяные поля, принесшие на себе с верховьев длинный конец изломанной зимней дороги, темной от конского навоза и остатков сена. Всю ночь на Амуре в тревожной, чреватой обновлением тишине гудели, звенели, шуршали льды, яростно, словно табуны диких коней, сходились огромные ледяные поля, сокрушая и дробя друг друга. Льдины, вытесненные на берег, глубоко, словно гигантский плуг, вспахали галечник, громоздились на суше огромными ворохами. А утром в воскресенье люди ахнули, глянув в окна: под синим, чистым, обещающим хороший день весенним небом, ослепительно сверкая в первых лучах солнца, ясен и спокоен двигался неоглядно широкий Амур. Лишь кое-где на зеркальной глади воды, гонимые течением, одинокие плыли льдины. Что-то богатырское, захватывающее, величавое было в этой картине.
Никогда еще жители села Пермского не ждали ледохода так, как в этом году.
Минувшей зимой пермский крестьянин Никандр Руднев ездил в Хабаровск, за триста шестьдесят километров, продавать битую дичь: полторы сотни рябчиков да две туши диких кабанов. Продал как никогда выгодно. Но все равно ругался, вынужденный прикупить фуража на обратную дорогу.
- Ошкурили-таки ладом они меня, язви их в душу! Своего же брата, крестьянина, грабят!
Время было тревожное, японцы захватили Маньчжурию и вышли к советской границе. Их заставы появились всего в пятидесяти двух километрах от Хабаровска. В городе ходили тревожные слухи о скорой войне.
В обратный путь Никандр привез пассажира - рослого, круглого телом человека в длинной, до пят, кавалерийской шинели, в мерлушковой папахе, с орденом боевого Красного Знамени в ободочке из пунцовой материи. Он поселился у Рудневых, а вскоре стал скупать лошадей да овес в ближайших селах.
Не сразу запомнили в селе фамилию нового человека, да и была она не совсем обычной для мужицкого слуха - Ставорский. Но уже на следующий день в каждой избе только и было разговора о том, что весной начнется большая стройка возле Силинского озера, где три года назад пермские мужики обложили и убили матерого тигра, забредшего с правобережья Амура.
В конце марта последним санным путем пришел из Хабаровска обоз, а с ним двадцать пять геодезистов и рабочих - молодых веселых парней в белых добротных полушубках, валенках и шапках-ушанках. Говорили, будто они из самой Москвы посланы, что все они комсомольцы и что весной с первыми пароходами прибудет сюда несколько тысяч строителей.
Строители… Какие они? Деревенские или городские? Молодые или пожилые? И вообще - что это за люди: порядочные или шантрапа какая-нибудь? Почти в каждой избе задавались эти вопросы. Не следует удивляться их наивности - ведь за всю свою жизнь подавляющее большинство людей Пермского знало лишь своих, деревенских, да кое-кого из редких в этих местах русских сел и нанайских стойбищ. На городских, которые, бывает, прогуливаются по берегу, когда накоротке пристанет проходящий вверх или вниз по Амуру пароход, здесь смотрели как на выходцев из другого мира. Большинство пермских, прожив жизнь, не видели железной дороги, не знали толком, что такое город.
С глухой тревогой и беспокойством ждал этого дня Никандр Руднев. Так ждет рыбак где-нибудь посреди Амура стремительно приближающуюся черную тучу со шквальным ветром и с бешено распущенной гривой ливневого дождя: выдержит или не выдержит его лодка, не грозит ли ему гибель? Большая стройка… Что ж, выходит, деревня будет стерта с берега: до Силинского озера отсюда и версты не наберешь. Правильно, видно, и не без умысла говорил тогда в дороге его пассажир Ставорский, что весной будут деревню потрошить, город строить. А где ему быть, как не на месте деревни, - дальше ведь от берега, за околицей, начинаются мокрые низины да мари.
"За Ставорского буду держаться, - зло и горько думал Никандр. - Хоть маленькая это, видать, шишка - начальник конного парка, но все ж таки начальник. Главное, чтоб не раздавили. А там укреплюсь, обгляжусь, будет видно, что делать".
С иными мыслями ждала этого дня Любаша, Никандрова дочь. С трепетом, в тайне от отца и матери думала она о больших и скорых переменах. В прошлом году Любаша окончила семилетку в районном селе Нижняя Тамбовка, со слезами упрашивала отдать ее учиться в Хабаровск, но Никандр наотрез отказал. Не признавал и видеть не хотел Никандр Руднев того нового, что меняло облик всей жизни вокруг него и все сильнее, настойчивее стучалось в дверь его избы.
В эти дни Любаша все глаза проглядела: ей казалось, что Амур еще никогда не очищался так медленно ото льда, как нынешней весной.
Первыми, кто известил деревню о появлении пароходов, были ребятишки. В десятом часу утра с колокольни невысокой, рубленной из бревен церквушки, где прятался невесть как забравшийся туда "наблюдатель", раздалось: "Идут!" И по всему селу, вытянувшемуся цепочкой изб, понеслась звонкоголосая ватага с ликующими воплями:
- Пароходы, пароходы!
- Строители едут!
- Пароходы идут!
Поднятые переполохом, залаяли собаки, закудахтали напуганные куры. Сначала молодежь, а потом и пожилые высыпали на улицу. Все смотрели на юг, где широкая пойма Амура, огражденная лишь с востока высокой грядой прибрежных сопок, уходила к самому горизонту и в голубоватой полумгле сливалась с лучезарно-золотистым безоблачным небом. Там проглядывались два клубка сизого дыма, похожих на деревья с широченными кронами.
Первые пароходы всегда были событием в жизни Пермского - шесть месяцев их не видели здесь. Но никогда они не были таким событием, как в эту весну. Лучшие наряды надели девушки и молодайки; даже древний дед Родион натянул на свои сухие длинные ноги расшитые узорами торбаса, подаренные ему лет десять назад другом-нанайцем из стойбища Бельго.
Пароходы были еще на излучине Амура, где-то против озера Мылка, когда их уже точно опознали: впереди шел "Колумб" с огромным, как у водяной мельницы, колесом в корме, за ним двигался "Профинтерн" с дебаркадером на буксире.
Вскоре над ясной, сверкающей под солнцем ширью Амура взвились и раскатились во весь простор басы гудков - один, затем другой. Любаша кинулась в избу, чтобы посмотреться в зеркало, перед тем как идти к Кланьке Кузнецовой и с нею на берег, как они условились. В дверях сеней столкнулась со Ставорским. Выбритый до синевы, надушенный, весь лоснящийся, с начищенным до блеска орденом, он сыто улыбнулся, загородил дорогу.
Любаша смущенно опустила глаза.
- Ну, уйдите!
- Пойдем вместе на берег, жениха хорошего подберу тебе. - Ставорский сузил миндалевидные глаза.
Все эти полтора месяца, что прожил он у Рудневых, Ставорский постоянно приставал к Любаше. Как-то, оставшись с ней наедине в избе, он попытался поцеловать девушку. Но Любаша, рослая, крепко сбитая, с сильными руками, с такой энергией оттолкнула его, что Ставорский, сбив стул, едва не упал через него.
- Ну, уйдите, - уныло просила девушка, - а то папаша выйдет, ругаться будет…
Но Ставорский уже обхватил ее полные покатые плечи, обдал запахом водочного перегара.
Любаша скользнула вниз, отпрянула назад.
- И как вам не стыдно, - раскрасневшись, поправляя платье, говорила она с обидой. - Вот сейчас крикну отцу, честное слово, крикну!
- Ну ладно, ладно тебе, дикая кошка, - хмуро проворчал Ставорский, одергивая гимнастерку. - Придет время - сама явишься…
С этими словами он с презрительным равнодушием прошел мимо нее, пружиня свой литой мускулистый корпус с затянутой широким ремнем талией.
Пароходы приставали против церквушки. Повсюду на берегу дыбились толстые льдины; на них теперь взобрались не только ребятишки, но и парни и девушки. В толпе пожилых гудел говорок:
- Строители-то, оказывается, сопливые. Должно, все городские.
- Комсомолия…
- Быстро, поди, отворотят нос от наших-то местов, - хихикал белобрысый сухонький мужичок. - Это им не по прутувару разгуливать под крендель с барышнями.
- Ты не гляди, Савка. Они, эти-то городские, злые на работу.
А с пароходов уже выбросили на берег причальные концы, там тарахтели лебедки - пароходы подтягивались к берегу. На верхних палубах густо толпились молодые люди в кепках, картузах, в армейских фуражках, некоторые в шляпах. И каких лиц только не было там: веселые, задумчивые, грубые, хмурые, смуглые, белобрысые, рыжие, бледные, красные!
- Ну и сброд, видать, приехал, - слышался голосок Савки. - Со всего миру, поди, их насвистели.
- Да, видать, порядочная шантрапа, - послышался глухой и мрачный голос Никандра. - Уходить надо из деревни: обчистят догола…
Любаша прислушивалась к разговорам, вглядывалась в толпу парней, запрудивших палубу "Колумба", и блеск ее больших серых глаз постепенно угасал. И окончательно он погас, а лицо стало скучным, когда с парохода уже выбросили сходни и строители повалили на берег: какой-то дюжий суетливый парень с большим длинноносым лицом безобразно выругался, когда кто-то из задних толкнул его в плечо чемоданом, хотя тотчас же с верхней палубы послышалось строгое:
- Ты, одессит! Нельзя ли полегче?
- А какого… тебе надо? - Он задрал кверху свою длинную голову с узкой макушкой, на которой блином лежала кепка с огромным козырьком.
- Да бросьте вы с ним, это тот самый, что устроил драку у водогрейки в Чите. Мало тогда дали ему…