- Их отец воевал. Я… мы… мы решили, что… - Она перестала говорить, поняв, что они ничего не решили. - Конечно, мы все время пристаем к Вуди по поводу его отметок в школе. Это очень важно теперь, верно? Я хочу сказать, что если не попадешь в колледж, тебя почти сразу могут забрать в армию.
- Да, даже сына президента ЮБТК, - Кимберли насмешливо улыбнулся, - если он не сможет учиться в колледже. Миллионы молодых людей не могут и не будут там учиться. Особенно это касается черных парней из Гарлема. Но я уверен, что ваш сын поступит в какой-нибудь колледж, несмотря на то что у него плохие отметки и слабые знания. Они не смогут не принять сына президента такого важного банка, как ЮБТК.
К своему удивлению, Эдис усмехнулась, глядя на него.
- Мистер Кимберли, - спросила она его, - вы что, что-то вроде коммуниста?
- Если вы собираетесь задавать мне подобные вопросы, вам лучше называть меня Джош.
Глава тридцать четвертая
Гаэтано Фискетти видел через полуоткрытую дверь своего офиса, как мимо пролетел его сын Бен. Он отдаленно слышал, как секретарша что-то сказала ему, когда Бен выбегал из здания.
Гаэтано раздумывал, почему Бен с ним не попрощался. Он посмотрел на поверхность своего стола, а потом в равнодушные синие глаза своего кузена, Дона Винченцо Бийиото. Тони сразу понял причину, почему с ним не попрощался Бен. Ему не хотелось разговаривать со своим тестем Доном Винченцо. Гаэтано вспомнил, что он с ним и так почти никогда не разговаривал, за исключением случаев, когда этого было невозможно избежать по семейному протоколу.
За свою более чем пятидесятилетнюю жизнь Гаэтано Фискетти познал необычайную, всепобеждающую, почти сверхъестественную силу и мощь протокола. Порядок вещей и порядок среди людей, порядок ответственности и покоя, порядок, налагавшийся традициями и семьей, - все эти элементы протокола были повсюду. Остальное было ерундой.
Рождение и смерть - чепуха перед властью и величием фамильного протокола. Богатство и нищета, грусть и счастье - все эти проблемы сами по себе ничего не стоили, ибо входили в основу семейного протокола, а в протоколе содержалось и учитывалось все. Таким образом, протокол был всемогущим, одним целым, состоящим из разных составляющих.
Естественно, что в силу своих скромных способностей Гаэтано не продвинулся слишком далеко в иерархии семьи. У него полностью отсутствовали воображение и смелость, что само по себе было не таким уж плохим качеством. Но его абсолютная неспособность генерировать идеи сразу же резко подрывала его ценность.
Действительно, в своей жизни Гаэтано Фискетти сделал единственный умный ход, чтобы поднять свое положение в семье. У него был красивый и умный сын, который мог стать подходящим мужем для старшей дочери Винни Бига. Этот брак был самым большим достижением Гаэтано, и еще один его талант помогал этому - способность терять деньги везде и всегда.
Пока он смотрел через свой письменный стол на Винни Бига, Тони раздумывал, слышал ли тот, как Бен внезапно сорвался с места? Через секунду у него не осталось ни малейших сомнений, что тот все слышал.
- Он что теперь, ни с кем не прощается? - спросил Винни.
Гаэтано пожал плечами.
- Ох уж эти дети. Кто их поймет?
Глаза у Винни разгорелись, как газовая горелка, Гаэтано в страхе заморгал.
- Что ты хочешь сказать - кто их поймет? - резко сказал он. - Ты должен, ты, Тони Фиш, вот кто! Когда-нибудь я призову вас обоих и потолкую с вами. Ты меня понял? Разговор будет жестким. Понял? Мне не нравится, как ты со своим сынком ведете себя в последнее время. Так ведь, Рокко?
Рокко Сгрой, взгляд которого был зафиксирован на чем-то непонятном и парил в неизвестности, казалось, на какое-то время задумался над этим вопросом. Потом он медленно кивнул головой, как бы молча делясь с ними продуманным мнением.
- Правильно, - сказал он, подкрепив свои слова жестом руки.
Губы Тони Фиша изобразили какой-то маленький танец. Они сначала выдали намек на слабую улыбку, а потом поджались. Лоб у Тони нахмурился. Тони не решил, что будет лучше для него в этот момент, и поэтому начал говорить:
- Как может кто-то знать это, Винни? Скажи мне. Скажи мне, как этот, ну, тощая задница, как его там зовут, ну этот Палмер, мог все так быстро заграбастать? Так скоро, что никто даже не успел очухаться. Скажи мне, как я мог это знать?
- Я скажу тебе как, cretino!
Винни Биг поднялся и начал вышагивать по ковру перед столом Тони.
- Тебе давно нужно было делать, что я тебе приказал. Если бы ты поприжал Клэмена год назад, восемь месяцев назад. Даже полгода назад. До слияния, пока никто не стал совать свой нос абсолютно во все. Если бы ты сделал все это, и этот твой дурной сынок слушался нас, у меня бы уже давно Клэмен лежал con tutt’e due le mani, и никто в мире ни о чем не догадался бы. А сейчас из-за вас, двух дураков, теперь об этом пронюхал Палмер, и скоро узнает весь мир.
Тони Фиш сложил пальцы рук вместе, как бы начав катать шарики из хлеба.
- Винни, будь разумным, у тебя ведь еще есть Клэмен. Он сейчас в твоих руках, только он пока не знает этого. Этот Палмер, какое ему дело, кто или что у тебя в руках? Он и тебя-то не знает.
Крупная рука Винни Бига взлетела в воздух, чтобы продемонстрировать, какую чушь порет его кузен.
- Ты слышишь, Рокко? Этот Палмер, он не только глупый, он еще и глухой, слепой и тупой!!!
Рокко выдавил из себя короткий смешок. Спустя некоторое время он успокоился и мирно посмотрел сначала на Тони Фиша, а потом на Винни Бига.
- Ясно одно, - произнес он низким голосом, - этот Палмер, видимо, все знает о нас. Но Тони сказал, что Палмеру все равно, что или кого мы держим в руках, я думаю, Тони прав. Это похоже на Палмера. Почему его должно волновать, что там у кого-то есть, если ему это не нужно?
- Может, ему нужен Клэмен! - пробормотал Винни. Он все еще не успокоился.
- Он у него есть - по документам. Когда он приберет банк Клэмена, у него будут все нужные бумаги. Те самые займы, которые брал Клэмен. Он их должен будет выплатить, несмотря ни на что, не так ли?
Рокко дважды поднял вверх брови.
- Итак, у Палмера в руках бумаги Клэмена, а у тебя - сам Клэмен. У вас обоих есть то, что вы желаете, не так ли?
Никак не выразив явного согласия с точкой зрения Рокко, Винни перевел тему, что само по себе являлось скрытым неодобрением слов Рокко.
- Тони, это единственная операция, которую ты правильно провернул, ясно? Клэмен уже готов просить у нас денег. Я вижу. Он в таком жутком положении. В любой момент, как спелая груша, свалится в наши руки. Когда это случится…
Он остановился и пальцем чуть ли не ткнул в правый глаз своему кузену.
- Ты все должен будешь сделать правильно, или это будет твое последнее дело, ясно?
- Si, Винченцо.
- Все бумаги должны быть очень четко составлены.
- И когда все будет закончено, все будет принадлежать нам.
- Si, все-все.
- Мы наступим на Клэмена, как на спелую виноградину, и под нашим каблуком из него вытечет весь сок. Полностью!
- Si, Винченцо.
- И тогда мы отдадим выжимки свиньям.
Все трое засмеялись. Смех был тихим, но слегка напряженным.
Глава тридцать пятая
Косые лучи послеполуденного солнца пронизывали грязную сторону окон теплиц и высвечивали Яркую зелень листьев. Воздух был насыщен влагой, и для Дона Джироламо он пах кислородом, носителем жизни.
Он выключил мотор своей тележки для гольфа и сидел в тишине, глубоко дыша. В дневное время ему всегда было хорошо рядом с растениями. Он понимал, что проводить свои дни в этих теплицах ему в его восемьдесят шесть лет - счастье, он словно какое-то редкое растение, пустившее свои корни в богатую почву. Десять лет назад, когда он отошел от ежедневного контроля за семьей Дона Винченцо, его сына, он удалился на заранее подготовленную позицию, как предусмотрительный генерал, развертывающий свои войска. Здесь он был в безопасности, по крайней мере, в дневные часы, и здесь он будет оставаться, пока о нем не вспомнят.
Один эмиссар из внешнего мира уже прибыл. Вот почему Дон Джироламо направил тележку обратно, к своему рассекреченному убежищу. Конечно, человек в его возрасте может позволить себе сделать паузу для раздумья. Человек, который добился такого высокого положения, может позволить себе, чтобы посетители ждали его. Не слишком долго, иначе это будет ненужная грубость. Но несколько минут просто необходимы для соблюдения достоинства.
Размышляя так, Дон Джироламо включил мотор и направил свою тележку по коридору из зеленых листьев и черных теней. По мере того как он продвигался, ароматы в воздухе менялись: сначала это был запах мимоз в горшках, послеполуденное солнце зажигало их желтыми вспышками, потом был запах английского плюща и его листьев, сделанных словно из воска, потом - тонкий терпкий запах карликовых пальм. Он остановился перед высокой стальной дверью и нажал кнопку дистанционного пульта.
Размышляя обо всем этом, Дон Джироламо, как только дверь начала подниматься, направил тележку вперед. Выехав наружу, он снова нажал на кнопку и закрыл дверь. Когда он сошел с тележки и на одеревеневших ногах направился во внутреннюю комнату с камином, он увидел, что его посетитель выглядит еще тоньше, чем он был год назад, когда Дон Джироламо видел его в последний раз. Он хмыкнул.
- Какой худой! - воскликнул он, направляясь к визитеру.
Молодой человек вскочил на ноги.
- Si, padrone, и от этого я выгляжу старше. Но вы, вы выглядите на десять лет моложе, чем в последний раз.
Он застенчиво потянулся к руке Дона Джироламо, а когда тот протянул ее ему, то поднес к губам и почтительно поцеловал. Он так и остался стоять, смиренно склонив голову, пока старик не опустился в кресло возле камина. Крупные куски угля ярко светились, наполняя теплом маленькую комнату.
- Садись, Чарли. Какие новости? - теперь Дон Джироламо говорил по-итальянски.
Губы Чарли напряженно сжались, словно он приехал сюда исключительно с целью сообщить новости, тем не менее испытывал огромное нежелание сделать это.
- Говори.
- Si, padrone. У меня есть информация от человека, который нам очень полезен.
Произнося "servizievole", как слово для обозначения "полезен", Чарли сделал руками движения, словно смешивал ими салат в большой миске. - Он следователь, имеет лицензию. То, что американцы называют "частное око". Вы меня понимаете?
Дон Джироламо кивнул. У него было предчувствие, что ему не понравятся новости Чарли. Было что-то в лице этого молодого человека и что-то даже большее в его неспособности перейти к делу, что подсказывало Дону Джироламо, что новости не будут приятными.
- Это касается Дона Винченцо? - отпарировал старик. - Информация о нем?
- Есть… есть э-э… причина, почему я сообщаю вам это, - заверил его Чарли, - это затрагивает зятя Дона Винченцо, Бенедетто Фискетти.
Глаза Дона Джироламо сузились.
- Этого футболиста?
Он выплюнул слово "футболист" по-английски, словно ругательство.
У него было собственное отношение ко всему клану Фискетти. Глупое решение со стороны Дона Винченцо отдать свою дочь за сына этой мелкой сошки, к тому же болвана. Более того, зять вырос вдалеке от семьи - конечно, насколько возможно, так что на него ни в чем нельзя было положиться, кроме как в надежно запрятанном деле. Тема семейства Фискетти была больным местом Дона Джироламо. Они были слабыми звеньями в цепи, оба они, и оба примазывались к Дону Винченцо в своих корыстных целях. И все это из-за женитьбы на этой тощей суке из Турина. Если бы Дон Винченцо не был так обуреваем грехом гордыни после смерти своей жены, если бы ему не льстила мысль, что все увидят его с этим блестящим куском дерьма под ручку, тогда не было бы ни дочерей, ни Бенедетто Фискетти.
- Чарли, - резко произнес Дон Джироламо, - так ты будешь говорить или нет?
- Да, да, конечно. Я же сказал - это касается зятя. Это касается также партнера Дона Винченцо, еврея по имени Гарри Клэмен.
Глаза старика медленно расширились, словно лепестки цветка под лучами солнца.
- Понимаю, - протянул он. - Продолжай!
Глава тридцать шестая
Эдис нашла, что "маргаритас" коварен. Она подумала так после того, как Кимберли налил по второму кругу. Она уставилась на полупустую литровую бутылку "текилы" и обратила свой взор прежде всего на ее верхнюю часть.
Разумеется, там нет таможенного штампа Соединенных Штатов, подумала она. Она очень долго разглядывала узкую белую наклейку с бледно-голубым рисунком и оливково-зеленым штемпелем: "Разр. Федер. 1.20 долл.". Потом ее взгляд переместился, медленно и изучающе, на горлышко этой бутылки странной формы. На другой наклейке было напечатано: "Налог штата Техас уплачен. 42 цента". Затем, так как бутылка была повернута этикеткой от нее, она разглядела через стекло, что было изображено на ней. Над причудливым рисунком мескала, сделанным зеленой краской, было напечатано: "Destilado Puro". В этот самый момент Эдис и решила, что "маргаритас" коварен. Горстка соли, положенная на край стакана, вызвала в ней острую жажду, но терпкая жидкость не гасила ее, не утоляла. Третью порцию она пила обреченно.
- Слишком поздно пытаться споить меня, - сказала она Кимберли. - Я уже прошла проверку.
Ее замечание, в сущности, не было услышано. Кимберли перестал разговаривать с ней еще перед третьей порцией, он теперь громко разговаривал сам с собой. Нет, Эдис видела, это было вовсе не потому, что он воображал, что находится в одиночестве. Это происходило просто потому, что он испытывал удовольствие от собственного монолога, и, слава Богу, он не нуждался в слушателях.
Схватывая какие-то обрывки из разглагольствований Кимберли, Эдис что-то усваивала, что-то тут же забывала. Начиналось это с заявления вроде "почему-я-за-мир", а потом каким-то образом скатилось в сторону, вначале к его воспоминаниям - о корейской войне, а затем к его борьбе за то, что он называл "Хлоп".
- Можешь считать себя гением, - говорил он, - тебя можно отправить с миссией мира с трюкачами из государственного департамента в кругосветное путешествие, но навара никакого не будет. Вернувшись домой, ты будешь кое-как существовать, зарабатывая учительством никели и даймы. Будешь из кожи вон лезть, стараясь сохранить себя. И ты делаешь свою работу в надежде, что, может быть, это усилие или очередное приведет тебя к этому. И вдруг - хлоп! Ты взрываешься из абсолютной неизвестности в мгновенный успех и славу. Хлоп! Сегодня ты никто. А на следующий день - знаменитость. Хлоп! Но это не так-то легко, масса людей никогда не достигает этого. Я, видимо, тоже не достигну.
Он остановился на этой ноте и начал рассматривать незавершенную статую, он уделял этой "ню" такое внимание, словно это была еще одна гостья на приеме. Грифельно-серые глаза Кимберли наполнились какой-то невысказанной болью, усталостью от проигранной борьбы за признание.
- Жизнь в искусстве, - безрадостно бормотал он, - великое дело.
- Мне она нравится, - услышала Эдис собственные слова, обращенные к этой другой гостье, - я не имею представления, что вы собираетесь с ней делать, но она почти готова для обозрения.
Взгляд Кимберли вернулся к Эдис. Его глаза расширились.
- Вы так считаете?
- Может быть, немного доделать лицо? - спросила Эдис. - Хотя бы один глаз.
Кимберли покосился на скульптуру.
- Она едва начата, а вы хотите, чтобы я объявил ее завершенной?
- Но она гораздо больше, чем начата. А как вы обработали это дерево!
- Фигура еще скрыта в материале. До завершения далеко.
- Нет, мне правится, как она выглядит, - упрямо настаивала Эдис.
- Это все скреплено вместе цементом, потому что я не мог купить один большой кусок дерева.
- Тем более хорошо.
- Да, она вся состоит из отдельных кусочков.
- Чудесно! - сказал Эдис.
Кимберли со злостью вскочил на ноги. Он обошел скульптуру со всех сторон, потом отошел в угол, откуда взирал с отвращением сначала на скульптуру, а затем на Эдис.
- Понимаете, - начал он, утрачивая правильный мелодичный выговор по мере того, как текила оказывала воздействие на его речь, - высокомерие правящего класса вышло за все мыслимые пределы.
- Тогда не надо, - ответила Эдис, надувшись.
Темная кожа Кимберли была словно присыпана пушком, заметила она, словно естественная припудренность на ягодах винограда. Его крючковатый нос утолщался на переносице, особенно когда он гримасничал.
- Не буду я заканчивать ее, - сказал он, - я начинаю видеть, что надменность делает с человеком, он уже не в состоянии естественно воспринимать мир. Это психологический наркотик. Оставь скульптуру в покое и заяви, что она завершена. Хлоп! Плюй в глаза собственной аудитории и заставляй ее аплодировать. Хлоп! И знаете, это может сработать!
- Я достаточно взрослая, чтобы… - Эдис запнулась на середине мысли. В комнате повисла тишина. Кимберли присел рядом с ней на раскладушку и продолжал пялиться на скульптуру. Его бедро, упиравшееся ей в бок, было твердым, как дерево. Он тяжело дышал.
Эдис чувствовала себя абсолютно трезвой. Более или менее трезвой. Она понимала, что не пьяна. Для этого обычно ей требовалось выпить немного больше, чем сейчас. Но она ощущала чувство теплого удовлетворения, которое пришло к ней после второй порции.
Она понимала, что на сей раз это было нечто большее, чем просто алкоголь. Она все еще не понимала, почему так задела чувства Кимберли. Он был выведен из равновесия, ее безобидное замечание, что скульптура не завершена, каким-то образом загнало его в мертвую петлю. Она не была в состоянии понять, что такого она сказала, но ощутила, что какое-то новое чувство переполняет ее. Это было почти так, говорила она себе, как если бы она принимала участие в акте творения.
Она взглянула на темную ладонь Кимберли, похлопывающую ее по колену. "Это просто должно сработать", - размышлял он вслух. Она положила руку на его ладонь. Он повернулся и взглянул на нее. В следующее мгновенье он снял руку с ее колена, обнял ее за талию и привлек к себе. Вначале его язык показался ей соленым. Потом она ощутила терпкую сладость текилы. Она расслабилась и опустилась на раскладушку, размышляя одновременно о том, догадается ли миссис Кейдж накормить детей ужином и запер ли Кимберли входную дверь магазина.