Поняв, что произошло что-то непредвиденное, Палмер вышел из джипа и почувствовал, как под подошвой хрустнула высушенная беловатая земля. Из соседнего здания, которое было похоже на ратушу, неслись крики толпы. Сделав знак солдатам расположиться в цепь, Палмер отстегнул кожаный ремешок на кобуре, проверил свой "Кольт-45".
Во сне он двигался медленно, слишком медленно, как будто давящие на него расплавленный воздух и пыль от земли лежали перед ним бесконечным океаном жары, через который ему предстояло плыть, как в воде. Во сне он ощущал себя, ощущал, как он двигается с какой-то торжественной медлительностью, как в вестерне вдоль длинной улицы движется одинокий стрелок, готовый выхватить пистолет и уложить человека в черной шляпе. Кто же из них негодяй?
Дверь в ратушу была открыта. Палмер остановился у нее и прислушался. Внутри высокий мужской голос возбужденно, резкими толчками, лил поток слов. Казалось, что слова так долго мучили его, что, получив наконец возможность выпустить их наружу, он полностью потерял контроль над построением их во фразы или скоростью и ритмом их произнесения.
- Подлейший преступник…
Палмер прищурился, пытаясь понять ключевые слова, несмотря на то что плохо понимал сицилийский диалект.
- Заговор шантажистов…
Палмер оглянулся, ища глазами переводчика, парнишку из Калифорнии по имени Фаско. Увидев его в двухстах метрах от себя, с винтовкой в расщелине дерева, Палмер решил не подзывать его к себе. Он слушал человека, выступавшего в ратуше.
- Новое ярмо на наших шеях…
Палмеру речь показалась политизированной, даже при его плохом знании языка. Он заглянул внутрь зала из-за угла двери.
Двенадцать мужчин, хорошо одетых и упитанных, были скованы одной цепью и стояли на возвышении в передней части зала. На их лицах не было ни унижения, ни высокомерия, а какое-то неестественное спокойствие перед ликом Судьбы.
Долговязый парень, обладатель громкого голоса, стоял за кафедрой и резко жестикулировал, понося сначала арестованных, а потом несколько сотен горожан, которые сидели на скамьях, как в церкви, и представляли публику. На боку у молодого человека висел маузер. По залу, в разных местах, стояло еще несколько мужчин, все с немецким оружием. Они были плохо одеты, некоторые просто в лохмотьях, и все отощавшие от голода. На левой руке у них были красные повязки из ткани. Арестованных охраняли две женщины, тоже с красными повязками на руках.
Палмер снова спрятался. Кое-что становилось понятно. Ни солдаты, ни полиция не подготовились к появлению его отряда, не устроили засады, не напали открыто. Красные повязки принадлежали партизанам-коммунистам из горных районов. Арестованные, вероятно, были местными фашистами. И если Палмер не ошибался, в бараках и в полицейском участке он найдет только трупы.
В приказе ничего не говорилось о том, что надо ему вмешиваться в самосуд местного населения или нет. Палмер набрал воздуха в легкие и вошел. Одна из женщин, охранявшая пленников, увидела его и вскинула винтовку. Она прицелилась прямо в голову Палмера.
- Я американец, - громко крикнул Палмер. - Sono Americano.
Крошечный черный глазок винтовки слегка дрогнул и опустился, уставившись ему в живот. Женщина с винтовкой разглядывала его.
Парень за кафедрой достал откуда-то из грязного пиджака очки в стальной оправе. Одно стекло треснуло. Через другое стекло он уставился на Палмера. Присутствующая публика начала тихо гудеть.
- Americano? - спросил молодой человек.
- Si, Americano. - Палмер сделал пару шагов. Затем он протянул руку, будто хотел обменяться рукопожатием с парнем. Не опуская руку, он пошел по среднему проходу зала к кафедре. Женщина с винтовкой не снимала его с мушки, пока он шел.
Наступил неловкий момент: парень пытался то ли как следует надеть очки, то ли снять их. Наконец, он уронил их и пожал руку Палмера. Его кадык нервно двигался.
Люди в зале стали смеяться и разговаривать. Женщина опустила ружье, оно качнулось туда-сюда, и она снова навела его на пленников.
Палмер заметил, что произошла какая-то перемена. Люди в зале до того сидели как застывшие, будто боялись разозлить партизан болтовней или показать, что их развлекает это зрелище. Теперь атмосфера каким-то образом разрядилась. Даже пленники чувствовали себя не так скованно.
- Вы партизаны? - спросил Палмер.
- Si. Да. Партизаны. Да. - Парень несколько раз кивнул с такой силой, что Палмер испугался, как бы он не сломал себе тонкую шею. - С гор, - произнес он, коверкая слова.
- Вы хорошо говорите по-английски.
Казалось, что сквозь грязь на лице партизанского вожака проступил румянец.
- Я получал степень магистра по литературе, - сказал он медленно, стараясь правильно произносить слова и тщательно подбирая их, - и готовил диссертацию по поэзии лорда Джорджа Гордона Байрона.
Палмер почувствовал, что краснеет сам. Он несколько раз кивнул, как будто подтверждая свое личное знакомство с Байроном.
- Вы, конечно, знаете, что мы высадились в Италии?
- Si. Я слышал.
- И что теперь мы будем вести гражданские дела от лица сицилийцев? Пока, естественно, не будет восстановлено законное местное и государственное управление.
Губы специалиста по Байрону шевелились, пока говорил Палмер, будто он одновременно переводил его слова.
- Si. Я понимаю. Но здесь, в этом городе у нас… особые проблемы, - произнес он затем.
Палмер кивком головы указал в сторону пленников.
- Местные фашисты?
- Нет. - Казалось, юноша не хотел продолжать этот разговор.
- Сотрудничали с немцами?
Командир партизан пожал плечами.
- Тогда кто же они?
В наступившей тишине Палмер оглянулся и стал пристальнее разглядывать пленников. Они с таким же вниманием смотрели на него. Наконец, один из них, молодой, заговорил.
- Здравствуйте, майор.
- Silenzio. - Женщина, державшая винтовку, ткнула в спину говорившего. При ближайшем рассмотрении, увидел Палмер, ей было лет двадцать.
- Привет от Дона Джи, - произнес чей-то голос.
По-видимому, никто не слышал его, кроме Палмера. Он прищурился, глядя на группу, пытаясь определить, кто говорил. Молодой специалист по поэзии Байрона наблюдал за пленниками, а затем более внимательным взглядом смерил Палмера. Наконец, он облизнул свои пыльные губы.
- Это, э-э, личное дело, Maggiore, - сказал он, еще медленнее выговаривая слова, как будто изо всех сил стараясь, чтобы его поняли. - Не столько личное, сколько, э-э, внутреннее. Нет. Касающееся местного населения. Si. Местная проблема. Эти мужчины насиловали наших молодых женщин. Крали. Шантажировали нас. Угрозами отбирали деньги. Устанавливали незаконные налоги, лишая нас средств к существованию. На зерно, воду, вино - на все.
Он остановился, чтобы передохнуть. В наступившей тишине за спиной Палмера, из зала, а не с помоста, кто-то пробормотал:
- Привет от Дона Джи.
На этот раз его услышали все. Это возымело жуткий эффект. Зал ратуши, в котором стоял гул шепчущихся голосов и болтовни, вдруг застыл, люди стали похожи на живые статуи, услышав тот негромкий голос, шедший неизвестно откуда.
Палмер почувствовал, как вдруг вспотело под мышками. Он стянул с себя каску и осторожно положил на кафедру.
- Вот в чем проблема, - начал Палмер, говоря так же медленно, как говорил молодой искусствовед. - Слово, которое вы пытались подобрать, - это "гражданский". Эти мужчины совершили гражданские правонарушения неполитического характера. Они будут наказаны. Но их должен судить и приговорить гражданский суд. Скоро у вас будет такой суд, компетентное гражданское учреждение, которое будет выносить решения по таким делам. Вы не имеете права заменять собой такое учреждение. Я предлагаю поместить арестованных в тюрьму. Мои солдаты обеспечат надежную охрану. Я даю вам гарантию.
Одна из женщин, охранявшая пленников, воинственно затрясла головой и выпалила что-то по-сицилийски в сторону партизанского вожака.
- Может быть, - смущенно ответил тот по-английски. Потом он оправился от смущения и снова заговорил на местном диалекте, предоставив Палмеру догадываться о содержании речи по отдельным словам и фразам.
Спор затянулся. Парень в дальнем конце зала с автоматом "Щмайссер", небрежно болтавшимся у бедра, казалось, был на стороне женщин. Палмер с трудом начал понимать, о чем они говорят. Женщина и несколько партизан не доверяли чужакам, будь то американцы или кто-то другой. Вожак, по-видимому, был готов в принципе довериться американцам, но не в случае с этими пленниками. Палмер глубоко вздохнул.
- Я даю гарантию, что этим людям будет обеспечена надежная охрана, - громко повторил он. - Даю вам гарантию правительства Соединенных Штатов Америки и президента Франклина Делано Рузвельта.
Он помолчал, пытаясь определить, подействовало ли его обещание.
Его солдаты, обеспокоенные его долгим отсутствием, начали по одному появляться в дверях ратуши. Мимоходом прислушиваясь к спору, они медленно продвигались в глубину зала по боковым проходам.
Они встали по всему периметру зала, слушая говоривших, пока их число не возросло почти вдвое по сравнению с красными повязками. По огневой мощи двадцать человек спецкоманды Палмера равнялись сотне партизан. Винтовки, кольты и пулеметы Томпсона спокойно поблескивали вперемежку со связками ручных гранат. В напряженной тишине солдаты спецкоманды пристально наблюдали за Палмером и вожаком партизан, как будто пытаясь ответить на вопрос Палмера: "Кто же здесь негодяи?"
Палмер знал, что его люди обладали достаточными средствами, чтобы перебить партизан, а заодно и пленников, и горожан в зале. Логика молчаливой дуэли была оглушающей. Партизанский вожак сдался, и Палмер приказал отвести арестованных в тюрьму. Они весь день под вооруженной охраной убирали трупы и мыли из шланга помещение. Потом они покорно проследовали в камеры, где их заперли.
В следующие два дня в город вошли войска пехоты, освободив спецкоманду для операций в других районах. К концу недели все арестованные были освобождены. Четверо из них были впоследствии назначены в муниципалитет города. Один из них стал мэром. Двое были назначены судьями. Остальные исчезли, отправившись на поиски отряда партизан, который захватил их.
Судьба так и не свела его с теми партизанами. Но до того как Палмер покинул средиземноморский театр военных действий и отправился на задание на север под Пенемюнде, он услышал о специалисте по поэзии Байрона еще раз. Он узнал, что его распяли на перекрестке двух дорог, недалеко от Катании, на грубом кресте, кастрировали и вынули внутренности. Его гениталии запихнули ему в рот, но не убили. Он оставался живым почти два дня, окутанный роем жужжащих мух, пока проходивший мимо патруль не снял его с креста и, добив выстрелом в голову, не похоронил в безымянной могиле.
- Привет от Дона Джи.
Палмер проснулся в своем кресле, сердце его бешено колотилось.
Вот рту была горечь, все пересохло, его мучило сознание вины. Он выпрямился в кресле, пытаясь вернуть его в более подходящее для работы положение. Кто же из них был негодяем?
- Привет от Дона Джи.
Он так никогда и не встретился с тем человеком, которого должен был защитить, с человеком, кому нужно было поручить охрану Сицилии, оккупированной союзными войсками. Позднее он слышал, что Дон Джи был, как, впрочем, Палмер и предполагал, каким-то очень крутым мафиози с американскими связями.
Поэтому назвать ту встречу встречей нельзя было, так как ни одна из сторон не узнала и не подтвердила личность другой. Все эти годы Палмер редко вспоминал тот день на Сицилии. Воспоминание о нем по-прежнему лишало его спокойствия. Он дважды глотнул, пытаясь освободиться от металлического привкуса своих воспоминаний.
Одним из двенадцати арестованных в зале ратуши, очевидно, был Дон Джи. Впервые за многие годы Палмер проследил логику того события. Один из тех, которого он спас, кому он помог занять высокий пост под прикрытием американского флага, определенно был Доном Джи. Не Дон ли Джи руководил распятием специалиста по поэзии Байрона? Может быть, и нет. Важные птицы всегда старались держаться подальше от таких сцен.
И теперь уже не имеет никакого значения, что очки у ученого разбились. Зачем они ему? Ведь это его партизаны очистили город, чтобы спецкоманда Палмера могла спокойно, почти играючи, занять его. А Палмер отдал его врагам. Так кто же был негодяем?
Если они и встретились в тот день в ратуше - Палмер и Дон Джи, - лишь один из них знал другого.
Палмер был почти уверен, что недавно они снова встретились.
Глава пятнадцатая
Типпи вытянулась на кровати во весь рост. С минуту она слушала радио, затем прикурила сигарету и выдохнула дым. У Шона в спальне всегда душно - ведь когда занимаешься любовью, одеяла и простыни летят на пол.
Эта комната годится лишь для секса, а так она просто ужасна, решила Типпи. Трудно себе представить, что здесь можно жить, по утрам вставать, вечером ложиться спать, чистить зубы, ну и все такое.
Слишком она безвкусная. Ее дизайном занимался бывший друг Шона Фил, модельер по верхней одежде, с которым Шон жил до Оги. Оги - тот другой. Он, как об этом говорится в журналах для гомосексуалистов, не демонстрировал это ни своей манерой одеваться, ни речью. Но комната была сделана в стиле Фила, который можно было бы охарактеризовать как Пламенный Гомосексуалист.
Вот уж в чем точно не было необходимости, думала Типпи, так в бесконечно узких полках средиземноморского мореного дуба с бра. Когда смотришь на них, заставленных безделушками, кувшинами и бог знает чем, голова кругом идет. И не было никакого спасения от красной анилиновой краски, красновато-коричневых и розовых стен, от зеленовато-оливковых штор.
Рядом с ней слегка пошевелился Бен, заворчал и опять уснул. Типпи перевернулась на кровати, которая была королевских размеров. Он красавчик, подумала она, с ним свидания назначать одно удовольствие. Да, правда.
У него потрясающие кудрявые волосы, которые вздрагивали даже тогда, когда он был неподвижен. Типпи погладила волосы на его груди, слегка приподняла их. Наклонилась и лизнула его руку.
Она лизнула свою собственную руку и обнаружила тот же солоноватый вкус, что и у его руки. Ну, а как еще может быть после трех часов занятий любовью?
Она легла на него. Он просыпался очень медленно. Стала целовать в губы. Она чувствовала, как под ее ногами зашевелились пальцы его ног. У него было тело футболиста, и он казался выше ее, но они были приблизительно одинакового роста.
- Н-н-н… - попытался сказать он. Ее язык не давал его губам произнести "Нет". Потом он поднял руки и попытался снять ее с себя. Она вонзила ногти в его ладони и придавила его руки к краям кровати. Он лежал, распростертый, потом начал смеяться.
- Ты льстишь мне, малышка, - сказал он наконец. - Неужели ты действительно думаешь, что сейчас я на что-то способен?
Его голос казался Типпи таким далеким. Пятнадцать минут сна охладили его, решила она. У него уже был взгляд семьянина. Следующими словами будут: "Посмотри, сколько времени".
- Слезай, - сказал он, лишь немного разочаровывая ее.
- Хорошо, - ответила она, перекатываясь на свою сторону кровати. - Твоя жена ждет тебя к обеду.
- Неужели?
- Вставай и одевайся.
- Разве я говорил о том, что мне нужно уходить? - спросил Бен.
- Можешь и не говорить.
- Как неприветливо, малышка.
- Ты хочешь сказать, - сразу же отреагировала она, - что можешь остаться?
- Ах-ах-ах.
- Чепуха. - Она снова взяла сигарету и стала выпускать клубы дыма. - Знаешь, Бен, - сказала она спокойно, - ты потрясающий в постели, но на самом деле в сексе ничего не понимаешь, правда?
Эту фразу Типпи услышала на второй неделе своего пребывания в Нью-Йорке на вечере у издателя. Кто-то употребил это высказывание по отношению к какой-то женщине. Она не знала тех людей, не знала, о чем они говорили. Но эта мысль постоянно прокручивалась у нее в голове. Потом она не раз убеждалась в ее эффективности.
- Правда? - потрясенно спросил Бен.
- Да, правда.
- И это после всего того, что было между нами сегодня вечером?
- Я же подтвердила, что ты был хорош, - напомнила ему Типпи. - Просто я хочу сказать, что на самом деле ты не погружаешься в секс, так ведь?
- Боже мой, миледи. Сегодня это произошло дважды вот на этом самом матрасе. - Бен спустил ноги с кровати и сел. Протянул руку к трусам.
- Чего ты боишься? - настаивала Типпи.
- Я? - Рука Бена замерла.
- Что ты испытываешь?
Трусы упали на пол. Бен повернулся к ней.
- Ты меня разыгрываешь? - спросил он. В его голосе слышался легкий оттенок настойчивости.
- Я просто говорю о том, что чувствую, что ощущаю.
- Не понимаю, о чем ты.
- Ты не понимаешь, - сказала Типпи, - а я понимаю такие вещи.
- Что? - Бен опять взобрался на кровать и встал около нее на колени; она лежала, откинувшись на подушку. Ему казалось, что такая поза каким-то образом укрепляет его позиции.
Типпи сделала гримасу.
- Если нужно что-то объяснять, уже плохо.
- Попытайся.
Она пожала плечами и отложила сигарету.
- Ложись. - Она подождала, пока он лег и расслабился рядом с ней. Из радио лилась медленная мелодия. Она начала поглаживать его живот, потом низ живота.
- Это - объяснение, - произнес он. Его голос звучал глуше.
- Да, правильно.
Она гладила его пенис, медленными движениями, наблюдая за его лицом и за напряженно сжатыми веками. Он поддался, испытывая смесь удовольствия с болью. Она скользнула рукой по смятым простыням, схватила пальцами волосы на его груди и начала медленно тянуть из стороны в сторону.
- Больно!
- Но тебе нравится это!
Она медленно опускалась все ниже, пока не достигла его вьющихся черных волос между ног. Она внезапно наклонилась и вонзила зубы в тело. Бен выгнулся дугой на кровати. Его рычанье было похоже на звук, который издала бы раненая собака.
Типпи начала покусывать мягкую кожу на его бедрах.
- Ты обожаешь такую боль, правда?
- Не так сильно. Пожалуйста.
- Никто никогда не вел себя с тобой так грубо, правда?
Она чувствовала, как он весь напрягся.
- Но теперь ты это испытаешь, малыш. - Она сильно сжала руку, чтобы определить его способность терпеть боль. Он молча корчился.
- Мы просто созданы друг для друга, - сказала она.
- Что?
- Я говорю, что мы… - и внезапно, точно змея, укусила его. Его крик был пронзительным и быстро оборвался. Он старался оттолкнуть ее, но она вцепилась в его ягодицы и не сдавалась.
Через какое-то время она почувствовала, как обмякло его тело и он откинулся назад на простыни. Его мышцы медленно расслаблялись. Его ноги медленно раздвинулись в стороны, он, не защищаясь, полностью отдавал себя ей.
- Умница, пай-мальчик.
Ее слова было трудно понять.
- Что?
Она на секунду отстранилась.
- Будь пай-мальчиком, - сказала она. - Ты должен испытывать наслаждение от боли.
Его веки затрепетали.