Асцендент Картавина - Николай Дежнев 11 стр.


Мы продолжали сидеть бок о бок, но уже порознь. Возможно, когда-нибудь потом я соображу, как в создавшейся ситуации следовало себя вести, но это будет потом. А пока меня мучило ощущение, что что-то важное, сказанное парнем, я пропустил. Так бывает, когда положишь вещь в непривычное место и знаешь, что что-то пошло не так, а что именно понять не можешь.

- Слушай, о каком еще дружке ты говорил?..

Пашка посмотрел на меня удивленно.

- Дружке?.. - пожал щуплыми плечами. - Ну да, ты же рассказывал, что когда-то был знаком с Хлебниковым! Он у нашей литераторши котируется где-то между Чеховым и Достоевским, клиническая дура о нем с придыханием. Отстой, конечно, вонючий до омерзения, но зато не несет пургу про битые молью человеческие ценности. Посмотришь на всех на вас с вашими правильными словами… - Пашка вздохнул и поднялся с лавки. - Ладно, Стэнли, мне пора, еще надо накропать сочиненьеце! Можно по творчеству Игоря… - как его там? - ну да, Леонидовича, а можно про героизм в обыденной жизни, - усмехнулся кривенько. - Который не востребован, поскольку всегда проще и выгоднее договориться. Как думаешь, если я напишу, что Хлебников - говно и поставлю точку, какая это будет тема?

Протянул мне руку.

- Маман будет звонить, скажи, что осознал!

Я ее пожал.

Пашка направился к выходу из парка. Шел, сутулясь, глядя себе под ноги, обернулся.

- А насчет этой сучки ты прав, мне она теперь по барабану! Да и перепихнулись всего пару раз, делов-то…

Мир, в котором живу, я не понимаю, с этим надо смириться. Принять как факт, как физический закон. Не один я такой, многие без понятия, важно другое. Каждый человек должен совершить в жизни нечто, что бы эту жизнь оправдывало. Чтобы, уходя, он мог сказать: я жил, я не тварь дрожащая, а право имею!

Сердце стукнуло и остановилось, внутри все замерло - я вспомнил, откуда пришли ко мне эти слова, и содрогнулся! Но обратного пути не было, это я понимал с удивительной и какой-то даже хрустальной четкостью. Карты легли и сделать ничего нельзя, даже если бы я очень захотел. Но я и не хотел. Мысли и желания меня покинули, оставив лицом к лицу с предначертанным. Не было необходимости ни оправдывать себя, ни в чем-то убеждать. Не было ненависти, не было страха. Не было ничего, кроме понимания неизбежности того, что должно произойти. Не жертва и не герой, человек наедине с самим собой во Вселенной. Все сошлось, все обрело скрытую до того логику. Бредущему по жизни даются знаки на пути, в моем распоряжении их было предостаточно. Бездумное, почти детское пророчество и преследовавшее меня сомнение, приход Изольды и предсказание гороскопа, а теперь еще расставившее недостающие точки над "i" Пашкино сочинение! Яд отравы проник слишком глубоко, без операционного вмешательства не обойтись.

Не помню, как добрался до ворот парка и сел в трамвай, но на первой же остановке вышел. Не хватало воздуха, лицо горело. Я ловил на себе глумливые взгляды людей. Начинался вечерний час, народ возвращался с работы. Прижавшись спиной к стене здания, я закурил. Не знаю, что думали идущие мимо, наверное их удивляло, что я не прошу милостыню. А я бы попросил, я бы в ногах у них валялся, только единственную милость, в которой нуждался, дать мне они не могли. В висках стучало, дрожали руки, но постепенно я начал приходить в себя… Мною овладевало холодное спокойствие. Кровь отхлынула от лица, кулаки налились свинцовой тяжестью. Я знал где нахожусь, куда и зачем пойду, и уже двигался в людском потоке к метро, как вдруг какой-то озлобленный скотской жизнью работяга вознамерился съездить мне по морде. Движимый жаждой справедливости, он хватал меня за грудки и матерился на всю улицу, но, встретившись со мной глазами, как-то сразу увял и поспешил затеряться в толпе.

В подъезде рассеянным светом покойницкой светила тусклая лампа и пахло кошками. Я поднялся на второй этаж и позвонил в квартиру Нелидова. Долго ждал, пока старик доковыляет до двери. Приходу моему Савелич не удивился, направляясь за покупками, я частенько к нему забегал. Окинул меня изучающим взглядом и, наваливаясь всем телом на клюку, вернулся в комнату. Кряхтя, опустился в кресло.

- Что-то ты нынче бледный!

Я остался стоять. На буфетной полке красовалась непочатая бутылка водки и рюмки. По-видимому, Нелидов ждал гостей, но, как человек интеллигентный, предложил:

- Выпить хочешь?

Я покачал головой. Хозяин дома, между тем, рассматривал меня, как живой римейк картины Репина "Не ждали". Цель прихода надо было как-то объяснить, только в этом-то и состояла проблема. Не в объяснении, а в том, какими словами донести, что мне от Савелича нужно. Можно было попробовать развести турусы на колесах и дать понять намеком, но я тихо подозревал, что ничего путного, кроме потери времени, из этого не выйдет. Притворяться, что забежал занять щепотку соли, было бессмысленно, Нелидов был мужик конкретный и того же ожидал от других.

Кресло у старика массивное, с подлокотниками, прикидывал я, они помешают ему сразу рухнуть на пол, а там, глядишь, я его подхвачу. Вздохнул и, хотелось бы верить, непринужденно, произнес:

- Тут, Савелич, такое дело, не могли бы вы одолжить мне пистолет!

Однако ошибался. Нелидов, как сидел памятником себе, так сидеть и остался, только седые брови поползли вверх и бледные губы в задумчивости зажевали.

- Во оно как! - посмотрел он сначала в окно и только потом обратил взгляд на меня. - Могу поинтересоваться: зачем?

Специально я к разговору не готовился, решение принял экспромтом, однако объяснение у меня имелось. Правду говорить легко и приятно, для большей убедительности стукнул себя в грудь кулаком.

- Друг машину покупает, большие деньги…

- Так, вроде бы, не лихие девяностые! - хмыкнул Савелич, но, похоже, поверил. А может только сделал вид, тот еще хитрован, у него не поймешь. - И какую берет?

- Машину-то? Ну, эту… - я запнулся, с автомобилями у меня как-то не сложилось.

- Неужели на четырех колесах! - сделал Нелидов большие глаза, как если бы собственная догадка его же и удивила.

Но я на провокацию не поддался, не сплоховал.

- Джип "крусейдер"!

Выпалил и только потом сообразил, что слово это означает по английски крестоносец, рассчитанную на продажи по всему миру машину так вряд ли назовут. Но Савелич, в отличие от Иоанна Павла II, к полиглотам не принадлежал, поэтому ограничился кивком.

- Что ж, звучит красиво! Повезло тебе с друзьями, Картавин, есть у кого перехватить на черный день сотню-другую тысяч баксов… - и начал медленно подниматься на ноги. - Помочь ближнему, святое дело!..

Я опешил. Приготовился было врать дальше, и старый сыщик не хуже полиграфа меня бы расколол, а тут такое везение! Стоял, не в силах поверить, и смотрел во все глаза на Нелидова. Но вместо продолжения допроса с пристрастием, Савелич достал из заднего кармана пистолетик и погладил его любовно ладонью. За километр было видно, как не хочется ему расставаться с любимой игрушкой.

- Что с тобой поделаешь, бери! Но, если прищучат со стволом, нашел его в девяносто третьем на чердаке, куда лазил смотреть солнечное затмение. Запомнил?.. Так все говорят, менты привыкли. Впрочем, ты вряд ли им сгодишься, на тебя карманную кражу и ту трудно повесить, не то что глухаря с убийством…

Возможно это был комплимент, только я в его слова не вдавался, смотрел, не отрываясь, на лежавший на ладони Савелича дамский браунинг. Кто бы мог подумать, орудие убийства было элегантно. Однако вместо того, чтобы дать мне пистолет, Нелидов поковылял в дальнюю комнату, где, как я догадывался, находилась спальня. Появился оттуда через минуту, неся оружие завернутым в мягкую фланелевую тряпочку. Протянул мне сверток.

- На, владей! Игрушка, вроде бы, сто лет назад в Бельгии сделан. И калибр невелик, шесть тридцать пять, а дырку сделает, мало не покажется! Стрелять-то хоть приходилось?..

Я кивнул. Это было правдой, военная кафедра института, который я имел несчастье закончить, вывозила нас как-то на стрельбище. Из "макарова" попал один раз, зато в десятку, случайно. "Калашников" в моих руках гулял и дергался, как параноик. Поставили "удовлетворительно", по-видимому за то, что я не покрошил в капусту стоявшую поодаль комиссию. Впрочем, всем было все равно, и нас выпустили в мир в звании лейтенантов запаса. Сказали, поскольку военная специальность - дозиметрист, то солдаты мы одноразовые, прогуляемся с прибором перед наступающей пехотой, и можно хоронить. Так что Нелидову я не соврал, но смотрел он на меня с большим сомнением.

- Дай-ка сюда! Гляди, снимаешь с предохранителя и передергиваешь! Понял?..

Чего ж тут было не понять! Взял у него пистолет, он был, как игрушечный, но тяжелый. На рукоятке в овале какие-то буквы, на боку по французски "браунинг патент". Сделал все, как Нелидов учил, затвор встал на место со щелчком.

- Да не тычь ты мне стволом в живот, заряжен ведь! - отвел Савелич мою руку. Разрядил "браунинг" и снова взялся за тряпку, тщательно его протер. Вскинул на меня неожиданно глаза.

- Уверен, что нужен?

Я опять кивнул. Не потому, что был переполнен уверенностью, время вопросов прошло.

- Когда берете тачку?

- Что?.. Завтра… С утра!

- Днем занесешь! - протянул он мне пахнущий машинным маслом сверток. Было видно, как трудно Савеличу с ним расставаться. - И вот еще что, понапрасну не балуй! В человека выстрелить очень непросто, но, если достал, будь готов применить. В жизни пистолет нужен раз в десять лет, но тогда уж до х…

Поднявшись к себе на верхотуру, я первым делом прошел на кухню и вытащил из помойного ведра перчатки и смятый лист бумаги. Разгладил его на колене. Это был план отстоявшего километра на два от железнодорожной станции поселка с указанием, как лучше к нему пройти. Помеченный не без черного юмора крестиком, дом Хлебникова стоял крайним. Если верить изображенным Изольдой елочкам, непосредственно за ним начинался лес. Изучив рисунок, я прошел в комнату и осмотрелся. Все в ней показалось мне чужим, принадлежащим другой жизни. Нет, я с ней, прежней, не прощался, чувство было иным. И итогов не подводил, и о будущем не думал, а словно бы пытался себе представить, чем был жив владевший всем этим человек. Старый компьютер на маленьком столике, полки с книгами, картина на стене… Ведь чего-то он хотел, что-то было ему нужно, если каждый день в жару и в снегопад поднимался с продавленного дивана и начинал снова жить?

Так и не придя ни к какому выводу, сел, как если бы на вокзале, посредине комнаты на стул и выкурил сигарету. Потом, будто заметая следы, выкинул окурки в унитаз и тщательнейшим образом вымыл руки. Одежда у меня все больше универсальная: и в пир, и в мир, и в добрые люди, но есть и новая куртка. Однако, подумав, я ее забраковал и облачился в поношенную, опустил во внутренний карман сверток с пистолетом. Он припал плоской тяжестью к сердцу. Перебрал зачем-то валявшиеся на журнальном столике распечатки гороскопов, хотя, зачем они мне понадобились, не знал. Из полутьмы висевшего в прихожей зеркала на меня глянул худой малый с копной бросающихся в глаза, порядком уже седых волос. Берет делу не помог, в комбинации с большими очками он смотрелся странно. Возможно где-нибудь на окраине Парижа я бы и сошел за работягу с завода "Рено", но в России так мог выглядеть лишь занюханный жизнью художник или актер без ангажемента. Пришлось обойтись старой кепкой.

Все сходится, - сказал я себе, натягивая ее на голову, - готовность Савелича помочь тоже знак на пути, может быть в ряду других последний. И, выйдя на лестничную площадку, захлопнул дверь. Время приближалось к восьми, надо было спешить. Но, как я ни старался, так до ступенек магазина и не мог решить, надо ли заходить. Но и исчезнуть так просто из жизни Клавдии, всякое ведь может случиться, позволить себе не мог. Потянул тяжелую дверь, зная, что ничего хорошего из этого не получится.

Клава стояла, как обычно, за прилавком. Увидев меня, зарделась и крикнула в подсобку:

- Зинк, подмени, я на минутку!

После теплого солнечного дня на улице было холодно той лезущей за воротник зябкостью, что напоминает о близости первых заморозков. Клава передернула плечами и прижалась ко мне. Прошептала:

- Соскучилась! Вчера ждала, но ты не пришел…

Я неуклюже переминался с ноги на ногу.

- Часика через полтора освобожусь и прибегу, дорогу знаю, - продолжала она, заглядывая мне снизу в лицо. - Ты не жди, замерзнешь!

Я смотрел на нее и улыбался, вернее мне хотелось думать, что я улыбаюсь. Что на самом деле нарисовалось на моей физиономии, сказать было трудно, только Клава спросила:

- Ты что, не хочешь, чтобы я приходила?

Искала в тусклом свете фонаря мои глаза, которые я старательно прятал.

- Ты плохо себя чувствуешь? - отстранилась, во взгляде ее мелькнуло беспокойство. - Ты не здоров?..

Мне ее было очень жаль, но и объяснить ей я ничего не мог.

- Сегодня не получится! Есть одно дело…

- Ночью? - удивилась она и добавила, как если бы это был последний, самый весомый аргумент: - А как же "Абрау Дюрсо"? Я шашлыки припасла, можно на сковородке…

Надо было что-то срочно придумать, но голова звенела от царившей в ней пустоты.

- Понимаешь, друг, он сегодня должен умереть! - осекся, понял, что несу. Заторопился. - То есть, врачи говорят, совсем плох, если я поспешу, до утра точно не дотянет…

О Господи! Совсем заврался, но Клаве мои объяснения были не нужны. Она стояла полуотвернувшись и кусала губы. Лицо ее, если такое возможно, разом осунулось и потяжелело.

- Если друг, тогда конечно! Тогда поезжай… - произнесла она как-то совсем уж безнадежно и, немного помедлив, добавила: - те!

- Ты только не обижайся, ладно! Я могу у него застрять, - продолжал я голосом, бесцветным, как выцветший на флагштоке триколор, - похороны там, поминки, девять дней…

- Я все понимаю, - кивнула Клавдия, - все как есть! - вздохнула тяжело и сделала отчаянную попытку улыбнуться. - Простите, коли что не так, я ведь хотела по-человечески!..

- Ты мне не веришь? - попытался я выдавить из себя хоть что-то, что прозвучало бы не фальшью, но проблема была в том, что я сам себе не верил.

- Ну почему же! Все так и должно быть! К чему вам простая баба… - шмыгнула Клава носом и, не успел я ее удержать, скрылась за дверью.

Впрочем, и не удерживал! Остался стоять на ступенях, как в тот вечер, когда бегал Савеличу за бутылкой. Ничего вроде бы за эти несколько дней не изменилось, и в то же время все стало другим. Ну и мастак же ты клеить баб, сказал веселый парень, прижимая к груди арбузы - видел бы он сейчас мою тусклую физиономию! То ли чувства истончились до предела, то ли причиной всему была нервная лихорадка, только впервые в жизни я так остро ощутил боль от самим же нанесенной обиды, ее боль. И все же, - сказал я себе, возможно даже вслух, - это лучше, чем если бы Клава продолжала жить надеждой. Однажды рухнув, иллюзии хоронят под собой тех, кто ими тешился. Прав, наверное, мудрый по жизни Нелидов: утрется, выпьет в подсобке с товаркой Зинкой и выпихнет Картавина пинками в прошлое, а назавтра найдет себе другого, получше.

Когда вышел из метро на площадь Белорусского вокзала, меня уже откровенно бил озноб. Нервы были на пределе, казалось, все вокруг знают куда и зачем я иду. Легонько подташнивало. Подняв молнию куртки до предела, я ощутил прикосновение пистолета. Его тяжесть у сердца вырвала меня из прострации. В кассовом зале пригородных поездов было малолюдно. Усталая кассирша посмотрела на меня безразлично и, не спрашивая, выдала билет в оба конца, Я был ей благодарен. Я ей улыбнулся, но она уже уткнулась носом в страницу журнала. Безумие, а я отдавал себе отчет в том, что балансирую на грани срыва, не только заразно, его видно невооруженным глазом. Человек в ажитации не может не привлекать внимания.

Отойдя от кассы, я надвинуть козырек кепки на глаза. Они, эти зеркала души, с детства меня выдавали. Длинная, продуваемая ветром платформа была пуста. Прогуливаясь по зажатой с двух сторон путями бетонной полосе, я постарался успокоиться. Раскольников, рассуждал я, шел убивать старуху-процентщицу, чтобы доказать себе, что не вошь, мне же ничего и никому доказывать не надо. Я делаю то, что должен делать в предложенных жизнью обстоятельствах. Мы оба восстали против окружающей мерзости, но если из его мерзости можно было найти какой-то выход, то наша мерзость будет померзостней, хотя бы потому, что ее сознательно насаждают. Ее культивируют, не понимая того, что посеяв в душах пустоту, пожнут деградацию нации, и время жатвы уже не за горами. Но мне до этого дела нет, я на многое не замахиваюсь. Есть люди, кто за это ответит, мне же отвечать по моим долгам. Раскаялся Родион или только покаялся, я не помнил, мне раскаяние не грозило. Федор Михайлович, со своей вывихнутой психикой, все запутал и сам, ковыряя в человеке гвоздиком, запутался, я терзать себя не буду. Все происходящее со мной не подвиг и не преступление, а элементарная необходимость. Скорее всего меня даже не поймают, да и как поймать, если с Хлебниковым я практически не знаком и убивать его у меня нет личной выгоды. А что есть неличная, это, как и трагедию народа, мало кто понимает. Ни у кого даже мысли не возникнет заподозрить человека, чей поезд давно ушел, мигнув на прощание огоньком последнего вагона…

Поезд?.. Ну да, поезд! Электричка уже подходила к перрону. В вагоне с мягкими сиденьями было тепло и душно. Я притулился у стеночки и немного согрелся. Мимо поползли огни большого города, потянулись пустые станции. Подмосковные, я их не люблю. Совсем рядом, в столице, в ослепительном сиянии рекламы бурлит жизнь, там крутятся бешеные деньги и в воздухе вместе с бензиновым выхлопом плавает запах успеха, а здесь ничего не происходит, и людям не может не казаться, что они обездолены. Самый страшный дьявол это падший ангел, самый озлобленный человек тот, кто вынужден довольствоваться отзвуками праздника, даже если тот бутафорский. Стук колес убаюкивал, вагон покачивало. Я задремал. Мне снилось будто меня принимают в пионеры. Я, Станислав Картавин, вступая в ряды пионерской организации, торжественно обещаю!.. Я обещал, и все вокруг меня обещали и все, как один, отдавали салют, но как-то так незаметно получилось, что я остался один. Стоял с поднятой в приветствии рукой, а вокруг никого. Но мы же все клялись, душило меня недоумение, мы жизнь готовы были положить!.. И только ветер гнал по опустевшей площади обрывки газет с воззваниями, и совсем рядом кто-то тихонечко всхлипывал…

Я открыл глаза. Передо мной сидела изможденная женщина с плеером в руках, по ее щекам катились крупные слезы. Она их не вытирала, нажимая кнопку повтора, раз за разом возвращалась к только что прослушанной записи. Заметив мой взгляд, стащила с себя наушники и протянула мне. Я приложил их к уху, звучал знакомый с детства шансон "Под небом Парижа".

Словно за что-то извиняясь, женщина слабо улыбнулась и едва заметно покачала головой. Произнесла одними губами:

- Если бы я слышала эту песню, разве вышла бы за такого урода!

Назад Дальше