Стараясь ее не побеспокоить, я выбрался бочком в проход между лавками и вышел в тамбур. Мимо проплывали невнятные постройки, за ними набежал перелесок, сменившийся тянущимся к горизонту полем. Над его дальним краем всходила огромная оранжевая луна. Женщина за стеклом раздвижной двери уже рыдала навзрыд.
Как мало надо, чтобы в корне все изменить! - думал я. - Услышать как поет Эдит Пиаф, перекинуться с незнакомцем словом, встретиться глазами. Где-то совсем рядом, не пересекаясь с нашей, идет другая, радостная жизни, надо только научиться жить и не побояться сделать шаг…
Охрипший динамик под потолком объявил название станции.
Я вздрогнул. Как? Уже?.. Но я же не готов! Я только согрелся, мне еще ехать и ехать! Это какая-то ошибка…
Электричка начала притормаживать. Замедляя бег, мимо прополз выкрашенный в два тона зеленым, решетчатый забор. Двери зашипели и разошлись в стороны.
Я задержал дыхание и, как в бескрайнее небо парашютист, шагнул в разверзшееся передо мной пространство.
Странная какая-то досталась мне память, жизнь свою и то помню кусками, а вот расстояние от дома Раскольникова до старухи-процентщицы запомнил: семьсот тридцать шагов. Я тоже стал считать, но очень скоро сбился. Сначала постоял на платформе в стороне от фонаря, покурил, подождал пока скроются из глаз те немногие, что вместе со мной сошли с электрички. Такой предосторожности по моим понятиям требовала конспирация, с которой я был знаком по детективам. И только потом углубился в полутьму деревенской улицы. Возможно это был дачный поселок, не знаю, только лай собак сопровождал меня неотрывно. На краю по осеннему высокого неба зависла потерявшая сырный цвет луна, холод ночи заползал за воротник, Я поднял его и ускорил шаг. В голове в такт движениям звучали собственного сочинения стихи. Я написал их для Алены и прочел, когда она однажды согласилась погулять со мной в парке.
Луны волшебное сиянье, очисти мир от суеты,
Отложим только покаянье, пока со мною рядом ты.
Когда ж покину мир сей бренный, мои надежды и мечты
Сойдут к тебе в потоках света небесной, чистой красоты.
Потом невзначай выяснилось, что Лена их запомнила и рассказала о нашей прогулке Хлебникову. Смеялись, наверное, надо мной, от последней строки действительно попахивало плагиатом. Я мог бы без труда ее переделать, но не хотел. Будь жив Александр Сергеевич, он бы меня простил, тоже был не безгрешен, позаимствовал "гения чистой красоты" у Жуковского. С большими художниками такое случается. Да и сам я в то время был смешон: худой, длинный, читая стихи, размахивал руками и, как все поэты, подвывал.
Занятый своими мыслями, развилку дороги я промахнул, пришлось возвращаться. Свернул, согласно обстоятельно составленному плану, на убегавшую в лесок тропинку, и углубился в чащу деревьев. Земля под ногами влажно проминалась и раздражающе остро пахла. Заморозков еще не было, и листва, изрядно пожелтев, держалась на ветках. Продвигаться вперед пришлось едва ли не на ощупь, однако стоило мне выйти на поляну, как мир вокруг погрузился в море холодного, серебристого света. С этого места можно было либо идти по поселку, либо обойти его стороной и тогда очутиться непосредственно у дома Хлебникова, что я и выбрал.
Крайним в ряду скрывавшихся за заборами коттеджей, оказался большой, огороженный каменной стеной участок. Чтобы успокоиться и привести в порядок дыхание, я привалился плечом к березе и принялся наблюдать за залитой из конца в конец асфальтом улицей. Она была пуста. Высокая ограда по сторонам делала ее похожей на каньон. Распластавшиеся по земле тени казались угольными. Тишина в природе стояла удивительная, только где-то вдали еле слышно простучала колесами электричка.
На столбе должна быть телекамера, прикидывал я, вспоминая виденные фильмы про ограбления, к этому надо быть готовым. Надвинул на глаза кепку и крадучись приблизился к воротам. Толкнул врезанную в одну из створок дверцу, она оказалась не запертой. Вступил во двор, огляделся по сторонам. Собак, чего боялся, не было. Дом стоял в глубине огороженного стеной прямоугольника, его крыша в лунном свете отливала серебром… Даже с расстояния я мог различить мельчайшую деталь незамысловатой архитектуры. За окнами царила темнота и лишь в одной из комнат горел приглушенный свет. Судя по силуэтам растений, а стекла доходили едва ли не до пола, это был зимний сад.
Двигаясь по выложенной плиткой дорожке, я подошел уже к крыльцу, как неожиданная мысль заставила повернуть назад. Пришлось выскользнуть за ворота и, натянув перчатки, стереть с массивной ручки отпечатки. Возможно, я ее не трогал, только памяти своей уже не доверял. Тонкая резина неприятно холодила руки, на этот раз, чтобы никто не помешал, закрыл дверь изнутри на задвижку. Вернулся к дому. Парадный вход был заперт, но иного трудно было ожидать. Беззвучно крадясь вдоль стены, я перепробовал все окна, ни одно не поддалось. К тому же все они были забраны стальной, в палец толщиной решеткой. Завернул за угол. Мозг работал, как компьютер, чувства обострились. Тыльной стороной дом выходил на лес, здесь же находился забитый березовыми поленьями дровяной сарай. От него шла вытоптанная на траве газона дорожка. Маленькая дверь, в которую она упиралась, была моей последней надеждой.
Стараясь не шуметь, я навалился на обитую железом поверхность плечом и что было силы нажал. Где-то что-то звякнуло и дверка распахнулась. Сделав по инерции шаг в темноту, я замер, прислушался. Сердце колотилось, как после стометровки. Все было тихо. В падавшем из дверного проема тусклом свете я разглядел ведущую вверх лесенку, за которой на высоте порядка метра начинался коридор. В дальнем его конце на полу лежала тоненькая желтая полоска. Слева от меня висела полка, которую я задел, но она удержалась. Нервное наверно, но мне вдруг начало казаться, что я различаю звуки музыки. Пахло березовыми вениками и теплом жилого дома… дома, который я пришел разорить.
Душегуб?.. Ну нет, меньше всего я готов отнести это к себе! Стараясь действовать спокойно, вытащил "браунинг", снял его с предохранителя и передернул затвор. Патрон вошел в патронник с характерным щелчком. Руку с пистолетом сунул в карман куртки и начал взбираться по крутым ступенькам. Мешала кепка, я стянул ее с головы. На лбу выступили капельки пота. Промокнул их рукавом. Ковровая дорожка заглушала шаги, музыка становилась все слышнее. Я узнал ее: Ив Монтан пел "Под небом Парижа".
Но этого же не может быть, - кричало все во мне, - под этот вальс надо жить и любить, а я пришел убивать! Почему так? Ухмылка судьбы? Слишком уж жестоко!.. Как было бы здорово, испытывай я к Хлебникову ненависть! Выбил бы дверь ногой, ворвался, разрядил в него обойму, мною же владели усталость и безразличие. Савелич сказал, в человека выстрелить непросто, он прав - трудно, но надо через себя переступить. Давил же я, превозмогая брезгливость, наглых, жирных гусениц. Главное ни о чем не думать, вообще ни о чем! Не убийца, не душегуб - палач! Не хватает красного колпака с прорезью для глаз и плаща с каймой, но Хлебников простит, не в средневековье живем, в наши дни все проще и демократичнее.
Как входят к засыпающему ребенку, приоткрыл тихо дверь. Массивную, украшенную резьбой. Комната утопала в полумраке. Свет лампы выхватывал из темноты стоявший поперек просторный кожаный диван, бликовал на поверхности низкого, внушительных размеров стеклянного стола. Торшер в углу, между креслом и напольными часами, и плоская люстра под потолком не горели. На ее хрустальных подвесках дробился и играл отсвет камина. Расставленные по периметру кадки с экзотическими растениями делали гостиную похожей на зимний сад. Несколько пальм помещались за спинкой делившего пространство на неравные части дивана. На его подушках со стаканом в руке развалился Хлебников. Из невидимых динамиков лилась сменившая Монтана тихая музыка, в воздухе витал сладковатый запах трубочного табака.
Очки запотели, замерев у стены, я протер стекла платком и поспешно сунул руку в карман, сжал рукоятку пистолета. Хлебников меня не замечал, наблюдал за игрой пламени в камине. По телевизору выглядел молодцом, но теперь я видел насколько мой школьный приятель поизносился. Возможно почувствовав какое-то движение, он стряхнул с себя оцепенение и повернул в мою сторону голову. Щурясь, посмотрел в темноту.
- Кто здесь?
Было похоже, что он успел порядком набраться, но по настоящему пьян не был. Я пересек комнату и вступил в лежавший на ковре круг света, остановился по другую сторону низкого стола. Вглядываясь в меня, Хлебников хмурился и вдруг облегченно рассмеялся.
- Картавин?! Стэнли?.. Вот это сюрприз! Ты не представляешь, как я рад тебя видеть!
Он собрался было подняться с дивана, но передумал. Смотрел на меня лучезарно, как если бы позировал перед телекамерами. Лицо его удивительным образом разгладилось, а сам он весь преобразился. Чего не отнять у публичных людей, так это умения себя подать и, не отходя от кассы, начать бить копытом. Научились. У публичных девок.
- Какими судьбами? Я ведь тебя частенько вспоминаю и даже собирался разыскать, но дела, старик, дела! Кручусь, как белка в колесе, счастлив, когда удается урвать часок посидеть за письменным столом… - показал рукой на батарею бутылок. - Бери стакан, выпей со мной! Виски?.. Коньяк?.. Ты очень вовремя, я тут отмечаю очередную побрякушку. Между прочем, не хухры-мухры, а за заслуги перед отечеством! Сам в Кремле вручал и руку жал, и благодарил. Банкет завтра, а сегодня захотелось посидеть в тишине, как теперь говорят, оттянуться… - рассмеялся, показал глазами на угол стола.
Там на бархатной подушечке действительно поблескивал эмалью орден. Какой именно, не скажу, я в них не разбираюсь. Правительству пока не до меня, а может, еще не решили какого достоинства заслуживаю награду. Потрескивали в камине дрова, тихая музыка расслабляла. Мне вдруг страшно, до нытья под ложечкой, захотелось выпить.
- Н-ну, как прошла жизнь? - закинул ногу на ногу Хлебников. - Счастлив?.. Удачлив?.. Хотя по тебе не скажешь…
Я молчал. Сейчас бы пару добрых глотков и сигарету! А еще, чтобы все оказалось сном! Спрашиваешь, как прошла жизнь?.. Я выжал из нее все, что мог: там ничего не оказалось. Но тебя, Батон, это не касается. Подумай лучше о своей, что ты успел сделать. Самое, между прочим, время.
- Помнишь, песенку? - на губах Хлебникова взыграла кривенькая усмешечка. - "Лишь пустота, лишь пустота в твоем зажатом кулаке!" Так, да?..
Его взгляд задержался на моей сжимавшей кепку руке, она была в белесой резиновой перчатке. Какое-то мгновение он раздумывал что бы это могло значить, но искушенный поисками сюжетных ходов мозг уже с готовностью предлагал единственно возможное объяснение. Посмотрел мне в глаза.
- Вот даже как! Что ж, придумано неплохо, ценю твое чувство юмора! Надо будет вставить в следующий роман…
Я встретил его взгляд. Надеюсь, холодно, как это показывают в фильмах о диком Западе. Оставалось только бросить: "ничего личного!", и пальнуть ему в живот. Но я ничего не сказал и не пальнул.
Словно продолжая размышлять об увиденном, Хлебников поднес к губам стакан. Спросил непринужденно, как если бы беседа продолжала быть светской:
- Я тебя чем-то обидел?.. Скажи, я извинюсь! Но если гложет черная зависть, тут, старичок, ничем помочь не смогу…
Самообладанию его можно было позавидовать. Не знаю, как бы я повел себя в такой ситуации.
Прикончив одним глотком содержимое стакана, Хлебников сделал движение подняться на ноги. Я потащил из кармана руку с "браунингом". Он очень внимательно посмотрел на пистолет и откинулся на подушки.
- Ладно, Стэнли, хватит, пошутили и будет! Столько лет не виделись, давай на радостях обнимемся, выпьем как бывало!
Я говорить не хотел, вырвалось само:
- Как в тот вечер?..
Сказал и сразу понял: зря! Хлебников за мои слова ухватился. Казалось, они доставили ему удовольствие. Выражение его лица стало издевательским, рот скривился в хамской усмешке.
- Ах вот в чем дело! Полжизни прошло, а рана-то так и не затянулась…
Как было бы здорово ему ответить! Не словами. Съездить, не жалея кулака, по этой гнусной морде, чтобы слетела с нее иезуитская ухмылочка, но я стерпел. Продолжал его молча разглядывать, как если бы собирался писать портрет. В домашней безрукавке поверх дорогой рубашки он смотрелся живописно, но страха, который мне хотелось увидеть, в глазах не было.
Поставив пустой стакан на стол, Хлебников вытащил из кармана жилета сигареты.
- Надеюсь, не возражаешь? Последнее желание оно и в Африке последнее! - прикурил от зажигалки и в повествовательной манере сообщил. - У меня в Интернете свой сайт, а на нем форум, так один чудак пригрозил мне расправой. Дописался до того, что я, мол, отравитель и играю на низменных чувствах… Случайно не ты?..
Нет, Батон, не угадал, но я рад, что в намерении своем не одинок. Если каждый, кому видеть происходящее невмоготу, сотрет с лица земли такого, как ты, станет легко дышать и может быть что-то в этой жизни изменится.
Хлебников, между тем, не стал ждать, что я что-то скажу, продолжал:
- Я ему ответил… - выпустил в потолок струйку дыма. - В самых изысканных выражениях! Объяснил, что романы мои - всего лишь зеркало, так что неча на них пенять, коли рожа крива. Они без прикрас показывают, какова подлая человеческая натура. Это много честнее и гуманнее, чем кормить читателей сладкими слюнями сказочек про благородство и достойную жизнь. Рано или поздно радужные сны кончаются и человек сталкивается с действительностью, а она вонюча и неприглядна. Я вовсе не клеветник и не очернитель, я акын - бытописец: что вижу вокруг, то и пою! Каков народ, Стэнли, такие и песни! К тому же, - развел он руками, - никто не отменял законы любимого всеми нами рынка и спрос еще долго будет порождать предложение. Людям доставляет удовольствие возиться рядом со свиньями в грязи, они находят в этом мазохистскую усладу. Иначе не пожелтели бы так быстро газеты и журналы и не ломанула на экраны толпа примитивных в своих потугах пошляков. Такова, старичок, извращенная правда жизни, не я ее придумал, не мне и исправлять. Поэтому не стоит вешать на меня всех собак, я всего лишь винтик в отлаженной государством машине оглупления народа, а весь наш говенный бомонд тебе не перестрелять!..
Придвинувшись к столу, Хлебников плеснул себе в стакан из ближайшей бутылки. Жадно глотая, выпил, утер мокрый рот ладонью. Рывком поднялся на ноги.
- Хватит, заканчивай этот цирк!
Что ж, заканчивать, так заканчивать! Прости, Господи, неразумного раба твоего! Совесть, Батон, меня мучить не будет, но свечечку за упокой твоей души, можешь рассчитывать, поставлю. Потянул на себя курок. Глаза Хлебникова округлились, умолкнув на полуслове, он, как завороженный, смотрел за движением моего указательного пальца.
Грохнул выстрел. Хлебников пошатнулся, схватился рукой за сердце. Рухнул на подушки дивана. Дернулся, захрипел. Из под ладони струйкой стекала кровь. Красное пятно на рубашке расползалось. Я и сам едва держался на ногах так мне было худо. Стараясь не смотреть на безжизненное тело, достал зачем-то фланелевую тряпочку и завернул в нее пистолет. Убрал в карман и начал, пятясь, отступать. На белом ворсистом ковре оставались грязные следы, тут же валялась маленькая гильза. Я ее подобрал. Озноб колотил с такой силой, что стучали зубы, перед глазами плавали круги. Повернулся, сгибаясь под навалившейся разом тяжестью, сделал несколько шагов к двери. Свое отразившееся в зеркале лицо не узнал, таким оно было перекошенным, взгляд диким. Может быть когда-нибудь потом мне удастся восстановить в памяти эти минуты, но пока я ничего не чувствовал и вряд ли был способен соображать. Взялся за массивную бронзовую ручку и - о ужас, волосы на голове зашевелились - за моей спиной раздался шорох! Замер, превратившись в соляной столб. Обернуться не посмел. Воровски, через плечо, бросил быстрый взгляд назад…
Хлебников сидел на диване и промокал салфеткой пятно на рубашке. Выражение его лица в свете лампы было сосредоточенным. Словно в повторяющемся кошмаре я потащил из кармана браунинг. Испуг прошел, его место, в другое время это меня бы удивило, заняла холодная решимость. Мысли шли в ритме колотившего в виски пульса: звук выстрела на улице не слышен! стрелять в голову! несколько раз! Вернулся к стеклянному столу. Расстояние метра полтора, не промахнусь. Вскинул руку с пистолетом…
Не отрываясь от своего занятия, Хлебников поднял на меня глаза и улыбнулся. Собственное убийство не заставило его протрезветь.
- Пустое, Стэнли, патроны холостые! Неужели ты думаешь, Нелидов позволил бы тебе меня замочить? Дед, слов нет, забавный, - продолжал он, заканчивая обрабатывать пятно, - только больной, как все они, на голову. Накрапал стишок и думает, что изменит мир. Просил меня помочь опубликовать и, ты знаешь, я согласился. Если бы отказался, хрен бы он одолжил тебе пушку. Деньги предлагал, не берет! Хорошо хоть по ходу разговора заспорили. Представляешь, принялся меня убеждать, что ты не выстрелишь! Азартен, как все хорошие сыщики, хлебом не корми дай только побиться об заклад… - бросил салфетку на стол и сладко потянулся. - С него коньяк! Ну а кровь, сам видишь, бутафорская. По моему сценарию снимается кино, так у них этого добра пруд пруди…
Я смотрел на него, не понимая что он говорит. В голове мешалось, слова громоздились одно на другое, не неся смысла. Горела лампа, в камине потрескивали дрова, но все это было в каком-то другом мире. Хлебников смеялся, жестикулировал, потом оказался рядом, приобняв одной рукой за плечи, другой стал отнимать пистолет.
- Отдай, Стэнли, он тебе больше не понадобится!
Меня начало выворачивать наизнанку. Каждая клеточка тела предательски вибрировала. Где-то в глубине на высокой ноте дрожала готовая лопнуть струна. Где я? Что со мной? Что здесь делаю?.. Резиновые перчатки жгли руки, я стал их с остервенением срывать, изодрал в клочья. Хлебников уже усаживал меня на диван, в моей ладони очутился стакан. Неизвестно когда и откуда в комнате появились люди. Я узнал Грабовичей. Передо мной на коленях стояла Алена, старалась помочь мне поднести руку ко рту.
- Выпей, Стэнли, тебе сразу полегчает!
Я выпил. Жидкость обожгла. Словно вырубленный из цельного куска льда, я начал оттаивать. Смотрел на Лену и пытался ответить на ее улыбку. Она провела ладонью по моим волосам.
- Ничего страшного не произошло, ты среди друзей.
Вторая порция коньяка прокатилась по телу волной. Губы онемели, я пил его маленькими глоточками, чувствуя, как по подбородку стекает струйка. Лоб покрылся испариной, я вытер лицо платком. Немного поодаль с рюмками в руках замерли Изольда и профессор. На меня обрушилось понимание случившегося. Стало больно, очень больно, и почему-то стыдно. Хлебников смотрел оценивающе, словно доктор, желающий знать, насколько плох пациент. А тот был нехорош! Придя к какому-то решению, Батон отобрал у меня стакан и сунул в пальцы сигарету. Первая же затяжка отправила меня в состояние гроги, картинка перед глазами дрогнула и пошла по кругу. Краска бросилась в лицо и вдруг стало так жарко, что я поспешил расстегнуть куртку.