Израиль шестидесятых накануне Шестидневной войны. Постылые зимние дожди заливают кибуц Гранот. И тоска подступает к сердцу бывалых первопроходцев, поднимавших гиблые земли, заставляет молодых мечтать об иной жизни.
Не живется Ионатану Лифшицу в родном кибуце.
Тяготит его и требовательная любовь родителем, и всепрощающая отстраненность жены, и зимние дожди, от которых сумрачны небо и душа. Словно перелетную птицу, манят Ионатана дальние дали.
Ведь там, далеко, есть великие горы, и большие города стоят по берегам рек. Там ждут его, и если он не поторопится, то опоздает и не поспеет уже никогда.
Я бы сказал, что каждый, кто интересуется современным романом, должен прочесть Амоса Оза.
Его проза исполнена силы и энергии… Его женские образы выписаны с необыкновенной глубиной, точностью и нежностью; они, безусловно, из ряда самых тонких воплощений женщины в современной беллетристике. Но не только это свойственно творчеству Оза. Амос Оз продолжает традицию, которая - скрыто или явно - прослеживается во всех выдающихся произведениях западной литературы. Это традиция, если так можно выразиться, спора с Богом. Разумеется, в таком споре не может быть победителя, но каждая значительная книга - еще одна попытка. Снова и снова спрашиваем мы не только о том, что происходит, но и о том, как может цивилизация, претендующая на наличие у нее некоего морального фундамента, допустить происходящее…
Артур Миллер
Если бы я должен был одним словом выразить все, о чем пишу, то выбрал бы слово "семьи". Если двумя - "несчастливые семьи". Тот, кому этого мало, пусть читает мои книги.
Амос Оз
Самый странный, самый смелый и самый богатый роман Оза.
Washington Post Book Word
Содержание:
Часть первая - Зима 1
Часть вторая - Весна 57
Примечания 95
Амос Оз
Уготован покой…
Часть первая
Зима
1
В один прекрасный день человек поднимается и уходит. То, что оставляет он позади себя, остается позади и глядит ему в спину. Зимой 1965 года Ионатан Лифшиц задумал оставить свою жену и кибуц, в котором родился и вырос. Он твердо решил уйти и начать новую жизнь.
Всегда: в детстве, в юности, в дни своей армейской службы - он был окружен тесным кольцом мужчин и женщин, непрестанно вторгавшихся в его жизнь. И все явственнее ощущал Ионатан, что эти мужчины и женщины заслоняют от него нечто важное и ему не следует дальше идти на уступки. Они довольно часто рассуждали о "положительном развитии" и об "отрицательных явлениях", он же почти утратил способность понимать смысл этих слов. Порою, на исходе дня, стоя в одиночестве у окна и наблюдая за полетом птиц в сумерках, он спокойно принимал мысль, что все эти птицы в конце концов умрут. Когда по радио диктор говорил о том, что появились некие "признаки, внушающие тревогу", он, случалось, шептал про себя: какая разница? А если доводилось ему после обеда бродить на окраине кибуца, возле сгоревших кипарисов, и кто-нибудь из кибуцников, столкнувшись с ним, интересовался, что он тут делает, Ионатан обычно отвечал с неохотой: "Да так, вышел немного побродить". И тут же спрашивал самого себя: что ты здесь делаешь? Отличный парень, говорили о нем, вот только слишком замкнут, очень уж чувствительная у него душа.
И вот теперь, в свои двадцать шесть лет, этот сдержанный, задумчивый парень почувствовал, что в нем просыпается желание наконец-то остаться одному, совсем одному, и попытаться осознать, что же происходит на самом деле. Ибо временами он остро ощущал, что жизнь его проходит в замкнутой комнате, наполненной разговорами и дымом, в комнате, где постоянно ведется какой-то утомительный, очень шумный спор на некую странную тему. Он не улавливает, о чем идет речь, и хочется ему не вмешаться в спор, а встать, выйти и отправиться туда, где его, возможно, ждут, но не станут ждать до бесконечности, и если он опоздает, то опоздает. Что это за место, Ионатан Лифшиц не знал, но чувствовал, что медлить нельзя.
Биня Троцкий, которого Ионатан никогда не видел, даже на фотографии, юный теоретик, восторженный студент из города Харькова, решивший, что его предназначение - стать рабочим каменоломни в Верхней Галилее, и бежавший из страны в 1939-м, за шесть недель до рождения Ионатана, этот Биня Троцкий какое-то время провел в нашем кибуце. Вопреки своим принципам он влюбился в Хаву, мать Ионатана. Влюбился на русский манер со слезами, клятвами, лихорадочными исповедями. Влюбился слишком поздно: она уже ждала ребенка от Иолека, отца Ионатана, и даже перешла жить к нему, в его комнатку в крайнем бараке. Весь этот скандал разразился в конце зимы 1939-го и закончился хуже некуда: после всевозможных сложностей, писем, обещаний покончить с собой, истеричных воплей на сеновале по ночам, объяснений и выяснений, после попыток кибуцных органов самоуправления утихомирить страсти и найти какой-либо приемлемый выход, после душевных травм и сугубо частного врачебного вмешательства наступил черед Троцкого нести ночное дежурство по охране кибуца. И получил он в собственные руки старый "парабеллум". Всю ночь провел он на дежурстве, а под утро, видимо дойдя до последней грани отчаяния, притаился в засаде, подстерегая Хаву возле прачечной, и, внезапно выскочив из кустов, в упор выстрелил в свою беременную возлюбленную. С пронзительным воем раненого пса он развернулся и ринулся прочь, ничего не видя перед собой, добежал до коровника и дважды выстрелил в Иолека, отца Ионатана, который заканчивал ночную дойку. И еще выстрелил он в нашего единственного быка, носившего кличку Стаханов. Когда же наконец ошеломленные неожиданными выстрелами обитатели кибуца бросились к месту происшествия, несчастный метнулся за навозную кучу и попытался направить последнюю пулю себе в лоб.
Ни один из этих выстрелов в цель не попал, ни одна капля крови не была пролита, тем не менее влюбленный бежал из кибуца и из страны и в конце концов - после всяких сложных перипетий - превратился в короля гостиничного бизнеса в Майами, на западном побережье Америки. Однажды прислал он солидное пожертвование - на создание в кибуце "музыкальной гостиной", а еще пришло от него письмо, в котором на довольно несуразном иврите он то ли грозился, то ли домогался, а может, просто вызывался быть настоящим отцом Ионатана Лифшица.
Подростком нашел Ионатан на книжной полке в доме родителей пожелтевший листок, спрятанный между страницами старой книги - романа израильского писателя Исраэля Зархи "Гора Скопус". На листке были стихи о любви, написанные в библейском стиле и принадлежащие, по-видимому, перу Биньямина Троцкого, который именовал себя Элазаром из города Мареша, а свою возлюбленную - Азувой, дочерью Шилхи. Стихотворение называлось "Но сердца их не были готовы…". А в конце страницы карандашом были добавлены несколько слов - иным почерком, округлым и спокойным, но Ионатан ничего не смог разобрать, потому что написаны они были кириллицей. Все годы родители обходили полным молчанием историю любви и бегства Биньямина Т. Лишь однажды, во время крупной ссоры, Иолек произнес по-польски: "Твой комедиант", и Хава ответила свистящим шепотом: "Ты збую. Ты мордерцу " (Ты преступник. Ты убийца).
Старожилы кибуца не переставали удивляться: это просто фантастика! С расстояния в полтора метра, не больше, этот клоун даже в быка не смог попасть. Надо же, с расстояния в полтора метра!
Ионатан мысленно представлял себе то иное, более подходящее для него место, где он, вырвавшись из своего окружения, сможет по-новому работать и отдыхать. Он был намерен уехать как можно дальше. Чтобы ничто не напоминало ни кибуц, ни молодежные лагеря, ни военные базы, ни временные стоянки, устраиваемые путешествующими в пустыне, ни те опаленные обжигающим ветром-хамсином перекрестки, где собираются люди в надежде поймать попутную машину, - там всегда пахнет колючками, по́том, пылью и кисло воняет высохшей мочой. Необходимо полностью сменить обстановку. Быть может, добраться до неведомого, по-настоящему большого города, в котором река, и мосты, и башни, и тоннели, в котором фонтаны с высеченными из камня чудовищами, обливающими друг друга струями воды, что вырываются из глубин и эффектно подсвечиваются ночью электричеством. И случается, незнакомая женщина стоит там в одиночестве, лицо ее обращено к светящейся воде, а за спиной у нее - площадь, мощенная узорчатыми каменными плитками… Одно из тех далеких мест, где возможно все: внезапный успех, любовь, опасности, странные встречи.
В воображении своем он видел себя легко, словно юный хищник, скользящим вдоль устланных коврами коридоров высокого холодного дома. Лифты, портье… Круглые электрические глаза сияют с потолка… И он - среди незнакомых людей, спешащих по своим делам, каждый сам по себе, и лицо его будет таким же, как их лица, таким же решительным и непостижимым.
Приходило ему в голову и такое: подняться и махнуть за море, собственными силами подготовиться к поступлению в университет, перебиваясь случайными заработками, скажем работая ночным сторожем или смотрителем какой-либо установки. А может, стать посыльным в частной фирме - ему попалось маленькое газетное объявление в разделе "Требуются…", и хотя он не имел ни малейшего понятия, чем занимается посыльный, что-то подсказывало ему: это тебе подойдет, дружище. А еще представлял он себя среди тех, кому подвластна самая современная техника: контрольный пульт, мерцающие лампочки; вокруг не ведающие сомнений мужчины и остроумные, знающие себе цену женщины. Сам он наконец-то будет жить в одиночестве, в комнате, которую снимет на верхнем этаже высокого дома в чужом городе. Скорее всего, это будет Америка, Средний Запад, известный ему по кинофильмам. И там он будет настойчиво заниматься ночами, готовясь в университет, а затем поступит в него, выберет себе профессию, и откроется перед ним широкая дорога, по которой он станет двигаться к цели. Там уже ждут его, но не станут ждать вечно, и если он опоздает, то опоздает. Пять ли, шесть лет пройдет, думал Ионатан, но он свое образование завершит. Америка или не Америка, но он своей цели добьется. И уж тогда заживет своей собственной жизнью, жизнью свободного человека.
В конце осени решился Ионатан намекнуть о своих намерениях отцу, Иолеку, выборному секретарю кибуца.
Вообще-то разговор начал Иолек, а не Ионатан. Как-то под вечер Иолек затащил сына в угол под каменной лестницей, ведущей к парадному входу в кибуцный клуб, и стал уговаривать его принять на себя руководство гаражом.
Был Иолек человеком грузным и не очень здоровым: фигура его, грубо вычерченная прямыми линиями, напоминала крепко сбитый упаковочный ящик, но лицо было землистым, кожа отвисала на нем складками, и оттого походил он скорее на стареющего прелюбодея, чем на высокосознательного ветерана-социалиста.
Просьбу свою изложил Иолек тихим, низким голосом, словно вовлекал сына в заговор. Ионатан, высокий, худощавый, немного рассеянный, тоже говорил тихо. Влажный ветерок обвевал их. Закатный свет пробивался сквозь тучи - дождь на какое-то время прекратился. Разговаривали они стоя. Рядом со скамейкой, пропитавшейся водой и усыпанной мокрыми листьями, что опали с орехового дерева. Под этими листьями уже были погребены дождевальная установка и сваленные в кучу намокшие мешки. Ионатан упорно смотрел на эту груду опавших листьев, не желая встречаться с отцом взглядом. Но и скамейка, и мешки, и поломанная дождевальная установка - все, казалось, предъявляло ему какие-то неясные претензии, и он вдруг, как это порой случается с молчаливыми, спокойными людьми, взорвался и выпалил тихой скороговоркой:
- Нет-нет! Об этом и речи быть не может! Руководство гаражом я на себя не возьму, во-первых, потому, что занят на цитрусовой плантации, а сейчас как раз в самом разгаре сбор грейпфрутов. Я имею в виду в просвете между дождями. Сегодня, разумеется, не работали, но как только подсохнет, вновь начнем убирать. И вообще, гараж… С чего это вдруг? Где я, а где гараж…
- Это что-то совершенно новое, - сказал Иолек, - нынче никто не хочет работать в гараже. Как говорится, общий привет! Несколько лет тому назад тут чуть не до драки дело доходило: каждый хотел быть только механиком, но теперь, видите ли, им не пристало обслуживать машины. Скифы. Гунны. Татары. Я не имею в виду лично тебя. Я говорю вообще. Возьми, к примеру, молодежь из нашей Рабочей партии. Или нашу литературную поросль. Не имеет значения. Тебя я прошу принять гараж, хотя бы до тех пор, пока не будет найдено более приемлемое решение. Ведь к тебе-то, по крайней мере, можно обратиться с подобной просьбой и услышать в ответ аргументы, а не сантименты.
- Видишь ли, - заметил Ионатан, - видишь ли, я просто не чувствую, что подхожу для этой должности. Вот и всё.
- Не подхожу, - повторил Иолек. - Не чувствую. Да чувствую. Не подхожу. Да подхожу. Что это здесь? Драматическая студия? И мы выясняем, кто из актеров подходит на роль Бориса Годунова? Я тебя очень прошу раз и навсегда объяснить мне, что это за дела - "подходит", "не подходит"?.. Что это за разговоры о "самореализации"?.. Поблажки, капризы? Что это такое? Работа в гараже - это что, платья или парфюмерия? Одеколон? Что значит - не подходит, когда с тобой говорят о рабочем месте, а?
В эти зимние дни оба они - и отец, и сын - страдали от какой-то легкой аллергии: Иолек охрип и тяжело дышал, а у Ионатана покраснели и немного слезились глаза.
- Послушай, - сказал Ионатан, - я говорю тебе, что это не для меня. Что толку, если ты на меня рассердишься? Во-первых, эта работа в гараже - я к ней не способен. Это так. Во-вторых, у меня вообще есть сейчас кое-какие сомнения насчет собственного будущего. А ты тут стоишь и обсуждаешь со мной молодое поколение Рабочей партии и все такое, даже не замечая, что нас поливает дождем. Смотри, дождь-то припустил…
Иолек не услышал, а возможно, как раз услышал именно то, что было сказано, но счел, что лучше не нажимать, и произнес:
- Ну ладно. Хорошо. Ты подумай несколько дней, а потом дашь ответ. Я не просил тебя ответить мне, не сходя с места. При случае, когда у тебя настроение будет получше, мы еще потолкуем об этом. Чего ради мы стоим тут целый вечер и спорим, когда дождь льет нам прямо на голову? До свидания. Послушай-ка, тебе бы стоило немного постричься: вон как зарос. Это тоже внесет в жизнь что-то новенькое.
В одну из суббот, когда Амос, младший брат Ионатана, приехал из армии в отпуск на пару дней, сказал ему Ионатан:
- Стоит ли так много говорить о том, что будет в следующем году? Ведь ты вообще не можешь знать сегодня, где окажешься в следующем году. Да и я этого не знаю…
Римону, жену свою, он спросил:
- Ты считаешь, что мне уже пора постричься?
Римона взглянула на него. Помолчала и, смущенно улыбнувшись, словно заданный ей вопрос был по-особому деликатным и даже таил в себе некую опасность, промолвила:
- Тебе идут длинные волосы. Но если они тебе мешают, дело другое.
- С чего это вдруг? - сказал Ионатан.
И замолчал.
Ему было жаль расставаться с запахами, голосами, красками, сопровождавшими его с самого детства. Он любил запахи опускающегося вечера, медленно падающего на подстриженные газоны в последние дни лета. Возле олеандров три дворняги яростно дерутся из-за старого, изодранного в клочья ботинка. Старый кибуцник, из поколения первых поселенцев, стоит в картузе посреди пешеходной дорожки, освещенный закатным пламенем, и читает газету. Губы его шевелятся, словно произносит он молитву. Проходит мимо него пожилая женщина, в руках у нее голубое ведро, в нем - овощи, яйца и свежий хлеб. Старик не удостаивает ее даже легкого кивка головы: между ними давний конфликт.
"Ионатан, - голос женщины звучит мягко и ласково. - Взгляни на маргаритки, вон там, на краю лужайки. Они такие белые и чистые, что напоминают мне снег, который выпадал, бывало, зимою у нас, в Лопатине…"
Из дома, где - отдельно от родителей - живут дети кибуцников, слышны звуки флейты, заглушаемые то и дело птичьим гомоном. А вдалеке, на западе, за цитрусовой плантацией, там, где заходит солнце, проносится товарный состав, и оттуда долетают два отрывистых гудка локомотива…
Жаль было Ионатану оставлять своих родителей. И еще было ему жаль тех субботних и праздничных вечеров, когда в клубе собираются большинство членов кибуца, дети одеты в нарядные белые наглаженные рубашки и все хором поют старые песни. И той будочки из жести, что притаилась в глубине цитрусовой плантации: здесь он, бывало, скрывался в рабочее время минут на двадцать, чтобы в одиночестве почитать спортивные новости. И Римону жаль. И восход солнца летом, в пять часов утра, когда небо меж скалистыми холмами и развалинами арабской деревни Шейх-Дахр словно залито кровью. И субботние прогулки к этим холмам и развалинам: он с Римоной, Уди и Анат, а иногда - он сам, один.
И в этой печали расставания нашел Ионатан еще одну причину для раздражения и даже для возмущения, словно опять на него оказывают давление и требуют бесконечных уступок. Словно его собственные чувства присоединились ко всем тем силам, что непрестанно проявляют к нему несправедливость. Всегда, всю свою жизнь я только и делаю, что уступаю. Уже в самом раннем детстве первое, чему научили меня, - уступать. И в классе уступать, и в играх уступать. Думать о других, идти другим навстречу. И в армии, и в кибуце, и в собственном доме, и на спортплощадке - всегда быть великодушным, всегда быть на высоте, никогда не быть эгоистом, не досаждать, не надоедать, не упрямиться… Напротив, уделить внимание, принять в расчет, отдать ближнему, отдать обществу, подставить плечо, подчинить все общей цели, не мелочиться, забыть о личной выгоде… И что я имею в результате? Все говорят, что Ионатан, он парень что надо, серьезный, с ним можно поговорить, стоит к нему обратиться, и он все сделает, отличный работник, обаятельный мужчина… Но теперь довольно! Хватит! Уступкам конец. Начинается новая история.