- Да, не говори! - подхватила тетя Соня. - Забыли, как пустую мурцовку хлебали.
- Смотря где. К примеру, в лугах ежели, в полдни, мурцовочки похлебать - первое дело, - сказал дядя Ваня. - Только хлебец посолить с утра надо, чтоб соль впиталась, да водички из озера зачерпнуть, посвежее...
- В двадцатом годе мурцовочку только во сне видели, - распевала тетя Соня. - Мы, в семье, три воза выжимок картофельных съели.
- Ты скажи спасибо Зиновею, - перебила ее тетя Марфута. - Он заведующим в Лопатинской больнице работал. Вот и достал нам выжимок на Гордеевском заводе. А то выжимки! Их ни за какие деньги не купишь в те годы.
- А я разве против? Я не против Зиновея, - согласилась тетя Соня. - Я только насчет выжимок. Колготно с ними. Бывало, промоешь их, отожмешь - и в чугуны. Напаришь, вывалишь в дежу - она вровень с краями. Вот и киснут...
- Ну, хватит вам про выжимки! - сказал Семен Семенович. - Вы еще расскажите, как мякину ели.
- А что, и мякину ели! - обрадовалась тетя Соня. - Помнишь, как в тридцать третьем году дранки на холстины наменяли? А уж дранки наешься... На двор без вилки не ходи, не расковыряешь...
- Чего, баба Соня? - не понял Андрей.
- Ой, Андрюша!.. Села баба на чело. Тебе еще рано знать.
И все засмеялись.
- Как он растет! Какой большой! - умиленно сказала мне тетя Соня.
- В кого им маленьким быть? - возразила ей тетя Марфута. - Воспитание хорошее, питание ноне правильное. Вот они и дуют, как на дрожжах.
- Бородины - народ определенный, пьют только белое вино.
- Когда есть чистое белое, красным вином годится разве что рот полоскать.
- Ну, с приездом, Андреич!
- Дай бог не последний раз видимся...
Выпили, покривились, поели. И как-то неожиданно, словно по морской команде - все вдруг! - повернули разговор в другую сторону, пошли пьянство осуждать.
- Жизнь настала хорошая, все у нас теперь есть. А вот как с пьяными поступать? - спросила тетя Соня.
- Связать по ноге да пустить по полой воде, - сказал Петр Иванович и сам засмеялся.
- Ты вот что скажи, почему у вас в газетах не пишут про пьяниц? Почему не осуждают такое дело? - допрашивала меня Настя. - Вы считаете, что пьяницы сами одумаются?
- Небось вон Пашка одумался, - ответила ей тетя Марфута. - Как посидел в тюрьме-то, так в рот не берет.
- Он-то протрезвел, а тетя Параня через его пьянство умерла! - крикнула Настя. - Нет, по-моему, всех пьяниц надо через газету протаскивать и потом в тюрьму сажать на хлеб и на воду.
- Это ж какую тюрьму надо построить, - удивилась тетя Соня. - Ведь они дуют ноне каждый день. Да чего там мужики? Бабы пьют. Теща Мишки-милиционера пьет. "Москва", Соньки-буфетчицы мать, пьет. Чувал с Веркой и сыном - всей семьей пьют и дерутся. Чувала парализовало от вина-то. Елизавета Максимовна, что за Ивана Ивановича Прохорова выходила, теперь пьет. Намедни возле магазина в грязи валялась... всем хлыстом упала. А ведь раньше при хороших должностях была - и в банке работала бухгалтером, и в доротделе. Лельку Чистякову посадили. Муж ее, Серенька, отчет составлял. Она села сзади его, стала мораль читать: деньги просила то есть. Пьяная! Он сидит, считает, на нее ноль внимания, ни гугу. Что, говорит, язык проглотил? Я те приведу в чувство. Да топором ему по черепу бац! Спасибо, топор вскользь пошел. Оклемался Серенька... Да что толку? Раньше в заготсырье работал, а теперь вон на пенсии. Хромает. На него повлияло.
- Да, теперь он неполноценный, - согласился дядя Ваня.
- Ты вот об чем напиши, Андреич.
- Ладно уж, Лелька дура. С дуры какой спрос? - сказала Настя. - А вот возьми моего зятя, Степана Степановича Климачихина. Он - бывший прокурор, а пьет. За сыном с ножом бегал. В сноху тарелкой бросил. Сноха с ребенком сидела. А ведь у него сын не простой человек - кредитным инспектором работает. Вот об чем напиши.
- Господи, какие страсти принимают! Какие страсти! А из-за чего? - сказала тетя Марфута.
Петр Иванович вдруг рассмеялся:
- Где похороны, Елизавета Максимовна сразу венок хватать. И передом идет.
- Она и свадьбу не пропускает, - сказала Настя. - Кто идет из зака, они с Веркой Сипатой веревку протягивают: давай поллитру!
- Кому хочется с дураками связываться, - ответила тетя Марфута. - Когда хорошие люди погибают, и то никому нет дела. Вон Валерка Панков. Какой парень погиб! А через чего?
- И он через пьянство, - отозвалась тетя Соня.
- Нет, бабы, нет. Пьянство вы сюда не впутывайте, - замотала головой Настя. - Валерий Панков погиб через суеверию.
- Через какое еще суеверие? - прыснула Муся.
Она примостилась на уголке стола и поклевывает с тарелки, как залетная курочка, - носик вострый, глаза круглые, бойкие и смеется как-то округло, рассыпчатым горошком: "Ко-ко-ко-ко!"
- А ты не смейся! - одернула ее Настя. - Не знаешь - и молчи! Его при жизни записали в поминащее. Жена, Шурка, записала. А теща ездила в Пугасово, в церковь, земле предавать. По нему, по живому, службу заупокойную вели. И навалилась на меня, говорил он, тоска. Ну, деваться некуда. Вот он и ахнул себя из ружья.
- А я вам говорю - тут ревность причиною. И больше ничего, - настаивала Муся.
- Что бы там ни было, а человека нет, - сказала тетя Марфута. - И причиною тому Шурка. А ей никакую статью не подыщешь, хоть и виновата кругом. Вот об чем писать надо.
- Все дело в породе, - со значением мотнула головой тетя Соня. - Небось вот из нас, Бородиных, ни одного пьяницы не найдешь. Все живут своим разумом. Сказано: кто на корню устоял, тому ни одна буря не страшна. И пьянка его не повалит.
- Да, это верно. Ежели корень сырой, то пиши пропало, - согласился дядя Ваня. - Одного лень валит, другого воровство, третьего водка.
- А Пашка Жернаков? - спросил Петр Иванович, видимо уязвленный втайне тем, что его род обошли.
- А что Пашка? - вскинулась тетя Марфута. - Иль он больше других пил? Лошадь вон на четырех ногах и то спотыкается.
- Пашку вы не трогайте! - пропела тетя Соня. - Человек встал на свои собственные рельсы.
- Ага. И на твоей племяннице женился. Теперь он праведный, - хохотнул Петр Иванович.
- А что тут плохого? Племянница - человек порядочный. Она не чета его бывшей вертихвостке. Живут они мирно. Не пьют.
- Да ну их к монаху, ваших пьяниц огорчающих! Это есть пережиток исторического прошлого, - сказал Семен Семенович и тряхнул седеющими кудрями. - Споем!
Не дожидаясь ничьего согласия, он запрокинул голову, сладко прикрыл глаза и запел, раздувая ноздри и выпячивая кадык:
Ой-и-й, чтой-то сделало-о-о-ось, случи-и-и-лось
над тобо-о-ой, хоро-о-оший мо-ой?
Его дружно поддержали высокие женские голоса и печально, протяжно, как на похоронах, тоскуя, жаловались:
Глаза серые, веселые на свет больше не глядят,
Разуста твои прелестные про любовь не говорят...
Пели долго и согласно, разбившись на голоса да еще с подголосками, - то отваливаясь к стенке, отрешенно уходя в себя, то подавшись к столу, ревниво одергивая друг друга, подталкивая: "Ты эта, Марфа, не балуй на верхах", "Семен, живее давай, пускай в перебой! Чай, не на быках едешь", "Ну бабы, ну! Давайте мою любимую: "Отец мой был купец известный, имел наличный капитал...", "Дак мы еще Ланцова не пели". "А Ваньку Ключника?", "Про княгинюшку, про страда-алицу!"... И опять умолкли враз, как по команде, и упоительно заливался раскатистый баритон Семена Семеновича:
В саду я-я-ягода ма-а-алина
под закры-ы-ышею росла-а-а...
Расходились поздно, по-темному, удоволенные, с просветленными лицами.
- Эх, Андреич! Спасибо, что приехал. Как в церкви побывали... На спевке да на исповеди.
- Почаще приезжай! Не забывай родину.
Я вышел на волю. Стояла тихая летняя ночь. Ничто не шелохнется, нигде не шумаркнет; только в кромешном небе низко над селом прочертил огнями дугу учебный самолет, деревянно протарахтел мотор, да где-то за моей спиной в ответ ему прозудело оконное стекло. Самолет нырнул за горбины темных ветел и, видимо, сел на близком аэродроме. И снова воцарилась благостная тишина. Я прошел садом, поднялся по лестнице на поветь, где на свежем душистом сене постлали нам с Андреем постель, и лег на большую пуховую подушку лицом кверху. Подо мной, где-то на насесте, сонно пролопотали потревоженные куры, да шумно вздохнула корова, словно кузнечный мех кто-то качнул. Потом грохнула щеколдой сенная дверь, послышались женские голоса, потренькивание тарелок да звонкое цоканье кружки в пустой алюминиевый таз. Посуду вышли мыть, догадался я.
- Дядя Федя не озоровал. А этот прямо зафреник, - послышался утомленный Настин голос.
- Никакой он не зафреник. Зафреник! Просто дурью мучается, - лениво возражала Муся.
- Нет, не скажи! Мне сама племянница говорила. И сестра Нюрка. Запирали, говорит, его... на испыток. И что же? Он один воюет с чугунами да с горшками. А ты говоришь - не зафреник...
"Ну, вот и дома..." - приятно думал я, засыпая.
1970
КАК МЫ ОТДЫХАЛИ
- А что, не отдохнуть ли нам сегодня вечером? - сказал мой приятель Володя Гладких.
- Чего откладывать на вечер? - подхватил Семен Семенович. - Отдых - дело сурьезное; ежели ты вечером размахнешься отдыхать - гляди, и ночи не хватит.
Мы сидели под яблоней в саду у Семена Семеновича и пили водку на разостланном одеяле. Можно сказать, и не пили даже, а так - причащались от нечего делать, - на троих была одна бутылка, и та неполная. Время заполдни, жарынь. А ты сидишь в холодке, ветерком тебя обдувает, и ведешь приятные разговоры. В такое время тело млеет, а душа просится на свободу. Вот Володя и надумал: давай отдохнем по-настоящему, с размахом.
- Куда поедем? - спросил Семен Семенович.
- Куда ж еще? К Батурину, - ответил Володя.
- Тогда запрягай "козла". Не то вечером Батурина и семи кобелями не сыщешь.
- Ехать-то ехать, но "козла" нет, - сказал Володя.
- Вот на! - удивился Семен Семенович. - У вас же в райкоме два бегают.
- Разбежались. На одном первый в Рязань укатил. А на другом Николай Иванович где-то в Корабишине застрял.
Володя Гладких был вторым секретарем райкома, теперь остался один и вот соображал, где бы "козла" достать. Он был еще относительно молод - чуть за тридцать перевалило, но успел поработать и председателем колхоза, и главным агрономом управления. Окончил он Тимирязевку и даже кандидатскую диссертацию писал. При каждом моем появлении в Тиханове он заходил и спрашивал: "Венжера не привез?" Или: "Говорят, Лисичкин выпустил книгу о рынке?", "Ты Черниченко знаешь? Вот дает так дает...".
Но больше всего он любил поговорить с Семеном Семеновичем об уличных кулачных боях. Заспорят! Выдержат два боксера напор уличной стенки или не выдержат? "Два боксера - это ж тактика и стратегия! Круговая оборона, понял? - горячился Володя. - А уличная стенка - шантрапа необученная. Орут да кулаками машут, а глаза защурят, чтоб другие боялись". - "Это смотря по тому, какая стенка, - возражал Семен Семенович. - Ежели, к примеру, в стенке стоял бы мой дед Евсей. Он бы один уложил обоих твоих боксеров. Он, бывало, голицы наморозит, да еще коровьим дерьмом смажет. Они потяжельше твоих боксерских перчаток". - "Боксерские перчатки легкие, голова!" - "Тогда зачем в драке их на руки надевают?" - "Бокс - это честный бой, понимаешь?" - горячился Володя. "А в стенке тоже лежачих не били..." И так они могли спорить битый час.
- Где ж "козла" раздобыть? - раздумчиво вопрошал Володя.
- А чего тут ломать голову? Позвони Батурину, он пришлет свою "Волгу", - подсказал Семен Семенович.
- Куда ты ему позвонишь? Он теперь в лугах.
- Ну возьми в управлении. Они ж тебе подчиняются.
- У них свои гаврики на дорогах голосуют, - Володя задумался, потом радостно воспрянул: - Пошли на ветпункт! Врач на сборах, а "козел" в гараже.
- А как же я? - спросил Семен Семенович.
- Жди. Сперва мы найдем Батурина, договоримся... потом за тобой машину пришлем.
- А кто нам даст машину? - спросил я.
- Как кто? Пойдем и возьмем. Сами, - ответил Володя.
- Она в гараже, под замком! И для машины ключ нужен?!
Володя поглядел на меня, как на школьника, и даже поморщился. Потом вынул из кармана несколько автомобильных ключей на кольце, побрякал ими перед моим носом и сказал:
- Этими ключами можно завести почти все тихановские "козлы". Мне доверяют. Вот... - он вытянул медный, сильно потертый ключик. - Этот ветеринарский. А гараж у них гвоздем открывается. Пошли!
Ветеринарная лечебница стояла на отшибе от села. Когда-то ее строили за колхозной бахчой. Белая круглая башня с двумя крыльями, с окнами во все стороны смахивала на татарскую мечеть. Мужики посмеивались в те далекие годы: "Церкву закрыли, а мечеть для лошадей построили".
От колхозных бахчей теперь и следа не осталось: два порядка добротных домов под шифером, под голубой и красной жестью растянулись от Тиханова до самых Выселок. Сады, палисадники, улица широкая да травушка-муравушка... Красота! Идем с Володей, любуемся.
- Это кто ж построился? - спрашиваю. - Совхоз для рабочих, что ли?
- У нас из тихановских в совхозе работает только один человек - управляющий, - ответил Володя.
- Как?! - удивился я. - В Тиханове эдакая прорва людей... Где ж они работают?
- В конторах.
- Так уж все и в конторах?
- Еще на кирпичном заводе, на аэродроме, в доротделе, в лесничестве. Мало ли где.
- Но ведь у вас в райцентре совхоз? По крайней мере отделение. Кто ж в поле работает?
- Сергачевские.
Село Сергачево лежало в трех километрах от Тиханова.
- Что ж они, на автобусе ездят?
- На грузовиках.
- Весело живете, - говорю.
- Не жалуемся.
Мы остановились возле щитового финского дома, покрашенного в желтый цвет.
- Зайдем, - кивнул Володя. - Это мое жилье.
Дом как дом - ничем не лучше других; веранда с крылечком под козырьком, сарай за домом, а впереди палисадник, обнесенный штакетником: молодые яблони, приземистая кустистая черноплодная рябина, аккуратные грядки клубники.
- Чей сад? - спрашиваю. - Кто садил?
- Сад мой, а дом казенный.
- Значит, надолго осел.
- Не в том дело. Просто я терпеть не могу оголенные дома. Крестьянская привычка: где живешь, там и сад ростишь. Это, знаешь, вроде зуда в руках; как иная бабка без веретена или вязальных спиц сидеть не может, так и я... Эти яблони из рязанского питомника привез - семилетки. А за рябиной в Мичуринск ездил.
Он отпер дверь под английским замком, снял в сенях со стены брезентовую куртку и стеганую фуфайку.
- Выбирай, что по душе, - подал мне.
- Зачем? - спросил я удивленно. - И так жарко.
- Пригодится. Зори у реки холодные, - нехотя ответил он, захлопывая дверь.
Мы прошли задами к ветлечебнице. Здесь было пустынно и безлюдно. Двери на замке. В левом крыле окна выбиты.
- Это что? Ребятня хулиганит?!
- Нюрка Селезнева разбила, - сказал Володя, заглядывая внутрь, потом пояснил: - Санитарка эпидемстанции.
- Ненормальная, что ли?
- По пьянке... Они тут с врачом вдвоем хозяйничают. Он у нас и ветврач и эпидемиолог. Холостой... Путался с ней. Кто их знает - видать, поссорились. Он ее хотел уволить. Она напилась с утра пораньше и пошла окна бить. Да орет на все село: я ему, говорит, не только окна - глаза серной кислотой выжгу. Он и укатил на сборы.
Володя подошел к гаражу, с минуту поколдовал над замком и открыл ворота. В гараже стоял "газик" с зелеными крестами на боках и с длинной белой надписью по брезенту: "Ветеринарная скорая помощь". Мы сели в него и поехали.
Сперва мы приехали на пантюхинские луга. На станах у самой реки человек пять обступило крашенную в кирпичный цвет прицепную машину, похожую на перевернутую телегу - колеса у нее были выше платформы. Оказалось, это - прессовально-подборочная машина, и она испортилась: не подавало проволоку, отчего сенные брикеты разваливались.
- А ну-ка, дай попробую! - Володя засучил рукава и полез копаться, как заправский механик; то ложился на спину и под колеса заглядывал, то теребил барабан с намотанной проволокой. Наконец сообразил: - Да у вас секач не работает. Ну?! Глядите... Во-первых, скоба не захватывает проволоку, а во-вторых, она сползает... Не режет! Ну?
Секач исправили, машину запустили, и только потом Володя спросил:
- Батурин не был у вас?
- Был. За механиком уехал. Пресс чинить.
- Куда уехал?
- В контору, куда ж еще? Оттуда вызовет.
- Понятно... - он оглядел собравшихся и неожиданно спросил: - Чьи мотоциклы?
- Бригадиров один. А другой вон, Ивана.
- Николай, можно покрутиться? - спросил он сидящего на траве бригадира, одутловатого детину в замызганной кепочке и в белом тельнике.
- Валяй! - сказал тот и протянул ключ.
Володя завел мотоцикл с коляской и стал выписывать круги, опираясь на левую ногу, как на циркуль.
- Круто берешь! - крикнул кто-то. - Смотри не кувыркнись.
- Не таких объезжали, - сказал Володя.
Потом перешел к другому мотоциклу, без коляски. Этот завел не спрашиваясь: покрутил ручку, погазовал на месте и вдруг как откинется назад, как гикнет - и с ревом полетел на одном заднем колесе, держа переднее на весу.
- Эк, дьявол! Как рысак берет, с ходу!
- Кра-асиво.
- Отчаянная башка, - раздались голоса.
Я залюбовался его лихой и какой-то хваткой посадкой; белая рубашка пузырем вздулась на спине, плечи развернуты, голова запрокинута назад, глаза сощурены... А ноги сами по ветру летят. Разойдись, кому жизнь дорога!
Ладный мужик, ничего не скажешь. И ходит хозяином: поступь резкая, но пружинистая, легкая и взгляд снисходительный - только бровями поведет да веки чуть приспустит: "В чем дело? Какие могут быть затруднения?"
Батурина нашли мы в Пантюхине, в колхозном правлении. Это был дюжий мужчина в желтой чесучовой паре - пиджак с запасом, каждая штанина что твоя юбка, словом, костюм мог принять в себя еще одного мощного Батурина. Брови рыжие, косматые, нос толстый, голова красная, выбритая до блеска, как у Григория Котовского. Ну и, конечно, соломенная шляпа... Правда, покоилась она не на голове председателя, а лежала на его просторном столе.
- Владимир Васильевич! Андреич!! Вот так гостей мне бог послал! - широко улыбаясь, он встал нам навстречу и говорил тихим, надтреснутым тенорком.
- Гостей угощать надо, - сказал Володя и подмигнул мне.
- А как же, как же?! Значит, отдохнуть приехали? Сейчас мы сообразим... Сейчас отдохнем...
Он прошел к порогу и растворил дверь:
- Леша! Ива-ан! Да где вы там, черти? Позовите Рыжова!
Первым вбежал Леша, верткий морщинистый мужичок с ноготок.
- Иван Павлович, Рыжов в луга собрался пресс чинить.