По лестнице тяжело поднимался Федор Иванович. Шапку он держал в руках, и только теперь Живой заметил - сквозь редкие зализанные волосы у Федора Ивановича просвечивала большая розовая лысина. Рядом с ним шел Демин, а сзади в своем военном френче и в сапогах твердо печатал шаги Мотяков. Выражение лица у него было такое, с каким начальник караула обходит посты: кто бы ни взглянул на него сейчас, сразу понял бы - все эти шумные председатели приумолкли при появлении его, Мотякова, а не какого-нибудь Федора Ивановича.
- Здравствуйте, Федор Иванович! - между тем раздалось со всех сторон.
И Федор Иванович любезно отвечал всем:
- Здравствуйте, товарищи, здравствуйте! - и улыбался при этом.
Глядя на него, все вокруг тоже улыбались, и Фомич, сам не зная почему, тоже улыбался.
- Здравствуйте, товарищ Кузькин! - Федор Иванович протянул руку Живому, и Фомич безо всякой робости пожал эту мягкую, теплую руку.
- На лошади приехали? - спросил Федор Иванович.
- Никак нет! - ответил Живой, как вчерашний Корнеич, вытягиваясь по стойке "смирно".
- Почему? Не дали? - Федор Иванович строго посмотрел на Гузенкова.
- Холодно, Федор Иванович, - ответил Фомич, впервые называя по имени-отчеству вчерашнего гостя.
- А тулуп?
- Так ведь тулуп в райком не внесешь. А в санях оставишь - сопрут. Тогда Гузенков с меня и третью шкуру спустит. Две-то Мотяков спустил.
Федор Иванович рассмеялся, его дружно поддержали остальные.
- Мотяков, вот так показали тебе кузькину мать, - сквозь смех говорил Федор Иванович. - Ты сапоги-то свои сшил случаем не из шкуры Кузькина?
- Его шкура на кирзовые сапоги и то не годится, - мрачно сострил Мотяков, а сам так поглядел на Живого, будто хотел сказать: "Ужо погоди, я тебе покажу такую кузькину мать, что слезами красными обольешься".
Федор Иванович вынул из кармана бумагу и показал ее Мотякову:
- Кто писал это твердое задание?
- Тимошкин, - по-солдатски ответил Мотяков.
- А кто подписывал?
Мотяков с минуту разглядывал свою подпись и выдавил наконец:
- Я.
- Так вот за это твердое задание мы с тебя штаны спустим, - и деловым тоном приказал Демину, кинув на Живого: - Сперва решим с ним.
- Проходите, товарищ Кузькин!
Демин пропустил Фомича в свой кабинет.
Народу ввалилось много, все расселись вдоль стен. "Как в шеренгу вытянулись", - подумал Живой. Ему приказали остаться у торца длинного стола, покрытого зеленым сукном. На противоположном конце на секретарское кресло сел Федор Иванович, рядом с ним - Демин. Мотяков теперь пристроился на отшибе, и Фомич глядел на него как бы с вызовом даже.
- Ну, докладывайте, Гузенков, что у вас с Кузькиным? - сказал Федор Иванович.
Михаил Михайлович шумно откашлялся и, не сходя с места, стоя, сказал:
- Исключили мы его как протчего элемента... Потому что не работал.
- Как не работал? А восемьсот сорок трудодней за что ему начислили? - спросил Федор Иванович.
- Так это он на сшибачках был, - ответит Гузенков.
- Вы что там, в колхозе, в городки играете? Какие еще такие сшибачки? - повысил голос Федор Иванович.
- Ну, вроде за экспедитора он был. Где мешкотару достать какую, лес отгрузить. Или там сбрую, запчасти купить, - сбивчиво отвечал Гузенков. - Вот за это и писали. Много написали. Недоглядел.
- Он что же, плохо работал? Не умел достать? - спросил Федор Иванович.
- Насчет этого, чтоб достать чего, он оборотистый.
- Та-ак! А что вы требовали, Кузькин? - посмотрел на Живого Федор Иванович.
- Поскольку не обеспечили мою семью питанием в колхозе, просил я паспорт. Чтоб, значит, на стороне устроиться. За деньги работать то есть.
- Понятно! А вы что? - спросил Федор Иванович Гузенкова.
- Отказали... поскольку нельзя. А за невыход на работу исключили из колхоза.
- Он вам нужен в колхозе или нет?
- Если не работает, зачем нам такой тунеядец?
- Эх вы, председатель! Такого человека выбрасывать. Сами говорите, все добывал он для колхоза. И честный, видать. Иной половину вашего оборота прикарманил бы. И жил бы - кум королю, сват министру. Ведь при деньгах был! А у этого изба, как у той бабы-яги, что на болоте живет, - свинья рылом разворотит. Дети разуты-раздеты. Самому есть нечего. А колхоз чем ему помог? Ты сам-то хоть бывал у него дома?
Гузенков сделался кумачовым и выдавил наконец:
- Не был.
- Видали, какой фон-барон! Некогда, поди? Или авторитет свой председательский уронить боишься? Я вот из области нашел время - заходил к нему. А ты нет... Как это можно понять?
Гузенков, пламенея всем своим объемистым лицом, тягостно молчал.
- Ты сколько получаешь пенсии по инвалидности? - спросил Фомича Федор Иванович.
- Сто двадцать рублей.
- Да, не разживешься.
- Райсобес давал ему в помощь пятьсот рублей... так отказался! - заявил, усмехаясь, Мотяков. - Видать, мало?
- Как отказался? Почему? - спросил Федор Иванович.
- Такая помощь нужна тем инвалидам, которые на карачках ползают. А у меня руки, ноги имеются. Я прошу работу, чтобы с зарплатой. И потом, чудно вы пособие выдаете, - Фомич обернулся к Мотякову. - За двадцать минут до бюро заманили меня в райсобес и суют деньги. На, мол, успокойся! Я что, нищий, что ли?
- Вон оно что! - протянул с усмешкой Федор Иванович. - А вы народ, Мотяков, оперативный. Вот что! - стукнул он карандашом по столу. - Хитрить нечего. Не смогли удержать Кузькина в колхозе. Отпустить! А вам, Гузенков, и вам, Мотяков, впишем по выговору. Дабы впредь разбазаривать колхозные кадры неповадно было. Заботиться о людях надо. Жизнь улучшать. Пора отвыкать от старых методов - с кулаком да с палкой. Вы вон у кого учитесь с кадрами работать, - он кивнул в сторону Пети Долгого, - у Петра Ермолаевича.
- Звонарев тоже хорош, - сказал Мотяков. - Кукурузу отказался на лугах сеять.
- Почему? - спросил Федор Иванович.
- Места низкие - вымокает, - ответил Петя Долгий.
- У тебя вымокает, а у Гузенкова нет? - спросил Мотяков.
- Наоборот - у Гузенкова вымокает, а я не сеял.
- Вы что же, Мотяков, норму Звонарева Гузенкову передали? По кукурузе? - спросил, улыбаясь, Федор Иванович.
- Вроде того... А он у Гузенкова кадры переманывает.
- Ого!.. Смотри, Гузенков, распустишь колхоз - сам пойдешь рядовым работать. Не то к Звонареву в бригадиры.
- В бригадирах не нуждаемся, - отозвался Звонарев. - Вот дояром могу взять.
Все так и грохнули, а Гузенков напыжился и смиренно потупил взор.
- Ну, хватит! Давайте решать с Кузькиным. Куда его устраивать? - сказал Федор Иванович, вытирая проступившие от смеха слезы.
- Дадим ему паспорт, пусть едет в город, - сказал Демин.
- Ехать не могу, - ответил Фомич.
- Почему?
- По причине отсутствия всякого подъема.
- Это что еще за прудковская политэкономия? - спросил Федор Иванович.
- Это не политэкономия, а тоска зеленая. У меня пять человек детей, да один еще в армии. А богатства мои сами видели. Спрашивается, смогу я подняться с такой оравой?
- Настрогал этих детей косой десяток, - пробурчал Мотяков.
- Дак ведь бог создал человека, а рогов на строгалку не посадил. Вот я и строгаю, - живо возразил Фомич.
Федор Иванович опять громко захохотал, за ним все остальные.
- А ты, Кузькин, перец! Тебя бы в денщики к старому генералу... Анекдоты рассказывать.
- Так у нас в Прудках живет один полковник в отставке. Да он вроде бы занят. Там Гузенков и днюет, и ночует, - сказал Живой.
И все снова захохотали.
- Ну ладно, хватит! - сказал Федор Иванович, вынимая платок и утираясь. - Решайте, решайте! Быстрее.
- Может быть, на пресспункте устроим его охранником? - спросил Мотяков Демина.
- Но там же есть Елкин, - сказал кто-то. - Бреховский.
- Его убирать надо, - мрачно сказал Мотяков. - Родственники за границей объявились.
- Какие еще родственники? - спросил Демин.
- Сын. В Америке оказался. А он уж и поминки по нему справил.
- С этим торопиться не следует, - сказал Демин.
- Я возьму его к себе, - поднялся худой и нескладный Звонарев, председатель соседнего с Прудками заречного колхоза. - Мне как раз нужен на зиму лесник, заготовленный лес охранять. Плата деньгами и хлебом.
- Пойдете? - спросил Живого Федор Иванович.
- Пойду. Только пусть Гузенков даст мне отпускную, справку выпишет. А я паспорт получу.
- Подожди там. После совещания сделаем, - сказал Гузенков.
Совещание затянулось до самого вечера. И когда Фомич пришел наконец с долгожданной отпускной справкой, его встретила в сенях сияющая Авдотья:
- Иди-ка, Федя, иди в избу!
Посреди избы при ослепительно ярком, как показалось Фомичу, электрическом свете лежали вповалку два мешка муки и три мешка картошки, а поверху на этих мешках еще два узла. Фомич потрогал мешки и определил на ощупь, что мука была сухая, а картошка крупная. Потом он развязал узлы и по-хозяйски осмотрел вещи: всего было три детские фуфайки, три серые школьные гимнастерки, три пары ботинок на резиновой подошве и три новенькие серые школьные фуражки.
- А это уж ни к чему! - взял он фуражки. - По весне-то можно и без них обойтись. Лучше бы шапки положили.
10
До самого половодья Фомич жил без заботы; муки хватило почти на всю зиму, картошки он подкупил, так что и на семена осталось. Авдотья даже поросенка завела. Фомич справил детишкам и себе валенки, полушубок купил, малахай собачий. В лес ходил с ружьем, как часовой на пост.
Как-то в марте его окликнул с завалинки дед Филат - на солнышке грелся:
- Федька, никак, ты? Подь сюда!
Фомич подошел, поздоровались.
- А я гляжу, что за бурлак идет? Иль кто со стороны приехал? - Дед Филат прищуркой смотрел на Фомича. - Ишь ты как разоделся.
- Я теперь вольный казак... вроде лесничего, - похвастался Живой.
- Слыхал, слыхал. - Дед Филат поймал его за полу рыжего полушубка, помял пальцами овчину. - Мягкий. Казенный, поди?
- Сам справил. А ты как живешь, дядь Филат?
- Да ничего. Пензию вот хлопочу. Намедни в Свистуново ходил, в сельсовет. Председатель говорит: "Уходи из колхоза. Тады мы тебя как беспризорного оформим. По восемьдесят пять рублев в месяц". Хочу уйтить из колхоза. Как думаешь, пустят?
- Отпустят. Хлопочи! Меня вот отпустили. - Он вскинул ружье и пошел.
Но недолго Фомич щеголял с ружьем за плечами. С наступлением полой воды кончилась и его лесная карьера. Остатки заготовленного леса увезли по апрельскому хрусткому снегу.
- Что ж мне теперь делать? - спросил он Петю Долгого. - Не итить же назад к Гузенкову!
- Переходи ко мне в колхоз. Все-таки у нас за единички не работают. Голодным сидеть не будешь.
- А жить где? Ты же мне не поставишь избу?
- Это уж на общих основаниях.
- Ну конечно, - согласился Фомич. - Был бы я какой-нибудь ценный специалист, тогда другое дело. А то что? Из ружья палить либо хвосты коровам крутить каждый умеет. Колхозники не позволят строить дом такому специалисту.
- Пока будешь в Прудки ходить ночевать.
- До Прудков восемь верст! Да через реку... Ночью еще утонешь. Нет уж, спасибо и за приглашение. - Живой совсем нос повесил. - Гузенков теперь слопает меня.
- Погоди! - задержал его Петя Долгий. - Раскидухинская ГЭС по полой воде лес к нам забросит. Колхозам на столбы. На весь район. Пойдешь охранять этот лес?
- Пойду!
- Подожди минутку! - Петя Долгий стал накручивать телефон. - Брехово? Раскидуху дай! А? Раскидуха? Начальника попрошу! Товарищ Кошкин? Здорово! Звонарев. Да, да. Слушай, ты нашел охранника на лес? Нет? Так я тебе подыскал. Вольнонаемного, говоришь? А он и есть такой. Нет, нет, не колхозник. Ну и тоже. Что? Из Прудков. Как раз там и базу намечаем делать. Дороги к Прудкам? Нормальные. Как везде. А? Ну и тоже.
Петя Долгий положил трубку.
- С тебя пол-литра, - пошутил он. - Ступай на Раскидуху, оформляйся в охранники. Лес пригонят по реке под самые Прудки. Работа к тебе на дом прет. Давай! - Петя Долгий сунул на прощание свою лапу и пожелал Фомичу удачи. - Да смотри не проворонь. Поторапливайся!
На лугах снег почти весь растаял, огромные лужи талой воды медленно стекали в бочаги и озера, вспучивая старый, ноздреватый, изъеденный солнцем лед. "На озерах еще не опускался лед, - думал Фомич, - значит, и река, наверно, держит. Пройду!"
В Прудки возвращался он с легким сердцем - опять ему подфартило. "До самого жнитва теперь очень даже проживем. А там новый хлеб поспеет. Воробей и тот кричит в тую пору - семь жен прокормлю! Главное - весну перебиться".
Весной пришла ему на помощь река. Милая сердцу Прокоша! Уж сколько раз она выручала его из беды в самую голодную пору. В сорок шестом году зимовать пошли без корки хлеба. Картошка и та не уродилась. Скот порезали... Казалось бы, тут и конец придет Живому. Ан нет! Наплели они с дедом Филатом сетей, прорубили лунки во льду и всю Прокошу перегородили; и колотушками деревянными били по льду и ботали - пугали рыбу. Шла плохо. Но тут впервой спустили в Оку какую-то химическую отраву. Рыба вся подалась в Прокошу. В каждой ячее по штуке торчало. Хоть и припахивала рыба керосином, но ели всем селом за милую душу.
А в тридцать третьем с первесны и рыбы не было... Такой голод был, будто уж и рыба вся вымерла или в землю зарылась. Но и тут Прокоша спасла прудковцев; в затонах ее густо растет мудорезник. Камыш не камыш, трава не трава, не то листья, не то стебли торчат из воды, как пики треугольные. Сунешься с бреднем в воду - промежности царапает, оттого и название имеет. Сплошное неудобство от этой травы вроде бы. И вдруг - на тебе! Старики открыли, что этот мудорезник корни питательные имеет. И вот все малые и старые усеяли берега затонов и заводей, дергали эти черные волосатые коренья, намывали целые корзины, потом сушили на крышах, толкли в ступах и пекли пышки. Ничего, есть можно... вроде бы хлебом пахнет.
И вот опять Прокоша ему работенку подкинула. "Рублей четыреста положат - и проживем", - думал Фомич. Оно еще то хорошо, что с весны в прудковский магазин стали привозить из района печеный хлеб. Привозили его, правда, один раз в неделю и давали по две буханки на двор. Но и то подспорье. К этим буханкам да еще картофельных пышек напекут - и довольна ребятня. "Теперь жить можно, - твердил про себя Фомич. - Гневаться на судьбу тоже нельзя".
К Прокоше он подошел у Богоявленского перевоза. Лед поднялся на реке и стал теперь вровень с берегами. На берегу лежал черный, неуклюжий, как огромный утюг, дощатый паром. Под его широченное брюхо приплескивала вода. Рядом, в затишке под паромом, сидел у костра паромщик, сухой носатый старик в брезентовом плаще поверх фуфайки. В округе он известен был под именем Иван Веселый. На костре в котелке булькала вода, варилась картошка.
- Унесет водой твой ковчег-то! - сказал, присаживаясь к огню, Фомич.
- Унесет, - согласился Иван Веселый. - Они, целуй их в донышко, на тракторе хотели утащить паром с осени. Пригнали волокушу, вытащили его на берег... А погрузить не смогли. Так и бросили его тут на берегу.
- А ты что, здесь живешь, что ли? - Фомич привстал, заглянул в паром - там весь трюм, до верхней палубы, был забит сеном.
- Паром стерегу. Не то по большой воде унесет его ажно в Оку. Им-то что! Сварганят новую колоду - привезут, бросят в реку... и валяй, Иван! А мне на нем работать. Может, новый-то не сручный будет? Пупок надорвешь. А им что?
- А уж этот у тебя сручный... - усмехнулся Живой. - Прямо амбар.
- Ну не скажи! Он легкий на ходу. Я его один до Брехова догоняю.
- Еще бы! Паром в село пригонишь, а сено к себе на двор свезешь... У тебя губа не дура.
- Это я сам нагреб сено-то. Места от стогов остались. Подстилка...
- Подстилка! - Фомич вытащил из трюма клок мелкого ароматного сена. - Эту подстилку хоть в чай заваривай. Тут воза два будет.
- А ты не суй свой нос, куда не надоть! - окрысился Иван Веселый. - Ты лес охраняешь? Ну и охраняй. А луга идут по другой статье.
- Это я к примеру, - сказал Фомич и невесело добавил: - Я уж и в лесу боле не охранник.
- Ах кончился контрахт?
- Кончился, Иван, кончился.
Живой подошел к реке.
- Как думаешь, Иван, на этой неделе тронется лед?
- Тронется! Ноне ночью суршало у берегов. Отодрало лед-то. Теперь не ноне завтра пойдет, целуй его в донышко.
- Дай-ка мне вон ту жердину! - Фомич взял с парома легкую еловую жердь, кинул наземь.
- Зачем тебе? - Иван Веселый, задрав кадык, с недоумением смотрел на Живого.
- На ту сторону перейтить.
- Да ты что, в уме? Целуй тебя в донышко! Такие забереги разлились, что озера. Потонешь.
- Вынырну. Я, брат, давно уж одеревенелый. Такие не тонут. Дай вон еще ту доску! - Он взял с палубы еще широкую доску, пошел к реке.
- Стой, живая пятница! - крикнул Иван Веселый.
- Ну?
- Ступай по берегу! Возле Прудков полынья большая. Покличь, може, оттуда лодку принесут. Переедешь тогда.
- А если не принесут? Кто меня там услышит? Теперь на реке и собаки не встретишь.
- Ну, подожди денек-другой. Лед тронется - я тебя перевезу на ту сторону на пароме.
- Мне ждать некогда.
Фомич кинул через разлившийся заберег доску: одним концом она оперлась о берег, вторым чуть накрыла край ноздреватого льда.
- Ну, господи, бласлави! - Он потихоньку пошел по доске, опираясь на шест.
Доска захлюпала по воде и стала медленно погружаться. Фомич мелким частым поскоком, разбрызгивая воду, бросился на лед. Но вдруг край льдины, на который опиралась доска, обломился. Фомич одной ногой провалился по колено в воду и с маху, оттолкнувшись шестом, бросился животом на льдину.
- Ах ты, живая пятница, целуй тебя в донышко! - ругался с берега Иван Веселый.
Фомич снял сапог, вылил воду, перемотал портянку и пошел дальше с шестом и с доской в руках. Лед на середине реки был крепкий. Фомич обходил только лужи - боялся провалиться в прорубь. А на другом берегу лед подходил к самому приплеску. Фомич даже доской не пользовался: разбежался, повис на шесте - и там.
На другой день утром рано он был уже на Раскидухинской ГЭС, стоявшей на слиянии Прокоши с Петлявкой. Почти сорок верст отмахал за сутки Живой. Пришел как нельзя кстати - утром на Раскидухе тронулся лед, а пополудни начали вязать плоты - готовить лес к перегону в Прудки.