* * *
Бем был возмущен поведением Ксивы. Но еще больше - самим Вилем.
- Я не думал, что ты такой мудак! - удивленно произнес он. - Приехать без диплома! Я ожидал все, но не подобного кретинизма!
- Где я мог его взять? - удивился Виль.
- На Запад с этим вонючим дипломом выехало больше, чем кончило филологические факультеты Московского и Ленинградского университетов за все время! На симпозиумах я встречал бородатую профессуру, которая в России торговала парфюмерией, резала бедных коров на мясокомбинате, чистила сапоги - и все с дипломами!
- Где они их взяли? - спросил Виль.
- Купили! Потому что трезво смотрели в будущее…
И Бем решил лично заняться дипломом Медведя.
Он знал, что их можно купить в городе, на берегу Рейна. Через своих темных знакомых Бем выяснил, кто этим занимается, и свел этого герра с Вилем на трехпалубном лайнере "Лорелея".
Герр был лыс, в синем костюме, с красным платочком в кармане и с красной харей. Говорил герр по-русски.
- Мирон, - представился он, - мне позвонили - я прибыл, но я не совсем понял, что вам нужно. Если гражданство - на сегодня могу предложить только Коста-Рику и Ливию. Сейчас с гражданством туго.
- Зачем мне Ливия? - не понял Виль.
- Всего пятнадцатть тысяч!
И он достал из чемоданчика паспорт и ручку.
- Фамилия?
- На кой черт?! Мне нужен диплом!
- Силь ву пле! - герр начал рыться в чемоданчике. - С этим гораздо проще. Вот, пожалуйста - Второй Московский зубоврачебный институт…
- Какой зубоврачебный?! - не понял Виль.
- Понятно, - сказал Мирон, - есть Первый, с отличием. Но он дороже… А вот справки с ваших работ - старший научный сотрудник Мечниковского института, личный дантист Молотова…
- Господин Мирон, - перебил Виль, - мне нужен филологический диплом! Фи-ло-ло-ги-чес-кий!
Здесь уже обалдел герр Мирон.
- Варум? - спросил он. - Зачем вам филологический? Вы ненормальный. Не советую вам от всего сердца. Выброшенные деньги!
- Не ваше дело! Он у вас есть?
- Говном не торгуем! Почему вы не хотите стать первоклассным дантистом? Это - хауз, это лошади, это яхта! Ваш филологический - дыра на жопе!
- Короче - диплома нет?
Разгневанный герр Мирон не хотел с ним больше разговаривать.
Он повертел пальцем у виска, сплюнул - и исчез…
Возвращался Виль на "Либе Августин". Любовался замками, Рейном, красными крышами. Настроение было почему-то беспечным. Всем он представлялся дантистом, гражданином Коста-Рики и Ливии, рассказывал о гнилых зубах Молотова…
- Диплом привез? - спосил Бем.
Виль протянул свой "пищевой".
- Ищи работу у брата! Ювенал в университет поступать не будет!
- А Папандреу? - спросил Бем, достал из шкафа усы и ловким движением нацепил их на верхней губе Виля, - сын Эллады - Папандреу, будет?
Виль взглянул в зеркало. На него выпученными, удивленными глазами смотрел герой греческого народа и любимец советского, коммунист Манолис Глезос, лет сорок тому назад храбро сорвавший под покровом ночи фашистский флаг с Парфенона…
* * *
Эмигрировать в незнакомую страну - все равно, что жениться на женщине, которую не видел. Вам показали фото - большие с поволокой глаза, высокий лоб, вьющиеся локоны, чувствительный рот.
Но на фото рот закрыт. А потом этот рот раскрывается - а вы уже женаты…
Так и с городом - в кино он поет, танцует, устраивает многодневые карнавалы, высится диковинными башнями, подмигивает вечерними огнями, манит таинственностью - вы летите к нему, теряете голову, целуете камни, кричите "Bonjour! Buongiorno! Guten Tag!" - и он раскрывает пасть…
Виль прилетел, Виль "женился" - но оказалось, что у него с городом разные темпераменты. Он любил по вечерам бродить, пить и горланить с друзьями - а город укладывался спать, он любил быть в постельке где-то к девяти. Город рано ложился и рано вставал - примерно в то же самое время, когда ложился Виль… Какая может быть любовь, когда ночью порознь?..
Виль любил говорить громко - тот шепотом.
- Что ты шумишь, - говорил город, - чем ты недоволен? Все знают - я самый тихий, благоустроенный, справедливый, самый-самый, лучший в мире! Все меня любят, все меня хотят, все обо мне мечтают. Ты нехороший, ты выпендриваешься, возмущаешься, размахиваешь руками и целуешь друзей - а у меня это делают только пидары. Живи тихо, спокойно, не поднимай волны…
Девизом города можно было сделать - "Не поднимай волну".
Обманывают, предают, изменяют - хорошо, du calm! Take it easy!
Без волны! А то можно захлебнуться. А жить там надо было, не захлебываясь - ни от счастья, ни от горя. Город был очень порядочен, и, как любой порядочный человек, - скучен. Виль бы предпочел, что бы его обсчитали, но улыбнулись, толкнули - но бросили фразу. Ну, хотя бы послали далеко… А тут никто не толкался. Иногда он пытался толкнуть сам - чтобы извиниться, переброситься словом, понимающе улыбнуться - все увертывались. Плеча ближнего почувствовать не удавалось… Все вокруг были невероятно вежливыми. Общение начиналось с excuse me, entshuldigung, pardon, и на этом же заканчивалось.
Единственной группой населения, стремившейся к общению, были старушки. Они всегда заговаривали первыми.
- Как ваша печень? Не ноет?
- Спасибо, - отвечал он, - благодарю…
- А у меня, знаете ли, - продолжали они, - всю ночь ныла поясница. Пока не приняла…
- Пардон, - поднимался Виль, - excuse me.
И исчезал…
Он захлебывался от скуки - тут все делали серьезно: смеялись, растили детей, жевали, сморкались. Особенно сморкались. Это - единственное, что делали в городе громко, можно сказать, поднимали волну…
Кричать и плакать от счастья разрешалось, но только до захода солнца.
Виль был уверен, что все мерзопакости на земле - от скуки. Он не сомневался, что от скуки драки, войны, ссоры, убийства и прочие гадости. Он охотился на нее, вся его жизнь была нескончаемой охотой на скуку - но эта была увертливая тварь. И вот сейчас он угодил в ее столицу. Где-то там провожали, бежали за поездом, кричали. Вилю не хватало легкого взмаха руки, не хватало снега, мартовской капели, сосулек, срывающихся с крыш на его башку, весенней лужи, чтобы взглянуть на свою физиономию, слов "братишка", "мамаша", "Василич".
Не хватало звонка в два часа ночи.
- Брекекекс, дружба - понятие круглосуточное!..
- Только не звоните мне до десяти утра, - говорили здесь, - и после десяти вечера.
Равнодушие - тоже было круглосуточным.
Все были сыты, чистили зубы, мыли шеи, ели - не чавкая, умирали, не стоня. Виль никак не мог понять, зачем они рождались.
На вечные вопросы - "Откуда мы?", "Куда идем!" - на которые так и не смог ответить ни один из величайших философов мира, любой из жителей города отвечал спокойно, не задумываясь: "Из банка", "В банк".
Казалось, рождались только для того, чтобы сделать деньги, положить их на счет и сыграть в ящик…
- Зачем ты родился, - спрашивал Виля Бем, - в чем смысл твоего существования? Ты даже ни разу не был в банке! У тебя нет счета! Ничтожество! Какого хрена ты притащился в этот город?
Виль бросался на защиту.
- Что ты имеешь против него? Звенящий воздух, необыкновенный купол, прозрачная река, отзывчивые люди… В этом городе жили и творили…
- Заткнись, - прерывал Бем, - когда сатирик начинает воспевать - он дает петуха… Ты весь такой неправильный, ты пишешь юмор, который весь - сплошное отклонение от нормы - и ты приехал в самый правильный город мира, в самый неотклоняемый!.. Как можно любить кровать, где никогда не стояло? У тебя в этом городе ни на что не стоит… И оживаешь ты только при звуках русской речи, музыки, мата, еб твою мать!
Бем уже успел выучить несколько крепких выражений.
- Что вы все ищете, пидерасы, счастья? А, может - его нет?!
- Искать стоит только то, чего нет, - ответил Виль.
* * *
Смирив гордыню, притупив гнев и пропьянствовав неделю, великий сатирик приступил к изучению русского языка.
Прямо с алфавита, который, как с удивлением заметил Виль, он не знал. Особенно конец - "ч" он ставил после "щ", "х" до "ф", а где находится "ъ" - вообще не помнил.
К тому же, как считала фрекен Бок, у него было ужасное произношение.
Фрекен была великим методистом, ученицей самого сэра Затрапера.
- Вы какой национальности, Папандреу? - осторожно интересовалась фрекен Бок.
- Я?.. Н-наполовину - грек, наполовину - турок, - выдавливал Виль.
- М-да, взрывоопасная смесь, - улыбалась фрекен, - турки народ невероятно талантливый, но вы, турки - малоспособны к славянским языкам.
- А мы, греки? - интересовался Виль.
Фрекен Бок задумывалась.
- Свистящая "с", - озабоченно произносила она, - а ну-ка, скажите "силос".
- ССС-илос, - свистел Виль.
Она хохотала.
- Художественный свист… И чего это вас потянуло на русский? Вы не хотели бы заниматься узбекским? Если вас уж так тянет изучать языки России - возьмите узбекский или азербайджанский. Он близок к турецкому… Я считаю своим долгом вас предупредить, чтобы три года не пропали зря - русский язык не для вас.
- Я буду стараться, фрекен Бок, - пообещал Виль, - я возьму репетитора… Для меня русский язык очень важен. Поймите меня… В русско-турецкую войну мужественный русский солдат спас моего предка, солдата Оттоманской империи. Он вынес его, раненого, на себе, с поля боя, под огнем противника… Понимаете - если бы он его не вынес - меня бы не было…
- Вы, турки, упрямый народ, - сказала фрекен Бок, - черт с вами. Оставайтесь!
И Назым Папандреу остался…
В конце концов Виль выбрал себе псевдоним, одолжив у турецкого поэта Хикмета имя, а у греческого премьера - фамилию… с легкой руки Бема. Что бы не выделяться от сокурсников, он всячески скрывал свои знания - делал ошибки, коверкал слова, два семестра учил произношение "ч" и "щ" - и так и не научился, использовал в сочинениях специально выученные турецкие и греческие словосочетания, удивленно выпучивал глаза на фамилию "Толстой". Всех русских писателей он называл на греческий манер-Толстос, Чехос, Достоевскос, а иногда и на турецкий - Гоголь-заде, Пушкин-бей…
Студенты ему помогали - писали сочинения, делали упражнения, ставили произношение.
- Бо-о-рщ! - произносили они. - Язык упирается в небо, Назым! - Борщ!
И шипи, шипи, как змея.
Виль шипел, упирался языком в небо, выпячивал нижнюю губу - "борщ" варился плохо. То же самое, надо сказать, было и со "щами".
Особенно ему помогали его "земляки" - турки и греки. Они хотели с ним говорить на родном языке, но Виль категорически отказывался.
- Нет, нет! - протестовал он, - пока не выучу - только по-русски!.. Борщ! Щи! - иначе мы никогда его не освоим…
После занятий он сразу исчезал, ссылаясь на сильную усталость от ночной работы в турецком ресторане.
- Надо ехать готовить "люля-кебаб", - объяснял он, отправляясь на вокзал и возвращался в свой пятиязычный, где вновь превращался в профессора…
От всего этого абсурда и дороги он уставал, и однажды, после особо утомительных фонетических упражнений с греческими студентами, стал учить своих студентов "борщу", как учили его.
- Бо-о-рщ! - тянул он. - Уприте язык в небо, и шипите, черт подери, шипите как змеи. - Бо-о-рщ!
Потом он проделал то же самое со "щами".
И все это с акцентом фрекен Бок!
Рассказывая студентам о русских обычаях, он неожиданно спутал ударение в слове "водка" - это был страшный симптом. В конце-концов Виль спросил студентов, знают ли они, кто автор "Трех сестер" и сам ответил - Чехов-бей…
К счастью, лингвистическое расстройство совпало с рождественскими каникулами.
Виль купил билет на Нью-Йорк.
- Полечу на Брайтон-Бич есть борщ, - сказал он, уперев язык в небо и зашипев, как змея, - есть щи, к Глечику… - и почему-то добавил, - … Заде…
* * *
Когда Виль вошел, Глечик сидел в продранном кресле, за столом, заваленным окурками, обглоданной сельдью, за бутылкой "Московской" и страстно наговаривал в диктофон:
"Последний раз мы встретились с Достоевским за год до его смерти. Он сидел в продранном кресле, за столом, заваленным окурками, сельдью, за бутылкой "Московской", - Глечик задумался и исправил, - "за бутылкой водки" и страстно диктовал в диктофон", - тут Глечик опять задумался, сказал "черт" и поправился: "и страстно строчил…"
Виль слушал Глечика, опершись на дверной косяк и стараясь не потревожить. Внезапно Глечик закашлялся, утер слезу и продиктовал: "Федор Михайлович долго кашлял, отхаркивался…"
- Оленя ранило стрелой! - произнес Виль.
Глечик вскочил, облобызал его, пустил слезу, налил водки.
- За нас! За гостиную, где я оставил все! Ну, как живете, как пишется?
Виль хотел только открыть рот, как Глечик опять устроился перед диктофоном.
- Пять минут, старик. Я должен закончить свою последнюю встречу с Достоевским. Ты не представляешь, что это был за человек!
- Гранат, - сказал Виль, - в Америке лучшая психиатрия! Ты обращался? Откуда ты знал Достоевского?
- А я его и не знал. Он умер - я родился. В один год, на одной улице, через дорогу.
- Какого ж хрена ты пишешь?
- А другого не печатают. С тобой я встречался - но тебя не знают. Надо встречаться с теми, кого знают. А знают здесь троих - Достоевский, Толстой, Чехов! Все! С Чеховым я уже встречался - Ялта, Крым, туберкулез, "в человеке все должно быть прекрасным"… Сейчас вот с Достоевским - Петербург, белая ночь, старуха, топорик. Надо соответствовать моменту, старик! Ты не помнишь, он пил? Впрочем, это и неважно - со мной пил!! Со мной - все пили. Чехов, например, не просыхал. Мы не выходили из купеческого клуба. Я, Антон, Гиляровский…
- С Толстым тоже пил? - поинтересовался Виль.
- Не кощунствуй. С Львом Николаевичем я еще не встречался. Но уверен - выпью немало. Погоним к цыганам, в "Яр". Ай, чавела!.. Ты знаешь, у меня есть интересная концепция его ухода: жена - стерва, дети, церковь - заели, ему было необходимо напиться - и он пошел искать меня! Нравится?
- Ну, и вы напились?
- До чертиков! - Глечик осекся. - Ты думаешь, что я чокнулся, а я просто так вошел в роль, что верю! Ощущение, что пили, ты понимаешь?
От Глечика несло.
- Понимаешь, уверен, что посоветовал Антону двух сестер!
- Это каких? - заинтересовался Виль.
- Ирину и Дашу. Третья - его!.. Натолкнул Федора на "Преступление…" "Идиот" - это я!
- Это правда, - согласился Виль.
- Нет, без шуток - ощущение, что без меня не было б "Идиота".
- И все это печатают? - произнес Виль.
- Америка - удивительная страна, - вскричал Глечик, - купили у меня письма Хайдебурова. Все 29! И кто - "Коламбия Юниверсити!" Оказалось, ни в одной библиотеке нет ни единого письма Хайдебурова. Включая Библиотеку Конгресса. И заплатили по-божески - единственные владельцы. Если б не Хайдебуров, - протянул бы ноги. Ведь это ж было еще до встречи с Чеховым.
И тут Вилю вдруг отчаянно захотелось узнать, вопрос слетел с языка.
- Гранат, - сказал он, - я профан, неуч, у меня проблемы, между нами - кто такой Хайдебуров?
- Ты не знаешь?!
- Нет.
- Автор писем.
- Да, но кто?
- Этого я не знаю!
- Не знаешь?
- Нет.
- Но о чем он хотя бы писал?
- Понятия не имею. Письма были адресованы не мне. Чужих не читаю.
Он налил водки.
- За Хайдебурова, - предложил Виль.
- Не против, - Глечик крякнул, - обожди еще две минуты, кончу с Федором и мы идем в ресторан. Ты ж проголодался, с дороги.
И включил диктофон:
"Я говорил: Федор Михайлович, милый, кончайте пить, с вашим-то силликозом, с вашей-то эпилепсией, завязывайте, это к добру не приведет. Он не послушался, он продолжал. И даже умирая, в бреду, храпел: Пить! Пить! Но ему не дали. Хотя кто отказывает в последней просьбе…
Из жизни он ушел трезвым"
Глечик смахнул слезу, спрятал диктофон и начал натягивать костюм, который Виль помнил еще по Мавританской.
Глечик перехватил его взгляд.
- Люблю старые вещи, - сказал он, - у меня и туфли старые, и носки. Привычка. Кресло помнишь? С дачи? Из Репино. Все никак не собраться починить.
Он засунул пятидолларовую бумажку в карманчик пиджака и затем точно такую в карман Вилю.
- На всякий случай. Вообще-то надо двадцать. Но у нас хорошие черные - с меня берут пятак.
- Не совсем понимаю, - признался Виль.
- Негр подойдет - отдай. Ясно?
Они шли по Брайтон-Бичу, все вокруг было русское - надписи, газеты, гастрономы, вывески, говор.
Глечик со всеми здоровался, представлял Виля. Реакции были схожи:
- Еще один писатель? Ну, ну…
Они поболтали с владельцем гастронома, киоскером, пенсионером из Канева.
- Хочу жрать, - признался Виль.
- Я догадываюсь. Ты не видишь, что я ищу ресторан?
- Какого черта! Вот, - Виль указал на другую сторону улицы, - "Ридный Кыев", почему бы нам не зайти сюда?
- Понимаешь, - Глечик понизил голос, - я хожу только в те, о которых пишу. Я пишу - меня кормят бесплатно. Натуральный обмен! О "Ридном Кыеве" не писал, об "Одессе-маме" не может быть и речи - в ней отравился редактор. Пойдем-ка в "Родину", - я о ней писал дважды. А зря. Сплошное хамье. За две статьи кормили всего три раза.
На дверях ресторана висела раз в пять увеличенная статья Глечика.