* * *
В Нью-Йорке первые месяцы они не выходили из дома. Не было древних развалин, не было капуччино и Джордано Бруно, которого сожгли за еретические мысли. Там вообще никого не сжигали - потому, как им казалось, что в этом Новом Свете никто никаких мыслей не высказывал.
За что было сжигать?..
Все им там не нравилось. Без объяснений, просто так.
Давили небоскребы, двухэтажные дома Бруклина, бывшие соотечественники, так и не доехавшие до исторической родины.
- Нана, - говорил он часто, - тебе не к лицу Нью-Йорк. Нью-Йорк и эти пожарные лестницы.
Почему-то их он особенно не любил.
Они продолжали гулять по Риму, и лишь рев полицейских сирен переносил их с берега Тибра на берега Гудзона.
- Тебе не кажется, что нам пора возвращаться на Пьяцца дель Кампо ди Фиори? - спросил однажды он.
- Кажется, - ответила она, - пока не остыл наш капуччино…
Билет до капуччино стоил шестьсот долларов.
У них оставалось тридцать.
Плюс долг за квартиру, за электричество и Плаксину за клопов, вернее за диван, в котором они проживали.
Шая с Наной начали поиски работы, не по специальности, потому что с их специальностями можно было заработать на билет до Манхаттана.
Все дороги ведут в Рим, синьоры и синьорины, но за каждую из них надо платить…
А чем?..
И тут, неожиданно и случайно, у Шаи проснулось то, что никак не могло проснуться в России, потому что там нет биржи. У Шаи проснулся нос. Или нюх. Как хотите. На акции.
Еще вчера он не знал, с чем это едят, а уже сегодня нос ему говорил, какие акции купить, какие продать, какие обходить за километр… И не врал.
Шая слушался носа. Он покупал сам, советовал соотечественникам и вскоре разбогател - в диване между клопами и периной лежали заветные шесть сотен.
- Я беру билеты на пятницу, - сказала Нана, - вечером ты увидишь Пьяццу дель Кампо ди Фиори.
Он печально смотрел на нее.
- Ну и что мы будем делать на ней? - спросил он, - у нас деньги только на дорогу. Ты не считаешь, что надо заработать на капуччино?..
Следующий месяц он работал на кофе.
Потом на гостиницу - не могли же они снова остановиться в этих шумных отелях вокруг Термини, полных цветных, насекомых и вони… Они хотели на Виа Венетто, с видом на виллу Боргезе…
Затем он работал на саму виллу - не Боргезе, разумеется, но где-то рядом, чтобы можно было прокатиться ранним утром на лошади. На саму лошадь… На скульптуру на вилле, что-нибудь Кановы, потому что Нана любила Канову, еще с того первого их приезда, еще из Ленинграда…
Он перестал пить кофе - вредно для сердца, ходил регулярно в Хелс-клаб, окреп, и впервые в жизни у него ничего не болело.
Впервые в жизни у него появились карденовские брюки, бицепсы, бумажник змеиной кожи, лазурный "кадиллак", небольшой дом с сауной и зимний загар.
Пока, до виллы на далеких римских холмах…
Шая стал называться Сол. Мистер Сол Дэбс.
Биржа и акции поглощали все его время. В свободные минуты он много читал. "Уолл Стрит Джорнэл"…
Иногда по воскресеньям он вдруг вспоминал Рим, и тогда они говорили о нем, и вновь гуляли с холма на холм, взявшись за руки, в стоптанных сандалиях, ничего еще не подозревая о даре, который находился в носу мистера Сола Дэбса, тогда еще Шаи…
Однажды, это было в шумном русском ресторане, где пели и плясали соотечественники, Нана спросила его:
- Ты помнишь наш первый капуччино?
Он помнил. На Виа Салярия, недалеко от монастыря кармелиток.
Они дотащились дотуда с Изола Тиберина, как всегда, пешком, по июньской жаре в зимних туфлях - летние они тогда еще не купили. Кафе было маленьким - три столика со скатертями в синюю клетку и с красным якорем посредине. Хозяин оказался сард. Он рассказал все о кофе, об острове, о себе, о своей маме, и не взял ни лиры. Ни один вкус в жизни не поразил их так, как вкус капуччино. Он пах Италией, обещанием, свободой. И в этой пене было столько надежды.
Наверное, этот напиток пили боги на Олимпе, после обеда.
И они выпили тоже, потому что тогда они чувствовали себя Богами, у которых ныли ноги, болела спина, першило горло. Неизвестно, может у Богов тоже иногда першит…
После капуччино прошло все, будто вы заново родились, сеньоры и сеньорины…
Да, Сол Дэбс еще помнил свой первый капуччино.
Шесть лет они мечтали о Риме, без отпусков, без выходных, а на седьмой, Нана помнит - это была пятница, - они вылетели в Вечный город…
* * *
Видимо, Рим очень изменился за это время, потому что он сильно разочаровал мистера Дэбса.
Что вы хотите, семь лет - это срок даже для вечного города.
Во-первых, биржа. Это был позор. Казалось, она построена при Нероне.
Это была вековая отсталость.
Сол вспомнил чикагскую, ее шум, крики, накал, и ему стало тепло.
Во-вторых, "Уолл Стрит Джорнэл"!
Это было безобразие - ни в одном киоске он не нашел своей газеты. Можно было подумать, что город живет еще при Константине. Бездельники в тратториях читали какие-то "Мессаджеро" и "Стампу", и Дэбс смог добыть ее только в родном посольстве.
Он гордо развернул ее прямо под звездно-полосатым флагом…
И, в-третьих - рубахи! Он ничего не понимал - как можно надеть утром рубаху, которую снял вечером?!
- Они в них родились, - ворчал он, - и не снимают.
Сол Дэбс менял рубаху ежедневно. И носки. И галстук.
Он все менял ежедневно, только машину ежегодно.
Вы поймете это, когда у вас проснется нюх, уважаемые сеньоры и сеньорины…
* * *
…И, наконец, они доехали до площади Кампо ди Фиори. Сол отказался идти пешком - вонь! - и они поехали туда на такси, на каком-то дряхлом "фиате". Дэбс долго искал "кадиллак" или "бьюик", но, конечно же, ничего не было.
Они взяли машину на Венетто и помчались вниз к Термини, миновали Пьяцца Республика, промчались по виа Национале и ворвались на гремящую пьяцца Венеция.
Мистер Дэбс ничего этого не видел - он изучал "Уолл Стрит Джорнэл".
На Корсо он вдруг радостно вскрикнул.
- Нана, - почти завизжал он от радости, - акции "Юнайтед Карбайд" поднялись на два пойнта. Ты слышишь, ты понимаешь, что это значит?!
Она смотрела вперед, на две церкви Пьяццы дель Пополо. В голове ее пела флейта синего музыканта…
- Ты какая-то странная, - произнес Сол Дэбс и зарылся в газету.
Так они и доехали до Кампо ди Фиори.
Траттория ничуть не изменилась - те же столики, стулья. Виноград опять был молод. И опять воскресенье. Римский полдень…
Они взяли фирменное блюдо - морской волк в белом вине с тосканскими травами в листьях спелого винограда.
Обслуживали, как ему казалось, долго, лениво. Впрочем, это было на руку - он успел изучить биржи Лондона, Цюриха, Амстердама, и, когда подали блюдо - он скорчил рожу - оставалась биржа Парижа, не такая важная, но все же…
Обед ему не нравился - морской волк явно попахивал обыкновенной треской.
Травы безусловно были не тосканские, какие-то сорняки, откуда-нибудь из-под Пскова.
И листья - не виноградные, в лучшем случае липовые.
Он все отодвигал, просил заменить.
- Даже в Техасе не подадут такого, - уверял он, - к тому же официанты хамят. Ты не заметила?
Нана промолчала.
Сол скинул пиджак, расстегнул ворот и положил ноги на стул.
Чего-то ему было не по себе. Казалось, что он ощущал на затылке чей-то взгляд; Он обернулся - на него смотрел Джордано Бруно.
Как-то некрасиво смотрел…
- Чего он глазеет?! - недовольно спросил мистер Дэбс, - не я ведь его, в конце концов, сжег!..
Это была правда.
Он отвернулся и заказал мороженое. Ассорти. Семь сортов. С кремом. Из узкой примыкающей улицы появился музыкант. Это был не синий флейтист, а старик-скрипач, совсем седой, плохо одетый, с потрепанным футляром.
Он остановился перед тратторией, достал скрипку, подмигнул и заиграл Вивальди. "Времена года". Лето…
Сол морщился.
- Обед и так не из лучших, - ворчал он, - какого черта он нам отравляет аппетит?
Скрипач доиграл до конца, снял кепочку, подошел.
Мистер Дэбс не дал ни лиры.
- Бог подаст! - сказал он. - Работать надо, а не пиликать. И потом, рубаха - они их когда-нибудь переодевают?..
- Шая… - сказала Нана.
Он не понял.
Сол Дэбс начинал подзабывать свое имя.
Когда открывается нюх, закрывается многое другое, уважаемые сеньоры и сеньорины. Иногда даже собственное имя.
- Шая, - повторила она, - я хочу капуччино…
- После такого обеда?!
- Да.
- Хорошо. Только не здесь. Меня раздражает эта площадь. Взгляни - эти вонючие лужи еще с прошлого раза, ты помнишь? И вода. Она будет литься вечно, и никто ее не закроет. А стены - ни одного живого места. "Рома-Амор" - это же смех! "Амор", который весь в дерьме! Я удивляюсь, что этот город столько тянет. Поверь, он скоро разложится. И потом, этот тип - он кивнул в сторону Бруно, - что он хочет? Вертится земля - не вертится?!! Какая разница? А?!
- Я хочу капуччино, - сказала она.
- Идем. Идем.
Он начал отсчитывать деньги.
Подошла собака, положила морду на их столик. Сол пнул ее ногой.
- Пшла вон!
Он не любил посторонних, когда считал деньги.
- Ну, кому я сказал, вон!.. - Затем он лениво бросил: - Эй, такси, такси!
…На Пьяцца Республика, бывшей Эдера, в кафе, под высокими глухими арками, они взяли капуччино.
Оно здорово подорожало, и он пил стоя. Какого черта садиться!..
Ему казалось, что кофе кислит. Что пены мало и что она недостаточно бела. Зачем надо было тащиться на край света, когда можно было выпить в Нью-Йорке - дешевле и ближе…
Или вообще купить машинку и готовить, не вылезая из постели.
Мистер Сол Дэбс на Рим не смотрел. Он считал. У него получалось, что за 120 таких чашек он может купить машинку. Это за "стоя". А за "сидя" - так за каких-то восемьдесят… Всего!..
Не допив, он отодвинул кофе, попросил чек и спрятал его в бумажник змеиной кожи.
"Хоть с налогов спишу", - подумал он.
Наны рядом не было.
Он огляделся - она сидела невдалеке, под аркадами, за столиком, покрытым клетчатой скатертью, с остывшим капуччино и смотрела на какие-то развалины.
Вы знаете, в Риме много развалин.
- Нана, - сказал он на Пьяцца Республика, - почему ты плачешь, Нана? - спросил он на бывшей Пьяцца 0зедра.
Ее веки дрожали.
- Это капуччино, - ответила она, - всего лишь капуччино…"
* * *
Виль кончил. "Литературовед" молчал. Молчал и его хозяин.
- Это - победа, - наконец, улыбнулся он.
Виль вздрогнул:
- Ты знал Кача?..
- Я бывал в Мавританской, - сказал Бем, - не помнишь?..
На глазах "Литературоведа" были слезы.
- Это капуччино, - объяснил Бем, - всего лишь капуччино…
* * *
Городок, где учился русскому Виль Медведь, был всего двуязычный, и делился небольшим ручьем на две лингвистические части - шведскую и ирландскую.
Направляясь туда, Виль всегда приклеивал пышные турецкие усы и напяливал тюрбан - в таком наряде его б не узнали даже в Мавританской гостиной.
Впрочем, он не боялся, что его узнают - университеты двух городков, где он учился и где преподавал, не поддерживали никаких связей, не обменивались профессорами и студентами, а славянские кафедры откровенно враждовали. Это было главной причиной, почему Виль выбрал именно этот университет.
Кафедры презирали друг друга.
У каждой из них была своя методика преподавания русского и свой русский.
- У вас не русский, - холодно говорила одна кафедра.
- У нас?! - возмущалась другая, - это у вас неизвестно что. А нас понимали в Сибири!
- Кто? Волки в тайге?
- Коллега, постеснялись бы. Ваши выпускники не могут поздороваться, а прощаются на - хинди.
- Ложь! Наш русский признан в Москве.
- Расскажите это вашему дяде.
Профессура этих Альма Матер между собой не разговаривала, шефы кафедр делали вид, что другого не существует в природе, и если один на конгрессе заказывал чай, то другой обязательно пиво. И в противоположном углу.
Когда Ксива говорил по-русски, фрекен Бок стонала от смеха. То же самое делал Ксива, когда по-русски бормотала фрекен. Самым мягким словом, которым один награждал другого, было "кретин".
Со временем Виль научился довольно свободно коверкать русские слова, и фрекен Бок была им довольна. Главное было - на обратном пути забыть все это, очистить голову и небо, вспомнить родной - великий и могучий, превратиться из Назыма в Виля. Он читал про себя Лермонтова, Пастернака, Ахматову. Свежий ветер врывался в его душу, прочищал мозги.
"Я к розам хочу, в тот единственный сад", - пело внутри.
За окном проносились кони, коровы, барашки, - счастливые создания, которым не нужно было ни языка, ни диплома.
- "Я вернулся в свой город, знакомый до слез", - декламировал Виль.
За несколько часов, отделявшие город, где он был студентом, от города, где он был профессором, Виль приходил в себя. Уже на привокзальной площади язык вновь играл в нем, пел и искрился. Гораздо труднее было на пути туда, на учебу, из профессора в ученики, из Медведя в Папандреу. Попробуйте три раза в неделю забывать родной язык, путать глаголы с прилагательными, "Щ" с "X". В поезде Виль пугал пассажиров - он строил такие гримасы, так корчил рожи - что те пересаживались, выходили на станцию раньше, ходили в туалет в другой вагон - они ж не знали, что он отрабатывает фонетику.
При звуке "Ц" одна девушка назвала его "salaud", при звуке "Щ" пожилая дама отдала кошелек.
Иногда, под стук колес, он писал сочинение:
"Вылыкый русскай поет Пушкин-бей, - выводил он, - радылся давны!"
Он смотрел в окно, на синие горы, на белые вершины.
- Прости меня, Александр Сергеевич, - говорил он, - ты поймешь - у тебя тоже не было диплома.
- "Евгений, добрый мой приятель, родился на брегах Невы, - отвечал Пушкин, - где, может, родились и вы".
- Ну а где же еще, Александр Сергеевич?..
Внушением, приемами йоги и упорным трудом к порогу университета он изгонял родную речь из своей седеющей башки и входил в класс молодым идиотом.
- Как дела, Назым Саркисович? - интересовалась фрекен.
- Как Саша - бела! - широко улыбался он.
Студенческая жизнь текла своим чередом - диктанты, контрольные, экзамены, спектакль "Три сестры" - девушек было мало и он играл Ольгу.
- "Страдания наши перейдут в радость", - говорил Виль в длинной шали.
Своими успехами он изменил мнение фрекен Бок о способностях турецкого народа к славянским языкам.
Она даже поручила ему работу с некоторыми отстающими, показывала на ученом совете.
- Скажите "Щ", - просила она.
- "Щ", - произносил Виль.
Изумленные ученые аплодировали:
- Неужели турок?! Видна школа сэра Затрапера.
Фрекен скромно кланялась.
Она начала учить его всему русскому, например, готовить русский борщ.
- Настоящий русский борщ, - говорила она, - требует большого огурца, трех ложек икры и для пикантности - стакан "Столичной".
- Может, добавить свеколки? - интересовался Виль, вспоминая мамины борщи со сметанкой.
- Вы хотите блюдо русское или греческое? - нервно спрашивала она.
- Русское, русское!..
- Тогда слушайте меня. Ешьте! Горячим! Большими ложками.
Виль морщился - но ел - проклятый диплом стоял перед глазами.
Она учила его пить водку…
- Водку, мой дорогой, пьют под селедочку…
Бок брала большой стакан, клала поверх селедочку и под нее наливала водку.
- Пей до дна, пей до дна! - начинала скандировать она.
Виль пил, селедка воняла, била хвостом, но он терпел - диплом продолжал маячить.
Чтобы не вырвать, он хватал кусок сыра и запихивал в рот.
Она вырывала.
- Русские после первой не закусывают, запомните! Попрошу вторую!..
Она учила его ходить, как русские.
- Да раскачивайтесь же, раскачивайтесь, как медведь, и машите руками, задевая прохожих.
Виль раскачивался, махал, задевал.
Лишь однажды он не стерпел: фрекен Бок им начала читать с выражением Пушкина. Она пыхтела, тужилась, раскраснелась:
- Маразм и сомце, - выла она, - дэнь чудэсный.
Виль вскочил. Глаза пылали.
- Молчи, дура, - закричал он, - зарежу! "Мороз и солнце, день чудесный, чего ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись"…
- Успокойтесь и не орите, - сказала фрекен, - я не понимаю по-турецки!..