* * *
Виль восходил вечерними улицами, они становились все уже, дома готичнее, крыши острее. Блистал розовым светом магазин "Мандиан" - самый роскошный в городе, и в синих сумерках ему улыбались оттуда самые живые женщины этого города - манекены.
Сумерки он любил с детства, что-то было в них спокойное, голубое, убаюкивающее. Все в них красиво - города, окна, лица…
Вечер заканчивался всегда вокзалом - маленьким, уютным, с ларьком, где были самые вкусные конфеты и много газет. Вскоре подходил поезд - за все годы он ни разу не опоздал. Точность - вежливость королей. Это был королевский поезд. Впрочем, за вежливость королей он поручиться не мог, с ними он встречался довольно редко, всего раз, в Пищевом, да и то не с королем, а с его сыном. Звали сына Сами, прибыл он то ли из Бурунди, то ли из Ботсваны, был он черен и весел, и на вопрос, кем работает его отец, отвечал: "Королем" - что было сущей правдой - в Бурунди тогда еще можно было найти такую работу.
Сами учился плохо, зато лучше всех танцевал "Буги-Вуги" и вскоре стал министром, на тех же берегах родного Бурунди.
Как-то он прикатил в Ленинград, пригласил Виля, и они пили весь вечер на деньги министра в ресторане "Садко". Сами все вспоминал студенческие годы, и общежитие, и какую-то Люду.
- Вот были дни, - говорил он, - а что сейчас? Министр…
Глаза его были полны печали.
- Как папа? - спросил Виль, чтобы исправить ему настроение.
Он встрепенулся.
- Ты ничего не слышал?
- Нет.
- Его съели, - сказал Сами.
Виль не знал, что говорят в таких случаях. Он налил водки, и они выпили.
Невероятно, оказывается, опасная специальность - король!
Какая-то съедобная. Не советуйте вашим детям. В общем, рассказы о королевской вежливости - миф. Ни один вежливый человек не съест другого…
Поезд отходил всегда вовремя и приходил вовремя, и шел по графику, и в нем были уютные кушеточки, и ресторан с биточками на сковородочке, и вежливый контролер с голубой сумкой, и свет, и тишина.
Как-то не приходилось ему на нем висеть, хвататься за поручни, свисать на морозе. Не пахло в нем воблой, водкой, перегаром, не стучало домино, карты и никто не угрожал порвать пасть или что-то другое, как на любимой родине, в замерзшей зеленой электричке, бегущей к Финляндскому.
"Когда уже кончатся эти сравнения, - думал Виль, - что это за идиотская привычка все сравнивать-людей, города, деньги, хари, настроения и режимы - когда ничто не сравнимо!"
В поездах он разговаривал. Это были короткие встречи без продолжений. Он совал всем свой телефон - ему никто. Потом он заговаривать перестал - как-то это плохо смотрелось. Ему сказали, что он начинает становиться европейцем.
В поездах можно было встретить интересных персонажей - банкира, который от скуки потопил яхту с другими банкирами, сыровара, который мечтал о коммунизме, болгарскую чемпионку по теннису с тремя ракетками, из-за которой его вызвали в "Сюрте" - чемпионка по совместительству "играла" еще в одной "команде", коммерсанта, который просидел в снежной яме в Альпах семь дней.
В основном люди молчали. Если говорили - то о горах, лыжах, снеге. Однажды Виль стал свидетелем гениальной сцены. Две старухи и старик рассказывали об отдыхе, и где снег лучше, мягче, рыхлее. Говорили они на весь вагон.
- Пойдешь направо, до бугра, там налево, до извилины, затем направо, до вершины, там снова направо, до хижины, затем…
Старик орал на весь вагон. Напротив Виля сидел испанец, он читал, они ему явно мешали.
- … и опять направо, затем, за бугром, чуть налево и сразу же направо…
Испанец сопел, наливался, вникал в своего Ортегу и Гассет.
- … потом снова налево и тут же направо, до леса, и не входя - налево.
Он отшвырнул книгу:
- Направо или налево?! - через весь вагон завопил он.
Те непонимающе заморгали глазами.
- Я не расслышал. - За бугром направо или налево?!
Виль свалился от хохота. Лыжники прекратили беседу, они были удивлены. Километров через сорок, шепотом, с придыханием, донеслось:
- … до бугра и чуть налево, затем… - Карамба!!! - испанец вскочил и, теряя Ортега и Гассет, побежал в другой вагон.
- Затем сразу же направо, и…
Ах, какие это были поезда, воистину королевские.
Единственное, что раздражало - контролеры. Они проверяли билеты после каждой станции, а Вилю надо было билеты сохранить - они были дороги, он должен был проехать на каждом три-четыре раза. И он закрывал глаза. Он понял плюсы цивилизации - в цивилизованных странах, когда закрываешь глаза - можешь ехать без билета.
* * *
Харт ушел из жизни внезапно, за обедом, за шуткой.
Жить как-то стало скучно, неинтересно, тошно. Доза смеха на земле резко сократилась. Он серьезности сводило скулы, тошнило. После ухода Харта завсегдатаи гостиной долго рылись в его подвале. Подвал оказался громадным, гораздо больше, чем его комната, светлее и выше. Там валялись какие-то старинные кровати с бронзовыми набалдашниками, вспоротые подушки, рваные галоши, красноармейский шлем, кипы грамот с профилем дорогого вождя и дрова - когда-то у Харта было печное отопление, затем его заменили центральным, но Харт знал, что оно откажет и на всякий случай дрова не выбрасывал.
Вместо гостиной завсегдатаи собирались в подвале. Они искали шедевр. Третий день. И безрезультатно. Однажды, глубокой ночью, на Качинского обвалилась поленница. Его долго откапывали, и вдруг, между двух сосновых поленьев, нашли шедевр - клочок бумаги из школьной тетради. На нем чернилами, рукой Харта, было выведено:
"Что вы ищете, идиоты?! Я ничего не писал. И вам завещаю, друзья мои - не пишите. Никогда не поздно бросить.
Даже если не начинали."
Завсегдатаи печально сидели на проломанном стуле, на чайнике, на земляном полу. Затем раздался голос Качинского.
- Если вы меня откопаете, - сказал он, - я лично больше писать не буду…
* * *
Последний год фрекен Бок полностью посвятила русскому юмору - видимо, Вилю надо было пережить и это.
- Без юмора Россию не понять, - пояснила она и перешла к анекдоту:
- Что у еврея в голове, а у женщины под платьем?! - ее давил смех.
Виль покраснел. Он краснел от этой пошлости еще в третьем классе.
Почему он это должен повторять в свои 53 и на Западе?..
- Помните, я вам говорила, - продолжала фрекен, - это не юмор ситуации и не юмор характера - что на поверхности и просто, - это языковой юмор! Его структура глубинная, скрытая, зачастую неуловимая на сознательном уровне. Думайте, думайте! - она подмигивала обоими глазами.
Вилю хотелось ей вырвать язык.
- Ну, не знаете? Комбинация!!! - торжествующе сообщила она и повалилась от смеха. И весь класс тоже - до экзаменов было недалеко.
Не смеялся только Виль. Цирк этой жизни наскучил ему.
Фрекен Бок заботливо посмотрела на него.;
- Мне кажется, до вас не дошло, - проговорила она, - попробую объяснить. Юмор, конечно, непереводим, загадочен, хрупок, но я попробую.
- Не надо, - попросил Виль, - я все равно не пойму.
- Попытка не пытка! - блеснула она русской пословицей и несколько приподняла платье, Из-под него показалось что-то розовое и шелковое.
- Это ком-би-на-ци-я! - по слогам произнесла она, - вы видите, она под платьем. Пока ясно?
- Д-да, - ответил Виль, - а как она оказалась у еврея в голове?
- Не торопитесь. Юмор адресуется к интеллекту. Подумайте. Ком-би-на-ци-я!
Она ждала. Виль молчал.
- Да, мой милый, - с сожалением произнесла она. - У вас еще малый словарный запас. Комбинация на русском языке имеет два значения. Комбинация, Назым, это еще и ма-хи-на-ци-я! - ее опять затрясло, - теперь смешно?
- Теперь смешно, - сказал Виль, - остроумно: у вас под платьем ма-хи-на-ци-я…
Он явно рисковал дипломом.
Фрекен Бок печально развела руками.
- Нет, нет, вы не поняли. Махинация у меня в… голове.
Она начинала путаться.
- А у еврея под платьем? - продолжил Виль.
Фрекен Бок сняла очки, протерла стекла.
- Простите, Назым, за откровенность, - у вас нет чувства юмора.
- Я это знал, - грустно сказал Виль, - мне просто было стыдно сознаться.
- Ничего в этом позорного нету, - успокоила фрекен, - юмор, как деньги: есть - есть, нет - нету. Стесняться нечего! У меня, например, есть, зато вы знаете турецкий.
- И греческий, - вставил Виль.
- Тем более. Поймите, Назым, юмор не только апеллирует к интеллекту, но и к эмоциональной сфере. Юморист, создавая свой текст, мысленно отождествляет свое чувство юмора с читательским. И идеальный читатель - тот, чье чувство юмора равно авторскому, что в вашем случае не происходит. Поэтому слушайте, старайтесь понять и не перебивайте - у нас большая учебная программа: "Приходит муж домой, а жена, - она заржала, - а жена, - она хваталась за живот, как Персидский на японском диване, - а жена…"
Ржала вся группа, но громче всех Виль.
- Вот вы смеетесь, - внезапно сказала фрекен Бок, - а я уверена, что вы ничего не поняли. Объясните, пожалуйста - в чем здесь юмор?
- Ну как же - приходит муж домой, а жена… По-моему, очень остроумно… Одновременно апелляция и к интеллекту и к эмоциональной сфере. Глубинная структура. Неуловимость на сознательном уровне…
С каждым занятием становилось все невыносимее - за анекдотами пошли прибаутки, за прибаутками - частушки:
- Четырехстрочная рифмованная песенка, - объясняла она, - с припевом, обычно "Ух-Ух" или "Ах-Ах"! Наглядный пример!
Она раскрывала свое хайло:
- Обижается народ -
Мало партия дает.
Наша партия - не блядь,
Чтобы каждому давать.
- Ух-Ух! - визжала она.
- Ах-Ах, - подхватывала группа.
- Ох-Ох, - стонал Виль.
- Ух-Ух, - поправляла фрекен.
У него повысилось давление, дрожали конечности.
Дядя Ленин, раскрой глазки:
Нет ни мяса, ни колбаски, - заливалась фрекен. -
Яйца видим только в бане
Между ног у дяди Вани.
- Ух-Ух, - подпевала группа, - Ах-Ах!
У Виля начался тик левого глаза, легкое заикание. Он замышлял убийство. Иногда он просыпался с легким сердцем - во сне он душил фрекен Бок вместе с ее чувством юмора.
- Возле кузницы тропа, - вопила фрекен, отбиваясь, -
Девки трахнули попа.
- Не ходи, мохната блядь, - сладострастно душил ее Виль, -
- А то выебем опять.
Но все это было во сне…
Он перестал посещать занятия, ссылался на здоровье, на грубость хозяина турецкого ресторана, на климат. Но фрекен Бок объяснила, что это ответственный период, кульминационный, и что если он бросит посещать ее лекции - не будет допущен к диплому. И что скажет сэр Затрапер?! Тем более, Назым, я перехожу к самому ответственному этапу.
Он явился, принял успокоительное. Она ударила его в самое сердце.
Она приготовилась к убийству его любимца.
- Сегодня, - торжественно произнесла фрекен Бок, - мы начинаем новую тему - "Приемы комического у Зощенко".
- "Боже, - подумал Виль, - это похуже постановления партии от 1946 года. То Зощенко еще пережил…"
Виль смотрел на фрекен, и ему казалось, что она страшнее товарища Жданова.
- Итак, - произнесла она, - великий русский сатирик Зощенко. Назым, повторите.
Она уже приготовилась к саркастическому смеху - в фамилии было "Щ".
- Зосенко, - сказал Виль.
Раздался саркастический смех, он был долог, он переходил в сардонический.
- Это громадное имя, Папандреу, - сказала она, - попрошу к следующему разу произносить правильно его фамилию.
Виль вспомнил сладкий сон.
- Возле кузницы тропа…, - сладострастно произнес он.
- Что? - не поняла фрекен.
- Девки выебли попа, - объяснил Виль.
- Ничего не понимаю, - она разводила руками, - говорите четче. И по-русски.
- Не ходи, мохната блядь, - очень четко произнес он, - не то выебу опять!
- Ух-Ух! - подхватила группа.
- Ах-Ах! - закончила фрекен, - ей ничего не оставалось. - Хороший пример, Папандреу, но не из Зощенко. И с частушками мы уже закончили. Итак - Михаил Михайлович Зощенко. Громада, как его называл Горький, Зощенко всю жизнь занимался антономической подменой, комическим окказионализмом и семантической редупликацией.
У Виля задергалось ухо - каждый раз он узнавал от фрекен что-нибудь новое.
- Всю свою нелегкую жизнь этот Титан, как его называл Пастернак, самоотверженно посвятил малопропической подмене, подмене по ассоциативной смежности и кантоминации устойчивых сочетаний…
Фрекен продолжала совершать открытия…
С детства Виль был влюблен в Зощенко. Он читал своим приятелям его рассказы наизусть, не перевирая ни слова. Они ржали, их выгоняли с уроков, и Виль продолжал рассказывать во Владимирском садике, под колокольней Кваренги… Когда забрали отца - под его подушкой нашли сборник рассказов Михал Михалыча.
- Я пережил тюрьму, - говорил папа, - благодаря его смеху и его печали. Его смех, Виль, спас не один миллион, я тебе уверяю.
Виль знал это и помнил, как этот смех задушили. Красной волосатой партийной рукой.
Михаила Михайловича выгнали отовсюду, перестали печатать, отключили электричество, газ. К нему боялись прикасаться, обходили все те, кто когда-то умирал со смеху.
В то страшное время Виль встретил его на Невском, в сером пальто, с серым батоном. Он хотел поздороваться с ним, но Зощенко отвернулся.
Виль подбежал к нему.
- Почему, Михаил Михайлович?
Зощенко мягко улыбнулся:
- Помогаю не здороваться…
- Глыба, как его называл Мандельштам, - продолжала фрекен, - семантические парадигмы которого…
Виль встал и вышел.
- … сделали из него мастера окказионализма, - неслось вслед.
В ближайшем кафе, полном, как всегда, старух, он заказал литр водки.
Старухи открыли рот.
- Prosit, мэдэм! - он опрокинул бокал.
За окном шел весенний дождь, теплый и прозрачный, как тополь в ноябре. Виль думал о Зощенко, о смехе, о себе, о вселенском абсурде, смотрел на дождь и понял, что теряет единственное, что осталось - юмор.
- Гарсон! - позвал он.
Подбежал очень чистый официант, очень предусмотрительный.
- Шнапс?
- Гарсон, - сказал Виль, - вам не кажется, что лучше потерять голову, чем юмор?
- Мсье, - философски заметил гарсон, - лучше найти, чем потерять…
Когда Виль вернулся, фрекен Бок уже перешла от теории к практическим занятиям.
- А вот вам пример симантической дупликации, - она взяла свой конспект: "А баба эта - совсем глупая дура!" В чем комизм, юмор? Думайте, думайте, обратитесь к интеллекту, к эмоциональной сфере.
Все обращались, но ответа не находили.
- Я вас предупреждала, - голос фрекен был сладок, - языковой юмор спрятан, глубинен, скрыт. Объясняю: дура - это уже глупая, а глупая - это уже дура. Поэтому "Глупая дура" быть не может.
"Может, может", - подумал Виль.
- Поэтому это и смешно!
- Скорее грустно, - промолвил Виль.
- Для тех, у кого нет чувства юмора, - терпеливо пояснила фрекен. - А теперь сами приведите пример семантической редупликации.
Виль вскинул руку.
- Кретинская кретинка, - сказал он ей в глаза.
- Хорошо. Еще.
- Идиотская идиотка, - ему стало легко.
- Отлично!
- Сучья сука! Алигофренская алигофренка, - у него выросли крылья, он прямо влюбился в эту семантическую редупликацию, - имбесильная имбесилка!
- Великолепно, - фрекен была довольна, - вы начинаете кое-что ухватывать!
- И старая кизда! - закончил он.
- Э, н-нет, - она подняла пальчик, - осторожно! Это уже не редупликация! Это, простите малопропическая подмена: купол-кумпол, зря-здря!
Но Виль был влюблен и в малопропическую…
Воодушевленная его старанием и успехами фрекен вскоре предложила Вилю тему дипломной работы.
- Долго думала, Назым, - довольно сказала она, - специально для вас. Вот: "Приемы комического у Виля Медведя". Любимый автор сэра Затрапера.
Виль побелел.
- Прекрасный советский сатирик!
- К-какого века? - выдавил Виль.
- Нашего. Слыхали такого?!
- Н-нет.
- Вам предстоит радостная встреча. Повторите, Папандреу - Медведь!
- Ведмедь, - повторил Папандреу…