* * *
Над Иерусалимом хрустела маца. Был конец пасхи, и все застыло в ожидании хлеба. Солнце, цвета Иерусалима, садилось лениво.
- Скорей бы уже, - сказал Виль, - жрать хочется.
- Субботу торопить нельзя, - заметил дядька.
Они ждали автобуса, чтобы вернуться в Ришон Лецион.
Солнце остановилось. Оно играло с Иерусалимом, и от их игры рождался диковинный свет. С утра они болтались - дядька лично показывал Святой Град. Вначале они гуляли по арабскому шуку.
Дядька почему-то считал, что на нем убивают, что возможно покушение на племянника. Тут же, у арабов, он купил кривую саблю, пустил Виля вперед, сам шел сзади, сжимая рукоять, как мамелюк.
- Иди, не оборачивайся, я знаю, что делаю.
Виль сопротивлялся, на них оборачивались, но дядьке было начхать - жизнь племянника была дороже всего.
Наконец, они покинули шук и пошли вдоль стены, к Львиным воротам, по откосу, жаре, заблудились и попали на арабское кладбище. Заброшенность, тишина, непонятная вязь на плитах.
- Плацдарм не из лучших! - констатировал дядька.
Кроме мертвых на кладбище оказались и живые. Дядьке казалось, что они смотрят косо. Он достал саблю, подкрутил усы - и вскоре они выскочили на дорогу, по которой мчало такси. Дядька перекрыл путь своим мощным телом.
- Гони в Кнессет!
Они брякнулись в такси, дядька перевел дух.
- Поближе к своим, - сказал он.
Кнессет оказался закрытым. И кумранские рукописи напротив. И университет.
Солнце стояло в зените.
- Пейсах, - объясняло солнце.
- Понимаю, - отвечал дядька, - но нельзя ли палить поменьше - племяш приехал.
Они начали обратный путь, по садам, мимо могилы Руставели, с холма на холм.
Хотелось жрать. Все было закрыто. Наконец, они добрались до Кинг Отеля - ресторан работал.
- Сейчас я тебе возьму наши щи, шашлыков, отбивную…
Им предложили мацу и колотый сахар.
- Пессах, - сказал официант.
- Эвакуация! - крикнул дядька.
Они сидели в Кинг Отеле и жадно грызли мацу, закусывая сахаром.
- Так мы с твоей матерью питались лет сорок назад, - сказал дядька.
- Переход из Египта в Ханаан я б не выдержал, - признался Виль, - тебе не кажется, что здесь странное солнце - оно не собирается садиться. Пока оно сядет - мы подохнем.
- Евреям в субботу помирать нельзя, - заметил дядька.
- Ты уверен?
Рядом сидел почтенный господин. Он не ел. Он читал. Видимо, нажрался вчера. Хруст их мацы раздражал господина. Он периодически вздрагивал. Дядька посмотрел на него опытным взглядом разведчика.
- Дойче! - объяснил он Вилю и протянул господину кусок мацы.
- Вилен зи?!
- Найн, - ответил тот.
- В каком дивизионе служили? - поинтересовался дядька.
- Панцирь дивизион, - ответил герр, - вы могли бы не хрустеть?
- Коллега! - мрачно констатировал дядька, - их бин тоже! Не узнаете?
- Н-нет, - ответил герр, - вы мне мешаете читать.
- Энтшульдиген, что вы читаете?
- Я читаю Ницше, - гордо ответил тот.
Ничего не ответив, дядька снова захрустел.
Герр поднялся и важно пошел с Ницше под мышкой.
- Ауфидерзейн, коллега, - бросил дядька. - Я эту харю видел на Волге, - сказал он Вилю, - в сорок третьем.
- Не выдумывай.
- Клянусь… Я такие хари на всю жизнь запоминаю. Я его танк подбил…
За окном становилось светлее, солнечнее.
- Тебе не кажется, что солнце восходит? - спросил Виль.
Они вышли из Кинг Отеля, спустились к Старому Городу и по Яффо-стрит двинулись к автобусной станции. Они мечтали о закате.
Виль даже видел, как солнце село в вечерние волны Балтийского моря, - видимо, голод давал о себе знать. Оно село в волны Балтийского моря, на станции Сестрорецк, где Виль жил в детстве…
Так добрались они до автобусной станции и вот уже час ждали автобус на Ришон-Лецион.
Раз семь село солнце в Сестрорецке или разу в Иерусалиме.
Станция была полна народу - солдаты, девушки в майках, ребята с рюкзаками, дети, царственные фалашки, старик с собакой.
Все напоминали астрономов - внимательно следили за солнцем. Старикан разговаривал с собачкой на идиш.
- Ну, - сказал дядька, - где ты видел, чтоб с собакой говорили по-еврейски?! С евреем по-собачьи - пожалуйста. Но наоборот?!
Начинало темнеть. В синем вечере светились зубы фалашек. Кричали дети. Собачка слушала на идише песню.
Рядом с ними сидел солдатик, тонкий, молодой.
Дядька не мог отвести от него восторженного взгляда.
- Ты видел еще где-нибудь таких солдат? - периодически спрашивал он.
Солдатик насвистывал и чистил свой автомат. Патроны лежали рядом.
- Патроны всегда с собой, - объяснил дядька и протянул ладонь к солдату. - Капитан танковых войск!
Солдатик пожал, продолжая насвистывать.
- Перед отъездом чуть не дали майора, - сообщил дядька. - А это - племяш, лейтенант, живет в Европе.
- Я писатель, - поправил Виль дядьку.
- Это понятно, но чин-то какой у тебя? В Пищевом тебе что дали?
- Младшего лейтенанта.
- Ну я и говорю - лейтенант!
Солдатик как-то странно смотрел на Виля.
- Ты недоволен, что он живет в Европе, - спросил дядька, - что он не приехал сюда?
- С чего ты взял? - удивился солдатик, - все евреи живут в Европе. Виль удивился.
- Пардон, как это - все? Вот ты не живешь?
- Я израильтянин, - ответил солдатик, - евреи живут в Европе, в Америке. Здесь живут израильтяне.
- А они что - не евреи? - спросил Виль.
- Они вышли из войны! - ответил солдатик.
Дядька засиял: - Ты видел где-нибудь таких мудрых солдат?… - и обратился к солдатику: - Тебе не холодно? У нас лишняя кофта.
Он начал стягивать свою.
- Спасибо, у меня есть.
- Ничего, так будет теплее, - дядька натянул на него шерстяной свитер.
- Мне кажется, что он меня презирает, - сказал Виль дядьке.
- Чего вдруг?
- Что я здесь не живу.
- А почему ты должен здесь жить? - спросил солдатик.
- Я знаю? Может, чтобы стать израильтянином… Чтобы не обзывали жидом.
Виль до сих пор помнил, как его обзывали. Он никогда не говорил, что он половинка… Он дрался. От этих боев у него остался сломанный нос и шрам возле глаза.
- Что, - не понял солдатик, - что это "жид"?
- Жид?! Это кайк, юпэн, саль жюив! Что ты моргаешь?
Солдатик молчал, озираясь по сторонам.
- Эй, - бросил он девушке в синей майке, - ты знаешь, что это "жид"?
Девушка смотрела на них из-за больших очков:
- Конечно. Жид. Андре. Французский писатель.
- Не-ет. - поправил дядька, - жид - скорее Абрам. Кто бежит по веревочке. "Жид, жид, по веревочке бежит!" Не слышали?
- А куда он бежит? - спросил рядом стоявший парень в спортивном костюме.
Дядька долго хохотал. Виль печально молчал.
Ожидавшие автобус заспорили. Одни утверждали, что жид - это винт механизма поворота, другие - что это йеменское блюдо, девушка боролась за Андре Жида.
- Извини, - сказал солдатик, - мы не знаем этих слов. Мы еще молоды, не все знаем.
Подрулил автобус. Солдатик вскочил:
- Привет Европе, - бросил он.
Виль молчал,
- Скажи "тода раба"! - подсказал дядька…
Виль сидел на лавочке, молчаливый, печальный. Все давно укатили.
Вокзал опустел.
- Закрой сердце для печали, - сказал дядька, - пошли в ресторан, уже открыты рестораны, потом махнем на такси. - Они поднялись и молча пошли в Иерусалим.
Был теплый вечер. Всюду продавался хлеб. Пахло уютом и покоем.
Они зашли в Кинг Отель. Зал был переполнен. В углу сидел герр из панцирь дивизиона. Вставными зубами он рвал ягненка. Рядом лежал Ницше.
- Гутен а-абенд, геноссе, - пропел дядька.
Они сели. Официант притащил толстое меню. Дядька с аппетитом читал "индейка с яблоками", "сациви по-абхазски", "эскалоп рояль".
- Что возьмешь, Виллик?
Виль посмотрел на дядьку.
- Мацу, - сказал он.
* * *
Время на Святой Земле бежало еще быстрее, чем на обычной.
Приближался день отъезда, а Виль еще не видел Пельмана, товарища по Мавританской. Он взял у дядьки машину и покатил по Иудее.
Приехав в Иерусалим, Виль набрал номер Пельмана.
- Кен, - услышал он в трубке голос Немы, - с кем говорю?
- Я - предатель перестройки… - представился Виль.
- Кто? - недовольно спросил Нема, - не слышу.
- … получал я в школе двойки…
- Виль! - закричал Нема. - Ты где?
- У Дамасских ворот, предатель.
- Жди, через десять минут буду…
Он приехал через час, на японском драндулете, побитом, громыхающем.
- Прости, - орал он, - путаю ворота, маленький город - и столько ворот! А куда они ведут? Куда мы идем, когда религиозники требуют столько портфелей?!
- Каких портфелей?
- Ты что - с неба свалился - министра внутренних дел, министра просвещения, министра финансов! Куда мы катимся, когда они не хотят отдать Газу и поставить "Любимца партии"?!
- Какой партии? - от жары, шума, криков муэдзинов и Пельмана Виль обалдел.
- Я еще не знаю, какой - тут двадцать две партии! Я уже состоял в пяти - и ни одна не поставила моей пьесы! Всюду обещания и обман - я уже не знаю, за кого голосовать… Перец мне лично обещал - приду к власти-поставим, Габима-шмабима - сделаем!.. И что?! Я не сплю, я пишу ночами - высокая греческая трагедия - евреи покидают Хеброн, прощание с могилой пророков, стоны, плач - и вдруг - нате! - пришел Шамир! И я должен менять евреев на арабов - теперь арабы покидают Хеброн, стоны, плач, прощание с могилой Сулеймана. Адский труд, но если даже Шамир поставит - а он входит в коалицию с религиозниками - она не будет идти по субботам - а это самый большой сбор! Лучше всего было бы коалиционное правительство национального единства - тогда бы она шла всю неделю! А этот засранец плюет на все - и договаривается с религиозниками… Куда мы идем?!
- В кафе, - сказал Виль, - в кафе… - его покидали силы.
- Не-ет, дорогой, мы идем в жопу, хотя уже там и сидим… Этот шванц объявляет о создании палестинского государства - я не сплю, за три дня пишу пьесу еще до признания государства Китаем - создаю гениальную сцену выступления Арафата в ООН, шум, мордобитие, израильская делегация покидает зал - высокая греческая трагедия… Так этот шмок Шульц не дал ему визы - и опять я должен все переделывать. Все против меня! Скажи, сколько раз можно переписывать пьесу?
- Нема, я сейчас рухну, сколько сегодня градусов?
- Сорок, пятьдесят, я знаю?.. Тут меньше не бывает… Терпеть такую жару с инфляцией - и не идти ни в одном театре!..
- Если мы не уйдем с солнца, - предупредил Виль, - ты сможешь накатать новую греческую трагедию - "Смерть у Дамасских ворот"…
И Виль влез в японский драндулет. Нема этого даже не заметил - он продолжал негодовать, махать руками, что-то доказывать.
До Виля доносились обрывки фраз: "Если Шарону дадут портфель…", "Если выселят арабов…", "Если уйдут евреи…", потом пошло что-то до боли знакомое: "политические проститутки", "засилье сефардов", "литературная провинция…"
На бушующего Нему никто не обращал внимания: все что-то говорили, к чему-то взывали, что-то требовали, и над всем этим базаром парил крик муэдзина…
Виль оглянулся - на заднем сиденье лежала бутылка "Perrier". Он пил долго, жадно, захлебываясь, потом нажал на клаксон. Нема сел за руль, продолжая что-то доказывать. Драндулет загрохотал по Иерусалиму.
- Поедем в кафе "Хан", - сказал Нема, - там тенисто, там пахнет театром, в котором чуть не пошла моя пьеса.
Они устроились за столиком, в каменном дворе, под оливой. Слева был фонтан, справа - вход в театр - каменная арка семнадцатого века.
- Под ней могли бы идти зрители на мой спектакль, - сказал Нема. - Объясни мне, Виль, зачем я поехал на эту чертову охоту - я боюсь кабана, ружья, просто леса. Это был мой первый и единственный выстрел. И куда я попал?
- В жопу министра культуры?
- Нет, в свое собственное сердце! Я охотился на себя, Виль. Я подстрелил себя - и куда я попал? В захолустье, в страну, где несколько театров, а там только "Любимец партии" шел в ста четырех! Нет, скажу я тебе, плюрализм - это беда, с одной партией гораздо проще. Одна страна - одна партия! И все просто - "Любимец партии" - и сразу же ясно - кто, и сразу же понятно - какой. А здесь… Куда катимся?..
- Тебе хочется вернуться в Россию? - спросил Виль.
- Ты сдурел, - взревел Нема, - кому ты это предлагаешь?! Это мой дом - тут тепло, тут Шамир с Шароном, тут двадцать две партии - и одна лучше другой, а я еще не был в семнадцати! Я уже не смогу состоять в одной! Тут родные запахи, родное небо, ты вдохни, поглубже - как здесь дышится! Да я каждое утро молюсь на правую ягодицу министра культуры! Что бы было со мной, если б я ее не продырявил… Я живу в том же городе, где Бог. Ты знаешь, я начинаю верить в Бога, я хожу в синагогу, в субботу я зажигаю свечу, и ее свет греет мое сердце. А Хануку я провожу с хассидами - ты не представляешь, как мы пляшем, я думаю отрастить пейсы. Если ты приедешь в следующем году, ты меня не узнаешь - пейсы, ермолка, длинная борода… Как ты думаешь, они мне пойдут? Суббота, царица суббота… Пусть только кто-нибудь попробует играть мои пьесы в субботу - мы их закидаем камнями!..
Они бросили драндулет и пошли вниз, к могиле Давида.
- По Иерусалиму надо ходить пешком, - сказал Нема, - как пророки…
* * *
Виль ввалился с жары, с раскаленных иерусалимских камней и увидел дядьку, сидящим перед телевизором, с озаренным взором. Марши неслись с голубого экрана.
- Парад Победы! - торжественно сказал дядька.
Было что-то фантастическое - с могилы Давида, с шука, после еврейской речи и крика муэдзинов, запахов апельсина и фалафелей вдруг угодить на Красную площадь, под марши, по чеканный шаг…
- У меня самолет, - сказал Виль.
- Все помним, - дядька поднялся и взял чемоданы. Виль начал их вырывать. Они долго боролись: кто понесет - победил дядька, как когда-то отец, и они спустились к машине. На балконе стоял Фимка Косой.
- Помаши сумасшедшему, - попросил дядька.
- Бывайте, Фима!
- Прощай, писатель, - презрительно сказал Фима, - не поскользнись. Вино все течет…
Они понеслись на аэродром. Мелькали рощи апельсинов, лимонов.
- Самые сочные в мире, - сказал дядька.
- Исключительные, - улыбнулся Виль.
В аэропорту уже ждали танкисты. Все были в парадной форме, при орденах. Вилю даже показалось, что орденов прибавилось.
- Участвовали в новых боях? - поинтересовался он.
- Нет, - ответил дядька, - правительство подарило нам танк "Иосиф Сталин", захваченный у арабов, и мы гоняем, чтоб не потерять навыки.
Взлетела палочка. Заиграл оркестр. Репертуар полностью сменился.
"На позицию девушка провожала бойца", - затянула дочь полка.
Дядька был фустен.
- Фантасмагория какая-то, - сказал он, - Москвы не хватает…
Виль стоял у самолета и молчал.
- … Дня Победы, однополчан, салюта из всех орудий, тридцатью артиллерийскими…
"Три танкиста, три веселых друга!" - гремел хор.
- … экипажа моего… Васьки Самовара, Гаврика, мы ж вместе горели, понимаешь… Я здесь ни с кем не горел…
"Не слышны в саду даже шорохи", - выводила "дочка".
- … чтоб побить - или гореть вместе надо, или мерзнуть.
- А я лечу в тепло, - сказал Виль, - все теплое.
- Ахтунг, - сказал дядька, - ахтунг, племяш! Бойся постного и теплого. И скажи - почему здесь нету снега? Легкий, пушистый, - кому бы он помешал? Неужели евреи не могут придумать снег?
"До свиданья, мама, не горюй! - грянул оркестр, - на прощанье сына поцелуй!"
- Не горюй, - сказал Виль.
- Я?! - дядька вздрогнул, - ты плохо меня знаешь! Вот съезжу в Москву и…
- Ты охренел, дядька!
- На недельку. Побалакаю с друзьями, взгляну, как там мой автопарк, послушаю настоящий мат, сам матюгнусь, - тут ведь даже "жопу" как следует произнести не умеют… Ты не подумай, племяш, что я тогда напрасно исторический прыжок совершил. Если надо - я еще раз выпрыгну… Просто я тоже половинка, как ты. Я еврей, - но все женщины у меня были русские. И что я тебе скажу - нет лучше русских женщин, верь мне, пол-Европы на пузе прополз. По-настоящему еврея может любить только русская. Слушай дядю - найди себе русскую жену.
- Где, дядька?
- А что, у твоей реки там нет русской границы?..
Начали отвозить трап.
- Ну, давай! - дядька подсадил Виля. - Прощай, дорогой!
Они обнялись. Оркестр пел про маму. Виль поднялся по трапу. У дверей оглянулся:
- Дядька, - сказал он, - не езжай в Москву! Береги иллюзии, дядька!