- Что ты цепляешься ко мне? Почему ты так груб со мной? Я ни о чем не жалею, слышишь? Ни о чем! - Она смотрела на него в упор и стояла так близко, что ощущала его дыхание на своем лице.
- Ты в этом тоже уверена?
- Черт бы тебя побрал, Питер! Будь ты проклят. Чтоб тебе пережить то, что переживаю я, и пусть к тебе так же кто-то относится, как ты ко мне!
- Не думаю, что мне так повезет, - вдруг сказал он тихо и улыбнулся. Эта улыбка совсем разъярила Копни, и она ударила Питера. Ее ладонь оставила на его щеке красное пятно. Оно вдруг расплылось и потускнело, ибо Копни почувствовала, что пелена слез застилает глаза. А Питер продолжал улыбаться какой-то уже совсем глупой улыбкой.
- Прости, Питер.
- Ты, кажется, собиралась в город за покупками, - пробормотал он и отвернулся.
Она медленно вышла из комнаты.
Мать, заметив заплаканные глаза Конни, поспешила к ней и обняла за плечи.
- Тебе нездоровится, детка?
- Нет, ничего. - Жесткая материя костюма, в который нарядилась мать, царапала плечо, но Конни еще теснее прильнула к матери.
- Ну что, что случилось, детка? - Мать говорила с ней, ласково растягивая слова, словно с обиженным ребенком.
- Ничего.
Но мать уже догадывалась. Она отпустила Конни и, подбежав к подножию лестницы, ведущей на верхний этаж, крикнула:
- Питер! Иди сейчас же сюда!
Конни услышала шаги брата. Питер послушно спустился в кухню, зная, зачем его зовут.
Едва он вошел, как мать накинулась на него:
- Я давно замечаю, что ты груб, резок и неприветлив с сестрой всю эту неделю. Я молчала, поскольку думала, что Копни все равно. Но теперь это перешло всякие границы. Конни нужны внимание, поддержка, чуткость, ласка, и мне стыдно за тебя, Питер. Что с тобой происходит? - Она умолкла, ожидая ответа.
Казалось, ее слова не произвели впечатления на Питера.
- Со мной? Со мной ничего не происходит.
- Ты хочешь сказать - это с нами что-то происходит? - Каждое слово только подливало масла в огонь.
- Послушай, мама, что всем вам до моего настроения? Забудем о нем. Я сожалею, что заставил Конни плакать. Это правда. Я очень ее люблю, может, не меньше вашего, только выражаю это по-другому. И не беспокойтесь больше. Я обещаю вам ни во что не вмешиваться.
- И это все, что ты мажешь сказать! - Мать была слишком рассержена на сына, чтобы на этом закончить разговор.
Но Конни видела глаза брата.
- Мама, довольно. Он уже извинился.
Мать повернулась.
- Хорошо, раз ты так считаешь. Но только, Питер, обещай не мешать нам. Ты понял?
- Да.
Питер повернулся и вышел.
- Я просто не узнаю его. Ведь он никогда не был злым мальчиком.
- Все обойдется, мама. Нам пора в город.
Конни не заметила, как они доехали до центра. Она раздумывала над тем, что сказал Питер. Нет, она не жалела, что была близка с этим парнем, но не могла понять, какое это имеет отношение к тому, что она сейчас делала. И она свежа подумала, что ее решение - единственное из всех возможных.
Они с матерью с удовольствием бродили та магазинам, и это напомнило ей август, когда она готовилась к отъезду в колледж. К концу дня Копни порядком устала и сказала матери, что хотела бы отдохнуть перед обедом.
Дома их уже ждал отец с подарком для Конни. Он купил ей тоненькое обручальное колечко.
- Это спасет тебя от лишних расспросов, когда приедешь в Калифорнию, - сказал он, Конни крепко сжала бархатную коробочку в руках, но не вынула кольцо и не примерила его на палец.
* * *
Час спустя, все так же крепко сжимая в руке коробочку, она медленно сошла вниз. Все это время она просидела у себя в комнате в сгустившейся темноте сумерек, испуганно прислушиваясь к тому, что творилось в ней и над чем она уже утратила всякий контроль. Кое-как взяв себя в руки, она наконец решилась сойти вниз.
Ее уже заждались. Мать стояла в дверях кухни. Конни молча прошла мимо.
- Тебе лучше, детка? - спросила мать, следуя за ней.
Конни не успела ответить, так как отец, с нетерпением дожидавшийся, когда можно будет приступить к еде, развернул салфетку и громко сказал:
- Набегались как следует по магазинам, а?
Конни остановилась у своего стула.
Питер, погруженный в чтение газеты, поднял голову и посмотрел на нее.
Конни села. Бархатную коробочку она положила рядом со столовым прибором. Питор зашуршал газетой, сложил ее и бросил на пол.
- Пожалуй, можно подавать? - промолвила мать и заторопилась к плите, где что-то булькало и шипело в кастрюлях. Вскоре дымящаяся еда стояла на столе в больших судках и мисках. Мать заняла свое место за столом.
- Купила что-нибудь хорошее, Конни? - Отец поливал рис соусом. Коричневая жидкость медленно стекала с горки риса.
- Ты разве не голодна, детка? - мать заботливо наклонилась к Конни.
Конни смотрела в свою пустую тарелку.
- Сейчас, мама. Прежде мне хотелось бы сказать…
- Разве ты не хочешь прежде съесть чего-нибудь, Конни? - Мать так стремительно прервала Конни, будто знала, о чем та хочет сказать, и намеревалась во что бы то ни стало помешать ей.
- Одну минутку, мама, - сказала Конни на этот раз более решительно. Она провела кончиками пальцев по бархатной крышке коробочки, чувствуя, как пружинит ворс.
Взгляд отца остановился на коробочке.
- Кольцо не подошло тебе?
- Я хочу вернуть его, папа. - Она посмотрела на отца долгим, серьезным взглядом.
- Оно тебе мало? - Отец положил вилку на тарелку.
Конни вздохнула. Это будет нелегко. Она еще не знала, зачем делает это, но иначе не могла.
- Я не примеряла его, папа.
Отец откинулся на спинку стула.
- Я не могу принять кольцо. Это нехорошо. - Она протянула к отцу руку. Он в недоумении посмотрел на нее.
- Почему, дорогая? - Мать была встревожена и заметно нервничала. - Это избавит тебя и дядю Генри от всяких расспросов в случае, если тебе придется где-нибудь бывать.
Конни покачала головой. Она видела перед собой кусок стола, пустую тарелку, ложки, вилки и маленькую, обтянутую бархатом коробочку. Сейчас они потребуют объяснений, а она сама еще не во всем разобралась.
- Я не поеду в Калифорнию.
Воцарилась полная тишина. Теперь Конни смотрела на Питера. Но она ничего не увидела на его замкнутом лице, кроме настороженности. Но что думает Питер, теперь уже не имело значения.
- Что случилось, Конни? - Мать видела ее взгляд, обращенный к Питеру. - Питер, я ведь просила тебя оставить Конни в покое!
- Я не видел ее после того, как она вернулась из города. - Питер тоже смотрел на Конни.
- Что здесь, черт возьми, происходит? - Отец наклонился вперед и положил руки на стол.
Не сводя глаз с Питера, Конни заговорила, но она совсем не собиралась отвечать на вопрос отца.
- Все вы были так добры ко мне. Даже ты, Питер. Я знаю, что сейчас огорчу вас, вы подумаете, что я неблагодарная…
- Не говори так, Конни. - В голосе матери уже не было ни тревоги, ни смятения - он был ровным и бесцветным.
- Что она собирается сказать? - Руки отца вцепились в край стола, и стол легонько задрожал, посуда на нем позвякивала.
- Я решила оставить ребенка.
- Нет, нет! - приглушенно воскликнула мать.
- Но почему, Конни? Мне казалось, мы все уже решили. - Ладонь отца потянулась и накрыла сжатую в кулак руку Конни, и Конни еще крепче сжала пальцы. Отец взял ее за руку.
- Я тоже думала, папа. Но не все просто решается, иногда…
Ей так хотелось, чтобы он ее понял.
Но если он и понимал, то Конни не прочла этого на его лице.
- Ты поступаешь неразумно, девочка. - Голос матери несколько потеплел, а глаза глядели печально.
- Я знаю, мама. Но разве разумно думать, что я смогу так просто оставить ребенка в Калифорнии, вернусь сюда, буду продолжать учиться в колледже и жить, словно ничего не произошло? Разве это возможно?
- Я не это хотела сказать. - Лицо матери снова стало каменным. - Что ты еще собираешься натворить? - Теперь в ее голосе были гнев и отчаяние.
- Не знаю, мама. Может, просто хочу спасти себя. Я сама не знаю. - Она лихорадочно искала нужные доводы.
- Спасти себя от чего, господи боже? - Мать решила пойти в наступление. - Девчонка девятнадцати лет с ребенком на руках, без мужа!.. И это ты называешь спасением? Я не понимаю тебя.
- Я сама себя не понимаю, мама. - И вдруг Конни нашла нужные слова: - Выслушай меня, мама. Я сама решила, что мне нравится этот парень. А теперь у меня будет ребенок, и даже если я никогда не выйду замуж, то все равно уже ничего не изменишь.
- Хорошо, пусть так. Пусть мне не нравится, что моя дочь запросто спит с парнями, запретить тебе это я не могу. Но ребенок? Ведь мы все обговорили?
Конни не ответила. Слова были где-то совсем рядом, но она не находила их.
- Чувство ответственности, - пришел ей на помощь Питер. - Если совершаешь какие-то поступки, надо уметь отвечать за них.
- Помолчал бы! Все это мудреная ерунда, которой вы нахватались в ваших школах. Что с нее толку? - с горечью набросилась на него мать.
- Это не ерунда, мама. - Питер даже не обиделся. - Конни сможет исправить свою ошибку, оставив ребенка. Раз она не жалеет о том, что полюбила, почему она должна отдавать ребенка?
- Ты твердишь об ответственности. Вот и уговорил бы ее отдать ребенка! Это и была бы ответственность и расплата за неразумный поступок.
Соус на тарелках застыл.
- Она не сможет сделать этого. Она не ты, не я, не отец. Она Конни. Конни - простая душа. Нет, не дура, отнюдь нет, а простодушная. Ты ведь сам это не раз говорил, отец.
Отец печально кивнул головой.
- Ну и что из этого? Ведь мы хотим ей помочь, хотим избавить от трудностей, которые ее ждут.
- Почему ты решил, отец, что ее ждут трудности? - Питер в недоумении развел руками. - Конни не строит каких-то особых планов на будущее. Когда-то она хотела стать медицинской сестрой, но это было лет десять назад. Я на ее месте, может, и добился бы своего. А если ей захотелось бы стать кем-нибудь, кто не должен иметь детей, например монахиней, я бы сказал: о'кэй, становись монахиней! Но Конни хочет остаться такой, какая она есть. А такие не отдают своих детей чужим людям.
- Какая ерунда! - Мать вдруг с раздражением дернула Питера за руку. - Если у нее нет сейчас планов, это не значит, что у нее их не будет завтра. А ты готов закрыть перед ней все пути.
Питер неожиданно рассмеялся.
- Разве можно остановить Конни, если она что-то задумала? Разве мы хотели, чтобы она уехала в этот колледж? Но она уехала. Если бы вдрут решила стать ученым-физиком, боюсь, она бы им стала. Ладно, может, ребенок и свяжет ее по рукам, но отдавать его - это все равно что потерять руку. Привыкнуть можно, но забыть нельзя. Как ты не понимаешь этого, мама?
- Не могу! - закричала мать, вскакивая. - Я ничего не понимаю. Все уже было решено, все улажено, пока ты не вмешался. Как ты можешь помогать родной сестре так губить свою жизнь? - Слезы потекли градом. Бросив на Конни взгляд, полный глубокой обиды, она выбежала из кухни.
- Мама! Я сама все решила, сама! - вскочила Конни.
Обескураженный отец бросился к двери. Его взгляд остановился сначала на сыне, потом на дочери, и он растерянно пробормотал:
- Ничего не понимаю. Все было улажено. Все были довольны и счастливы, а сейчас вы просто сошли о ума. - Глядя на Конни, он покачал головой. - Ты понимаешь, что ты делаешь? - И, повернувшись, вышел.
Конни тяжело опустилась на стул. Протянув руку, она открыла коробочку - золотой ободок тускло блеснул. Коннн была уверена, что поступает правильно. Только ей совсем не хотелось так огорчать родителей.
- Конни? - робко промолвил Питер. И Конни онемела, увидев его лицо. - Конни, ты… - Его глаза сияли. - Я горжусь тобой, сестренка.
Конни улыбнулась и покачала головой.
- Наверное, я самая настоящая дура. И все-таки спасибо тебе, Питер.
- Что ты собираешься делать? - Он кивком головы указал на дверь кухни. - Может, они не захотят…
- У меня будет ребенок. - Она вспомнила о старшем брате. - Может, Чиг согласится взять меня к себе.
- Я уверен, что согласится. Он куда лучше меня… Знаешь, эти две тысячи, пусть они будут твои… Ни о чем теперь не думай. - Какое-то мгновение он изучал ее лицо. - Ты не должна беспокоиться, Конни. Все всегда будет так, как ты решишь.
- Ты думаешь? - Конни отнюдь не разделяла этой уверенности.
- Будет, вот увидишь, - он улыбнулся. - Не беспокойся.
Она кивнула головой в знак согласия и захлопнула крышку бархатной коробочки.
Перевод Т. Шинкарь
Карсон Маккаллерс
ГУБКА
В комнате у нас я был единоличным хозяином. Губка спал со мной в одной кровати, но это никакой разницы не делало. Комната была моя, и я пользовался ею по своему усмотрению. Раз как-то, помню люк пропилил в полу. А в прошлом году, когда я в старшие классы перешел, взбрело мне в голову налепить на стенку портреты красавиц, которые я из журналов повырезывал, - одна аж без платья была. Мать меня особенно не притесняла: ей и с младшими забот хватало. А Губку все, что я ни сделаю, в восторг приводило.
Когда ко мне заходил кто из товарищей, достаточно мне было взглянуть на Губку, и он, чем бы ни занимался, тут же вставал и выматывался из комнаты, только улыбнется мне, бывало, чуть заметно. Своих ребят он никогда не приводил. Ему двенадцать - на четыре года меньше моего, - и мне никогда ему говорить не приходилось, что я не хочу, чтобы всякая мелкота в моих вещах рылась, - сам понимал.
Я как-то и думать забывал, что он не брат мне. Он мой двоюродный, но, сколько я себя помню, живет у нас. Дело в том, что его родители погибли в крушении, когда ему и года не было. Мне и моим младшим сестрам он всегда как родной брат был.
Прежде Губка всегда слушал меня с открытым ртом, каждому моему слову верил безоговорочно, будто впитывал все, что я говорю. Отсюда и прозвище его. Раз как-то, года два назад, я ему сказал, что, если прыгнуть с нашего гаража с зонтиком, зонт сработает как парашют, так что, если даже упадешь, больно не будет. Он попробовал и здорово расшиб себе коленку. Это всего лишь один пример. И самое смешное, что, сколько бы я его ни дурачил, он все равно продолжал мне верить. И не то чтобы он вообще глупый был. Просто это он так ко мне относился. Что бы я ни делал, он смотрит и на ус мотает.
Одно я усек - только от этого совестно как-то и в голове плохо укладывается, - если кто тобой очень уж восторгается, ты начинаешь того человека презирать и на него плюешь, а вот если кто тебя в грош не ставит, так он тебе лучше всех кажется. Шутка ли понять такое. Мэйбл Уотс - она у нас в выпускном классе учится - царицу Савскую из себя корчила и обращалась со мной свысока. И что же? Я из кожи лез, только бы она внимание на меня обратила. День и ночь только и думал, что о Мэйбл Уотс, прямо с ума сходил. С Губкой, когда он маленьким был и до самого того времени, как ему двенадцать стукнуло, я, думается мне, обращался ничуть не лучше, чем Мэйбл Уотс со мной.
Теперь, когда Губка так переменился, не сразу и вспомнишь, каким он прежде был. Вот уж никогда не думал, будто может что-то случиться, отчего оба мы вдруг совсем переменимся. Никогда бы не подумал - для того чтобы разобраться во всем этом, мне понадобится вспоминать, каким он прежде был, и сравнивать, и как-то концы с концами сводить. Знай я заранее, что так получится, может, я себя и не повел бы так.
Никогда я на него особенного внимания не обращал и не думал почти о нем, и, если прикинуть, сколько времени мы с ним в одной комнате бок о бок прожили, просто диву даешься, до чего же мало я о нем помню. Он часто сам с собой разговаривал - это, если думал, что никого поблизости нету, - про то, как он с гангстерами сражается пли ковбоем по ранчо скачет - всякую такую детскую дребедень. Запрется в ванной и сидит там битый час и иной раз так разорется, что его на весь дом слышно. Обычно он, однако, тихий как мышка был. По соседству мало было ребят, с которыми бы он дружбу водил, и на лице у него вечно было выражение мальчишки, который смотрит, как другие играют, а сам надеется - вдруг да и его позовут. Он покорно донашивал свитеры и куртки, из которых я вырос, хотя рукава ему бывали широки и руки высовывались из них худенькие и беленькие, вроде как у девчонки. Вот таким я его и помню - год от году подрастает, а в общем не меняется. Таков был Губка до самого того времени, несколько месяцев назад, когда вся эта канитель началась.
Мэйбл была ко всему, что случилось, до некоторой степени причастна, так что, пожалуй, с нее и следует начать. Пока я с ней не познакомился, я на девчонок много внимания не обращал. Прошлой осенью на общеобразовательных предметах мы с ней на одной парте сидели - вот тогда-то я ее впервые и заметил. Таких ярко-желтых волос, как у нее, я в жизни не видел, она их локонами завивала, смачивая какой-то клейкой жидкостью. Ногти у нее острые, наманикюренные и ярко-красным намазаны. На уроках я только и знал, что на Мэйбл пялился, кроме тех случаев, когда думал, что она может в мою сторону поглядеть, или если учитель меня вызывал. Во-первых, я просто глаз не мог оторвать от ее рук. Они у нее очень маленькие и белые, если, конечно, не считать этой красной краски, а когда она страницы перелистывает, так сначала обмусолит большой палец, мизинчик оттопырит и переворачивает медленно-медленно. Мэйбл описать невозможно. Все ребята по ней с ума сходят. Ну а меня она просто не замечала. Во-первых, она почти на два года меня старше. На переменках я всегда норовил пройти мимо нее по коридору как можно ближе, а она хоть бы улыбнулась когда мне.
Все, что оставалось, это сидеть и таращить на нее глаза на уроках, и иногда мне при этом начинало казаться, что у меня сердце колотится на весь класс, и тогда хотелось заорать или выскочить за дверь и бежать куда глаза глядят.
По ночам в постели я всякое про Мэйбл воображал. Часто от этого уснуть не мог до часу, до двух. Иногда Губка просыпался и спрашивал, чего это я угомониться не могу, и я тогда ему говорил, чтоб он заткнулся. Боюсь, что я частенько его обижал. Наверное, мне просто хотелось третировать кого-нибудь, вроде как Мэйбл третировала меня. И если Губка на меня обижался, это всегда у него на лице было написано. Я уж и не помню всех пакостей, которые успел ему наговорить, потому что, даже когда я их говорил, мысли мои были заняты Мэйбл.
Так тянулось почти три месяца, а потом она вроде бы начала менять тактику. На переменках стала со мной заговаривать и каждое утро списывала у меня домашнее задание. На большой перемене я раз даже потанцевал с ней в гимнастическом зале. А однажды набрался духу и зашел к ней домой с блоком сигарет. Я знал, что она покуривает в девчонческой уборной, а то и на улице. Ну и потом мне не хотелось тащить ей конфеты, потому что, по-моему, это очень уж избитый прием. Она встретила меня благосклонно, и я вообразил, что дела теперь пойдут у нас по-другому.