– Они разводят баранов на обширной территории, которая принадлежит одному из членов сообщества. Они курят много марихуаны и пропагандируют свободную любовь. Крепкие союзы не приветствуются. В основном все вегетарианцы – обменивают мясо и шерсть на овощи. Исповедуют даосизм.
– Что это за чушь?
– Насколько я понял, даосизм – это форма существования, при которой люди отказываются от благ, а материальной жизни предпочитают духовную. Люди полностью сливаются с природой и презирают Библию. С точки зрения многих хиппи, в Библии описан неправдоподобный Бог – Бог, который поддерживает мелкие интересы и низменные потребности человека. Зато доброту Христа все воспевают.
– Только послушай, дорогая!
Госпожа Дал прекрасно меня слышала, но с изумлением прикрывала рот рукой. Наконец она решилась заговорить:
– А… насчет свободной любви… вы хотите сказать, что…
Я придерживался фактов.
– По вечерам люди объединяются в пары, в зависимости от их личных желаний и предпочтений. Утром пары распадаются. Иногда мужчины обмениваются женщинами посреди ночи, иногда пары собираются вместе, но по утрам все в любом случае расстаются и возвращаются к работе. Никто не имеет никакого права на своего сексуального партнера.
Дал вскочил со стула.
– Господи, Кеннер, не говорите мне, что моя дочь этим занимается!
– Я никогда не видел ее, но вполне возможно, что она следует законам сообщества. С другой стороны, она могла покинуть сообщество, не приняв его морали. Существует много разных лагерей, где обмен партнерами недопустим.
Дал молча сделал несколько шагов по террасе, глядя на свою жену так, словно ей предстояло услышать нечто ужасное.
– Моя дочь меня больше не интересует. С сегодняшнего дня я ею больше не занимаюсь. Я очень верил в нашу дружбу. Я надеялся, что она продолжит мое дело. Но теперь – ни за что, никогда. Даже если завтра она вернется. Даже если она поклянется, что никогда не принимала наркотиков и не участвовала в оргиях. Даже если она раскается в своем грехе и попросит прощения за боль, которую нам причинила. Ты согласна, Бет?
Мать Дженис расплакалась, но муж смотрел на нее столь сурово, что слезы тут же высохли. Дал ненавидел драмы. Мы перешли в гостиную, где хозяин открыл комод, взял пачку денег и протянул мне.
– Мы хотим вас поблагодарить.
Я поднял руку в знак отказа.
– Не стоит. Полиция оплачивает мою работу, господин Дал. Если я приму эти деньги, возникнет конфликт интересов.
Он молча проводил меня до двери, и, когда мы прощались, я увидел в глазах хозяина, что Дженис для него умерла. Ничто на свете не искупит ее греха. Напоследок я позволил себе одну-единственную реплику:
– Господин Дал, простите меня, но, мне кажется, вы должны радоваться тому, что ваша дочь жива.
60
На набережной приверженцы здорового образа жизни бегали трусцой в спортивных костюмах и выгуливали собак. Я сел в машину на Бич-стрит и поехал в участок. Диган только что пришел. Арест Макмаллана позволил ему немного расслабиться и привести себя в порядок. Зато меня он нашел уставшим и выразил искреннее беспокойство.
– Наверное, всё из-за того, что я почти не сплю, – ответил я.
– У тебя есть причины не спать?
– Может быть, и нет. Но факт остается фактом.
Он похлопал меня по плечу.
– Когда будешь каждую ночь ложиться рядом с моей дочерью, бессонницу как рукой снимет. Нет лучшего лекарства для сна, чем женщина. Как расследование?
– Я обнаружил следы девушек в одном сообществе хиппи на севере Сан-Франциско. Либо они решили в принципе там не задерживаться, либо скоро туда вернутся. Там непросто проводить расследование: хиппи укрывают дезертиров и молчат как рыбы. При виде меня они тут же понимают, что я чужой.
– Теперь ты специалист по исчезновениям студенток. Успокоил господина Дала?
– Да, если можно так сказать. Родители отреагировали очень отрицательно: они думали, что знают свою дочь.
– Это понятно. По крайней мере, теперь Дал перестанет названивать мэру, а то он мне все нервы истрепал. Не знаю, что я сказал бы, если бы Венди перешла на сторону хиппи. Думаю, когда вы поженитесь, этот вопрос можно будет закрыть. Кстати, насчет свадьбы. Мы об этом никогда не говорили, Эл, но какую религию ты исповедуешь?
– Католическую.
Диган широко улыбнулся.
– Католическую? Черт возьми, это прекрасно! Знаешь, меня обычно мало интересуют такие вещи. Я хожу в церковь, хоть и не верю толком, но мои бабушка с дедушкой – они с юга Ирландии, и меня бы напрягало, если бы… в общем, ты католик, я рад. Хорошо…
– Венди вам не рассказала о том, как мы договорились?
– Нет… Венди мне далеко не всё рассказывает о вас. Кстати, пропали еще студентки…
Он порылся в бумагах на своем столе, напоминающем Иерусалимский храм после сожжения, и протянул мне три листка.
– Ничего особенного. Но хорошо бы, чтобы ты занялся…
Он положил ноги на стол и поглядел в окно.
– Я допрашивал Макмаллана. Никогда в жизни не видел таких психов. Я говорил с его матерью. Она утверждает, что до смерти лучшего друга Макмаллан был блестящим уравновешенным мальчиком. А после смерти друга он замкнулся в себе и стал сходить с ума до такой степени, что родители решили поместить его в психиатрическую больницу. Парня полечили и выпустили. Но нескольких минут разговора достаточно, чтобы понять: этот человек совершенно сумасшедший. Семьи погибших даже не увидят его на электрическом стуле.
– Почему?
– В Калифорнии принят мораторий на смертную казнь. Думаешь, Макмаллан родился убийцей?
Я глубоко задумался: вопрос того стоил.
– Думаю, процент людей, рождающихся убийцами, ничтожен. Остальные просто хотят расквитаться с обществом за пережитую боль. И когда я говорю "общество", я имею в виду в особенности семьи. Семья – рассадник преступности. Вместо того чтобы говорить о том, каким удивительно нормальным был Макмаллан, лучше бы его мать рассказала, что привело его к срыву, как семья боролась с его гомосексуальностью, как его жестоко подавляли и как, в конце концов, он выплеснул свой гнев и свою неудовлетворенность, вскрыв животы бедным девушкам, словно собственной родительнице. Из сотни людей с теми же проблемами около шестидесяти справляются при помощи алкоголя и наркотиков. Около тридцати восьми человек кончают жизнь самоубийством. И еще двое становятся серийными убийцами. Всё просто.
– Надеюсь, что второй негодяй будет убивать в другом штате. Калифорния уже достаточно настрадалась.
Дигана вызвали на место заурядного преступления: муж избивал жену, и та пустила ему пять пуль в лоб. Видимо, несчастная страдала долго – иначе и одной пули хватило бы. Перед уходом Диган пригласил меня на ужин в субботу вечером.
61
Я вышел из участка и почувствовал себя нехорошо. Мне казалось, что я не справлюсь со своими эмоциями, пока не поговорю с матерью.
Я отправился в университет во время обеденного перерыва. Мать сидела в кабинете одна, угрюмо жевала сэндвич и домашний салат, после ночи пьянства выглядела плохо, еле-еле держалась. Ее огромные очки с толстыми стеклами съехали на нос. Увидев меня, она отпрянула:
– Что ты здесь делаешь, Эл? Я тебя уже сто раз просила не приходить ко мне на работу и не отвлекать меня! – Она почти шептала – специально, чтобы никто не услышал. – Надеюсь, ты не деньги клянчить явился, после того как меня обокрал?
– Пить надо меньше.
Я подошел к закрытому окну и сложил руки на спине. В комнате сразу потемнело.
Мать поднялась со стула, чтобы выйти. Я преградил ей дорогу к двери. Как только я покинул свой наблюдательный пункт у окна, в комнате сразу посветлело.
– Я пришел, чтобы ты со мной поговорила.
– Поговорила?
– Неужели тебе нечего сказать? Подумай хорошенько!
– Что ты имеешь в виду, Эл? Здесь не место для семейных сцен, ты это знаешь.
– Ты не орешь только здесь, поэтому я пришел именно сюда.
– Мне нечего сказать кроме того, что ты страшно меня разочаровал.
– И всё?
– Всё.
Надо было видеть отвращение на ее лице.
– Я пришел сказать, что меня взяли на работу в полицию.
Она лишь вздохнула. И только.
– Ты сможешь оплачивать жилье и съедешь?
– Я тебе уже говорил, мама, что собираюсь жениться и жить вместе с женой.
– Она знает, что ты сделал?
– Нет.
– Лучше бы ты ее предупредил. Ее отец коп. Рано или поздно он раскопает твое криминальное досье.
– Досье больше нет. Я прошел комиссию психиатров, и меня признали способным вести нормальную жизнь. Но для этого мне необходимо, чтобы ты со мной поговорила, чтобы ты объяснилась, понимаешь?
– Чего ты от меня хочешь? Чтобы я объяснила тебе, почему ты урод? Такова жизнь, Эл. Некоторые рождаются нормальными людьми, некоторые – уродами. Ты можешь изображать хорошего человека, но навсегда останешься маленьким мальчиком, который отрубал головы котам своей матери; ты навсегда останешься подростком, который выстрелил в спины бабушки с дедушкой. Ты не виноват, Эл, ты таким родился. Ты не сопереживаешь другим людям. Чужая боль тебя не интересует, на мою боль тебе плевать. Ты знаешь, что я страдаю. Думаешь, я пью от большого счастья? Я пью, чтобы забыть о твоей бесчувственности по отношению ко мне. Ты не представляешь себе, сколько горя мне принес. Ты не представляешь, что значит для матери иметь сына преступника. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я прыгала от восторга и представляла тебя студентам? Ты, наверное, способен выжить, Эл, но не жить. Потому что ты потерял честь. Отец хочет с тобой общаться? Нет. Он вычеркнул тебя из жизни, стер тебя. Из-за тебя он даже не знает, что его старшая дочь мертва. Так о чем мне с тобой говорить?
Она села на стул и задумчиво откусила от сэндвича. Проглотила, печально посмотрела на меня:
– Единственный вопрос, который сейчас передо мной стоит: позволить ли наивной девушке, воспринимающей тебя как рыцаря-великана, разрушить свою жизнь? С моей стороны это было бы безответственно. Если что-нибудь произойдет, правосудие может призвать меня к ответу, Эл. Это логично.
Она выбросила остатки сэндвича в мусорное ведро под столом.
– Я пока точно не решила, что буду делать. Может, промолчу. В любом случае в твоих интересах оставить меня в покое.
Не думал, что гнев способен пропитать человека до кончиков волос, однако именно это со мной и случилось. В меня словно проник злой дух, который хотел уничтожить всё вокруг себя – комнату, здание, факультет – и оставить лишь расщепленную на атомы пустоту. Впрочем, гнев не завладел моим сознанием полностью и, как всегда, испарился. Мать вернулась к работе.
Примерно четверть часа я приводил себя в порядок, прежде чем сесть за руль. Я открыл бутылку вина и выпил ее залпом. Лучше мне не стало, но выпивать вторую бутылку я не хотел. По дороге я ехал медленно, слушал радио, чтобы отвлечься. Мужик с мягким высоким голосом пел песню с дурацким припевом: "Лучше быть чертом, чем парнем этой ведьмы". В конце ведущий произнес имя певца: Скип Джеймс. Затем настала очередь рекламы: "А вы уже попробовали новый дезодорант?" и так далее. Вечно люди что-нибудь продают и никого не уважают.
На меня снова накатило. Я знал, почему больше не сплю: мои фантазии отступили.
62
Покидая университет, оказываешься на возвышенности Санта-Круса, откуда видна полоска океана и, если повезет, Монтерей. Там даже скамейку поставили, чтобы народ мог сидеть и любоваться пейзажем, но – странное дело! – от дороги скамейку отделяла колючая проволока. Именно в этом месте я остановился, чтобы подвезти двух девушек.
Я не знал, стоит ли, достаточно ли я спокоен, чтобы выслушивать пустую болтовню, но в итоге все-таки посмотрел на часы и пригласил подружек в салон. Они меня не боялись. Они пронзительно смеялись, так что у меня уши закладывало, и щебетали о своем, словно я в принципе не существовал. На склоне я резко затормозил. Обе девушки уткнулись носом кто во что. Казалось, до нас уже доносились звуки прибоя, хотя мы были в пяти или шести километрах от океана. Девушки не сильно ударились, зато сразу поняли, кто в машине хозяин. Я извинился.
– Простите, – сказал я, – когда у тебя размер обуви сорок девять, волей-неволей держишь ногу на тормозе постоянно.
Девушки поверили и сразу притихли.
– Куда вас отвезти?
Они ехали в Эптос. Я сказал, что тоже там живу. Они не знали, где находится мой дом, но какая разница? Я сказал, мне еще надо кое-что купить. А именно: проигрыватель и пластинку. Девушки поддержали меня с большим энтузиазмом и пообещали показать пару магазинов на выезде из Санта-Круса.
Меня приняли за электрика, и я почему-то обиделся, хотя электриком работал мой отец. Когда я объявил, что я полицейский, подружки извинились, но я понял, что им по барабану. Продавец в магазине никак не мог отыскать Скипа Джеймса, но наконец выудил альбом тридцатых годов. Девушки постоянно смеялись над какой-то ерундой, словно таким образом пытались от чего-то отвлечься. Пища и визжа, они снова забрались в машину. Мы направились к Эптосу.
63
К матери я вернулся лишь на следующий вечер – с проигрывателем и с альбомом Скипа Джеймса. На моем месте стояла машина Салли Энфилд – пришлось припарковаться перед ней. Я поднялся на второй этаж, чтобы немного отдохнуть. До меня доносились привычные пьяные разговоры, в которые я не очень вслушивался. Я хотел спать. И только.
Меня охватила тревога – и возникло беспричинное желание заплакать. Мое тело словно весило тонну, и я отслеживал каждый свой вздох, чтобы не забывать наполнять легкие. Никогда я не чувствовал такой усталости. Я взял конверт пластинки и посмотрел на фотографию Скипа Джеймса. Никогда не думал, что музыка и тем более черный музыкант могут произвести на меня впечатление. Чернокожих музыкантов я видел в основном в Лос-Анджелесе, когда жил у отца. Впрочем, я не имел ничего против негров. Мой отец говорил: "Блюз – это душа, которая отдыхает". Теперь я понимал смысл этих слов. Следовательно, мать ошибалась, и на самом деле я умел сочувствовать другим людям. А вот мать не жалела никого.
Я уснул на полчаса, затем меня разбудил хохот окончательно нажравшихся теток. От алкоголя и сигарет у них сели связки, и хрипотца звучала зловеще. Я включил проигрыватель и прослушал Скипа в первый раз, затем во второй, сделал громче, еще громче и наконец врубил на полную мощность. Хохот внезапно прекратился. Тетки стучали по потолку шваброй. Мать вопила. Тогда я спустился вниз. Увидел дверь, запертую на ключ. Постучался. Никто не ответил. Я постучался сильнее. В отчаянии я пробил кулаком деревянную дверь и повернул ключ. Тетки стояли посреди гостиной с бокалами в руках, перед низким столиком, заваленным бутылками.
– Что тебе надо, Эл? Не видишь, я с друзьями?
Я внимательно поглядел на Салли.
– Я прекрасно знаю твою жалкую подружку.
Указав на нее пальцем, я продолжил:
– Ее ничтожная жизнь ничего не стоит. Когда Салли Энфилд сдохнет, от нее ничего не останется, даже собаки, чтобы писать на могилу. И от тебя, мама, ничего не останется.
От ярости у матери исказилось лицо.
– Если ты сейчас же не уберешься, Эл, я вызову полицейских и всё им расскажу о твоем прошлом!
Вместо того чтобы убраться, я сел на диван и снова посмотрел на Салли Энфилд.
– Отправляйся спать, я дважды повторять не буду.
– Останься! – крикнула мать.
– Салли, что я тебе велел сделать? Семейные истории касаются лишь семьи, членов семьи, кровных родственников, а не приятельниц-алкоголичек. Убирайся отсюда, пока я не разозлился.
– Не двигайся с места, Салли! – крикнула мать.
Я продолжил мягким голосом:
– То, что я хочу тебе сказать, ее не касается. Если только ты не хочешь поделиться семейными тайнами.
Мать опустила руки, и Салли Энфилд направилась в свою комнату, как наказанный ребенок. Мать закурила длинную ментоловую сигарету и налила себе еще вина. Она явно не знала, как от меня отделаться.
– Ты больше никогда, никогда не будешь мною командовать, мама! Мы остались вдвоем – давай: говори! Я знаю: ты считаешь, тебе нечего сказать, но мне кажется, что если ты со мной поговоришь, то я смогу лучше тебя понять. О прощении я не говорю. Родителей не прощают в обмен на слова – родителей прощают, потому что они мама с папой. Поговори со мной.
Несколько секунд она молчала, пила вино маленькими глотками и затягивалась так сильно, что в ее легких, наверное, царила кромешная тьма. Челюсть и руки у нее ходили ходуном. Лед в стакане ударялся о стекло и позвякивал, словно погремушки.
– Почему ты не говоришь со мной о своем отце?
– Об отце? А что мне о нем сказать?
– Не знаю… Подумай.
– Я уже обо всем подумала.
– Однажды вечером в Монтане ты рассказывала папе о том, что твой отец трогал тебя и сестер.
Она расхохоталась.
– Я, наверное, тогда фантазировала, Эл. Мне так было проще. Иногда в отношениях проще выдумать драматичную ситуацию, чтобы всё уладить.
– Ты уверена, что отец не воспользовался тобой?
Она прыснула.
– Конечно, уверена. Мой отец был на такое не способен. Ты ошибаешься, Эл. Ничего подобного никогда не было. Клянусь могилой твоей умершей сестры.
По опыту общения в психиатрической больнице я знал, что, когда речь заходит о вещах, фундаментально важных для человека, он краснеет или бледнеет. Мать же оставалась стабильно пурпурной и, даже судя по жестикуляции, не врала.
– Просто поговори со мной.
Она посмотрела на меня, захохотала как безумная, потом внезапно замолчала и произнесла:
– Эл, не ищи в других людях того, что не дает покоя тебе самому.
Она повторила эти слова несколько раз, хоть и не слишком в них верила, затем обессилела, дошла, пошатываясь, до спальни и закрыла за собой дверь, даже не обернувшись, чтобы не встретиться со мной взглядом. Через секунду, когда я совсем не ждал подвоха, она приоткрыла дверь и произнесла:
– Я должна это прекратить, Эл. Я должна рассказать им о том, какой ты монстр. Если твоя девушка родит тебе ребенка, я этого не вынесу. Я не хочу быть виноватой в распространении зла на земле, понятно?