- Так же, как биолога в прошлом году.
- Ну, а сапожок финский, где я возьму? - взвился завуч.
Долли ответила так же невозмутимо:
- А помните, три года назад пропали ваши золотые часы, а потом их нашли на руке скелета в биологическом кабинете.
- Да, да, все так и было, - успокаиваясь, сказал Виталий Григорьевич. Успокаиваясь? Нет, нет, настораживаясь: откуда Долли знала о таких подробностях?
- И дальше так будет, - продолжала Долли. - И сегодня.
- Сегодня?
Виталий Григорьевич нехотя вспомнил, что есть "сегодня". И понял, с чего начался этот странный разговор, а главное - с КЕМ. И снова что-то качнулось в голове завуча. Долли, видимо, заметила это и, чтобы не слишком пугать человека, весело мотнула ушами и распорядилась:
- Ну, ладно, в школу, побыстрее! Там все отлично, поверьте. - И убежала. На ходу черная спаниелька оглянулась: - Еще увидимся!
Виталий Григорьевич поплелся в школу. "Побыстрее" - он не мог. Ноги - ватные, в голове что-то звякает. О чем он думал? Он не думал - это было бы лишним.
Школа. Перемена. Ад! Вот он - математик. Завуч вжимается в стенку. Радостные возгласы математика:
- Все в порядке, Виталий Григорьевич! Не думайте о моих "окнах". Я с Полиной договорился - она сегодня добрая: сапог нашелся! Собственный! Лифтерше какой-то косматый джинсовый оставил.
- Спасибо, - оглушунно сказал завуч.
А вот появляется англичанка. Мило улыбается, сообщает, что согласна взять классное руководство при условии, что все того же Лузгина переведут в немецкую группу.
- Да ради Бога! Ради Бога! Ради Бога! - чуть не запрыгал от волнения и радости завуч. Ведь Сережке учить что английский, что немецкий, что санскрит - все равно.
Кажется, все уладилось. Уладилось, как предупреждала Долли. Совпадение? Случайность? Конечно, но, простите, как она могла… Ведь она не может, не имеет права, не должна разговаривать!!!
Виталий Григорьевич историк. Он не мог дать на уроке сочинение и думать о своем, приходилось рассказывать о восстаниях и размышлять о невозможном; приходилось возмущаться коварством врагов и вспоминать каждое слово Долли. Урок - в две головы; два - в две головы; три - в две головы. Екатерина II - Долли; Лузгин - Долли; Ришелье - Долли и так далее. Голова разламывается. Бред: собака разговаривает, поучает, рассказывает, все знает! Бред!
Не может быть! Переутомился! К врачу! Собаки, видишь ли, заговорили. Он помнил даже каждую ее - Долину - интонацию.
- Страшно, но ничего непоправимого, - успокаивал себя Виталий Григорьевич. Курс лечения. Отдых. И тем не менее…
- Несуразица! Кошмар! Бред! К районному?.. Но сегодня суббота, да и о говорящих собаках - районному…
Виталий Григорьевич вспомнил, что у него есть знакомый засекреченный химик. А у того - знакомый журналист, ну, а у того, естественно, доверенный психоаналитик. К счастью, и химик, и журналист, и психоаналитик были у себя.
И вот уже через пару часов Виталий Григорьевич входил в домашний кабинет преуспевающего доктора. Высокий, сухощавый, лет пятидесяти пяти. Почти седой, но тем не менее, моложавый. Безупречная вежливость. Подтянутость. Элегантность. Сдержанность без намека на чопорность. Несколько ничего не значащих фраз: завязать разговор. Приветы общим знакомым и, наконец, неизбежные слова, которых так ждал и боялся завуч…
- Итак, я вас слушаю.
Виталий Григорьевич запинался. Доктор терпеливо, привычно ждал. Виталий Григорьевич рассказал все, что вспомнил: от собственных золотых часов на руке скелета до говорящего спаниеля. Доктор слушал внимательно, спокойно, иногда задавал, казалось бы, совсем не существенные вопросы, просил что-то уточнить и не высказывал ни малейшего беспокойства. Ему было все ясно, а значит, совсем не страшно.
Когда Виталий Григорьевич закончил, он, снисходительно улыбаясь, сказал:
- Есть такая штука - самоанализ. Последний час вы как раз этим и занимались. Сами. Вы. А я здесь почти и не при чем.
И доктор рассказал, как связаны окна, сапожки, часы и, конечно, говорящая Долли. Посоветовал почитать кое-что по психоанализу. Назначил принимать на ночь по таблетке транквилизатора. А главное, очень толково объяснил самое важное, необходимое: Виталий Григорьевич разговаривал не с собакой, а со своим вторым "Я", с самим собой, потому что ему, Виталию Григорьевичу, было это необходимо - разобраться в самом себе. Расстались друзьями. На письменном столе доктора остался конверт с гонораром.
…Что дальше?
Виталий Григорьевич счастлив: он не сумасшедший - это раз, сапожок химички нашелся - это два, математик без "окон" - это три, англичанка согласилась взять классное руководство - это четыре.
И погода! Погода! Солнце мощности головокружительной! Снег белизны невообразимой, неправдоподобной! Темно-зеленые ели в сквере под снегом… Господи! Как же все хорошо! С ума сойти можно! Но… не Нужно…
А вот и приятная неожиданность. Размахивая ушами, Долли мчится, почти летит, волоча за поводок хозяйку: миловидную, белокурую, легкую, кажется, тоже вот-вот готовую взлететь. Долли их просто столкнула друг с другом.
Смех, извинения, разговоры: "А вы?", "А я?". В воздухе смех! А Долли рядом. "А вы?", "А я?"
- А я сейчас у врача был! - Смех!
- Сейчас? - Смех!
- Зачем?
- Не пойму. Блажь какая-то нашла. - Смеется. - Померещилось что-то! Оба смеются.
- Ерунда.
- Бывает. Смех…
И тут знакомый голос, - взволнованно, огорченно, но твердо.
- Отпусти поводок! Я домой пойду… До свидания…
- Что вдруг? - удивилась хозяйка.
- Так… Без меня поговорите.
- Ну, беги. Лифтерша откроет.
Не взглянув на Виталия Григорьевича, Долли убежала. Навсегда… Туда, где бьют фарфор не потому, что его много, а потому, что люди там не железные… "Не понял… Ничего не понял…" - казалось было написано в глазах Долли.
Виталий Григорьевич почувствовал, что в голове на миг опять что-то резко перевернулось, и прежняя мысль остро пронзила сознание: "Собаки разговаривают разве?" Он растерянно посмотрел вслед Долли, затем, словно ожидал успокоения, вопросительно и с недоумением в глаза молодой женщины. Ведь она разговаривала с Долли… разговаривала обычно, как с ним. Как же это?.. Может, это естественно?..
А хозяйка Долли (Виталий Григорьевич вспомнил ее имя - утром Долли сказала!..), Эвелина, мило улыбнулась, не замечая его растерянности:
- Пусть бежит! Обиделась что-то! С ней случается. Простит. Знаете что, давайте я вас провожу! Вы ведь опять в школу? Так поздно?
… И оба рассмеялись…
ЖДЕТЕ?
Уже несколько дней ее преследовал лиловый цвет. Лиловым отливал снег. Лиловым казался свет фонарей. Кем-то оставленные на скамье, лиловели необыкновенно лиловые астры. Сначала это удивляло, потом стало пугать. Ведь не синий, не желтый, не зеленый. Лиловый! Разве это ни о чем не говорит? Лиловый цвет - цвет беды. Неузаконенно. Но она знала, что это так. И ждала. Недолго. Вечером, когда за окнами кружились уже совсем лиловые снежинки, раздался звонок в дверь. Открыла: прекрасная женщина в лиловом длинном платье, очень живые лиловые глаза, волосы цвета тумана.
- Я ваша беда. Ждете? - Она прошла в комнату.
- Ждала. Но почему именно я?
- Так вышло…
Они сели в кресла напротив друг друга. Они будто изучали друг друга, привыкали..
- Вы долго будете со мной?
- Как получится.
- Я справлюсь?
Беда пожала плечами: "А как же другие?"
Страшно не было, но нарастала тревога. Тревога, которую не снять никакими словами, никакими лекарствами, никакой работой. Тревога, которая исчезает, только уступив место страху, отчаянию, бессилию.
- Вы мне поможете? - робкий голос.
- Я? - Лиловые глаза расширились от удивления. - Хотя… И так бывает. Правда, редко…
- Почему же вы все-таки ко мне пришли?
- Вы не понимаете? А спрашивали о помощи. У меня! Значит, одиноки. А кто-то должен быть рядом. Вот я и - пришла.
- Одинока? - с вызовом. - Почему одинока?! Муж, друзья, дети…
- Да? - с мягкой насмешкой.
Обе знали, что у кого-то истрепаны нервы и характер неровный, у кого-то работа сумасшедшая, кто-то чем-то болен, кто-то равнодушен просто… Обе знали.
- Ну, что же, вот и познакомились. До завтра. Беда протянула руку. От этого прикосновения стало страшно… Оно не было леденящим - теплая человеческая рука.
А телеграмму принесли часом позже…
Москва, 1975 г.
ЛИТЕРАТОР
Работать не хотелось. Валентину Сергеевичу очень не хотелось работать. Ведь такой день… Солнца столько, будто не октябрь сейчас, а май, яркий, теплый. А работа… Работа, в общем-то, и сделана почти вся. Данные собраны, проверены - ничего необыкновенного. Остается сбить четкий, в меру эмоциональный доклад. Или речь? Да нет, на речь не потянет. Этим Валентин Сергеевич и занимался в кабинете своей дачи. Эту часть работы он, как правило, выполнял здесь. Привык работать на воздухе. Кое-что уже было готово.
"Музыка, постоянная нервная спутница искреннего художника, суть души этого хрупкого, нежного существа", - отбила машинка Валентина Сергеевича.
- Литературщина?
- Ну да, конечно, - Валентин Сергеевич снисходительно пожал плечами, стряхнул пепел с сигареты, вяло потянулся. - Все так, - уговаривал он себя. - Но о ком пишем?.. О Лидии Павликовой, студентке консерватории, молодой и, как утверждают знающие люди, талантливой. А потом, она такая милая!.
Валентин Сергеевич, не глядя, сунул руку в ящик стола, на ощупь нашел среди прочих снимков нужный: уже знал его по оторванному уголку. "Да, такая милая девочка. Чуть настороженные глаза… Не помешает… некоторая вычурность, совсем не помешает. Ведь это не экскаваторщик Коля Коваленко. Хороший, кстати, парень. Ну, да ладно".
И Валентин Сергеевич собрался творить дальше. Но в это время то ли солнце, то ли ветер, то ли теплая пока осень, короче, что-то очень нужное живому человеку, толкнуло выходящую в сад стеклянную дверь кабинета. Прохладный, чуть неспокойный запах осенних листьев, горьковатый вкус рябины, почти материальное тепло солнечных лучей заполнили комнату, выволокли Валентина Сергеевича из-за стола, выманили в сад.
- Работа подождет, - решил он, - а терять такой день… Думать можно и на ходу. Ведь осталось склеить две-три ключевые ударные фразы. Остальное - факты.
Валентин Сергеевич тихо шел по песчаной тропинке мимо разросшихся спутанных кустов смородины, крыжовника, малины. Кое-где они совсем облетели, кое-где пожелтели, где-то еще совсем зеленые. А ведь не жарко.
- Не жарко, - подумал Валентин Сергеевич, - обманчивое солнце. Не забыть бы попросить Зою приготовить на завтра толстый свитер, а костюм… нет, все таки очень строго: молодежи-то много у Лиды будет.
Что-то стукнуло за спиной. Резко оглянулся: просто яблоко упало. Никому бы не признался, но стук ударившегося о землю яблока почему-то всегда казался веселым. Поднимать не стал. Пусть лежит. Ведь красиво: ярко-ярко желтое в сухой бурой траве. Художник зашевелился в Валентине Сергеевиче. Или профессионал?..
"…Лида у рояля… Светлые волнующие импульсы, что струятся из ее чутких волшебных пальцев, способны оживить… способны оживить", - Валентин Сергеевич аж сам сморщился.
- Да… - вздохнул он, скрипнув калиткой. - Литературное образование и долгий опыт работы даром не прошли. И потом, слово "оживить" показалось Валентину Сергеевичу не совсем уместным.
Тут его окликнул знакомый голос тети Клавы - соседки по даче. Она работала в ресторане, и у нее так же, как у Валентина Сергеевича, свободные дни часто не совпадали с выходными днями людей прочих профессий. Тетя Клава срезала, последние осенние астры.
Прекрасные цветы, длинные, тонкие, острые лепестки. Темные и бледно-лиловые, чуть розовые, белые…
- Передали бы Зоеньке, - тетя Клава помахала охапкой, - ведь сами не разводите.
Валентин Сергеевич вежливо улыбнулся, но за цветами не зашел. К цветам он относился как-то странно. Тревожили они его. Напрасно!.. Валентин Сергеевич понимал, что напрасно, но ничего не мог с собой поделать.
А тетя Клава с привычным и, пожалуй, доброжелательным недоумением смотрела вслед Валентину Сергеевичу. Было в этом литераторе, как он себя называл, что-то странное, непонятное ей, рядовой сотруднице нерядового ресторана. Книжек не выпускает, фамилия неизвестная, а дача, пожалуй, лучшая в кооперативе. И автомобиль не из дешевых.
Но не в этом дело. Казался Валентин Сергеевич не то, чтобы сухим, или высокомерным, или бесчувственным. Нет, совсем нет, наоборот, скорее! Ведь летом окровавленного парня с соседней дачи везли в больницу именно в машине Валентина Сергеевича на бешеной скорости. Но проломленный череп мальчишки не помешал Валентину Сергеевичу выспросить, закончен ли десятый, в какой институт думает, чем увлекается и прочее, и прочее…
- Профессиональное, - как бы извиняясь, говорил потом Валентин Сергеевич. - Профессиональное. Главное, что жив.
Это было летом. А сейчас "странный литератор" Валентин Сергеевич медленно шел по уже опустевшему дачному поселку. Становилось грустно и даже больно немного. Отчего?.. Да ни от чего. Так. Валентин Сергеевич с силой стеганул голым прутом по облетающему кусту волчьих ягод. Полетели последние крапчатые листья.
Заедало иногда. Ведь хилый невротик Женька Сметанин ушел с третьего курса, а журналистом все-таки стал. И приличным вполне. А Радченко, этот дуб дубом, еле защитил диплом, зато, видишь ли, прошел где-то что-то пешком, выпустил пару книг, пролез в Союз. А он, Валентин Сергеевич, вот уже шесть лет литсотрудник очень уважаемого, но, прямо скажем, не всеми любимого заведения. Цветы тети Клавы, как всегда цветы, напомнили Валентину Сергеевичу, что он всего лишь ОЛЦПУ. Не любил он этих напоминаний…
- Ну да ладно… - Валентин Сергеевич отстегал куст и успокоенный пошел дальше. Солнце было уже не тем. Не тем стало солнце. Захотелось вернуться в кабинет, достучать работу о Лидии Павликовой - и домой.
Почему так резко что-то изменилось? Погода, может быть. Уже нет мощных, живых, теплых потоков солнца. Блекло-серое небо. Вот-вот заморосит. Яблоко в сухой траве уже не казалось таким желтым, таким ярким-ярким.
- А ведь разные великие любили осень, - подумал Валентин Сергеевич, чтобы успокоиться. - Любили… И как не упиваться этим ярким теплом, теплом, которого скоро не станет, теплом, на смену которому придет холодная зима… Разве не то же в моей работе, если смотреть на нее глазами художника. ХУДОЖНИКА!
Нормально… Сравнение пристрастия великих к осени с профессией Валентина Сергеевича помогло. За машинку он сел достаточно одухотворенным. Последняя фраза вышла неплохой, совсем неплохой вышла последняя фраза.
"Смолкла музыка Лиды. Но не холодными снежинками вьются вокруг нас ее звуки. Кажется в желтые осенние листья превращаются ноты", - (иметь под рукой ветку с желтыми листьями). И подпись: Организатор Литературных Церемоний Проводов Усопших.
…Папка с делом о трагической безвременной кончине милой девушки Лидии Павликовой легла в дипломат рядом с зонтом и термосом.
Евпатория - Москва. 1980–1981 гг.
БУДНИ
Тетя Роза жила в приморском курортном городке. Здесь не росли пальмы и кипарисы. Не цвели магнолии и камелии. Рестораны "Лазурный", "Чертова мельница", "Жемчужный" находились не здесь. Имелись вечный тихий "Золотой пляж" и всегда закрытый "Якорь".
Я не хочу сказать, что это был плохой город. Нет. Просто магнолии и кипарисы, действительно, не могли здесь расти. Климат не тот. Земля просоленная. Побережье степного Крыма, изъеденное лиманами неимоверно солеными и, как утверждает местное население, - от всех болезней. Может быть, и от всех. Но магнолии этого соседства не выдерживали. Выдерживала акация. И еще миндаль. И персики с абрикосами. И когда все это цвело, в городе было неплохо. Скажем прямо, даже хорошо. В остальное время хорошо не было: пыльно, многолюдно, а осенью еще и ветрено.
Короче говоря, те, кто привык к "Лазурным", камелиям и пальмам, о тети Розином городке знать не знали. Но город не пустовал. Курортников было больше, чем нужно, и были они трех видов: те, кто действительно нуждался в лечении; те, кто лечился потому, что найти хоть одну болезнь можно всегда; и те, кому не повезло с путевками.
Тетя Роза работала с курортниками первого и второго видов. За свою работу она ИМЕЛА. Достаточно. Только не надо говорить, что тетя Роза наживалась на страданиях людей! Не надо. Это неправда. Берите круглый год на полный пансион с массажем трех-четырех особ, имейте золотые тети Розины руки, ее вечное "оно мне надо?!" на все неприятности (которые не вгрызаются слишком глубоко ей в душу), какую-то поразительную неутомимость, (несмотря на постоянную усталость), и у вас тоже будут дом с садом, машина с гаражом и прочее.
А знаю я тетю Розу давным-давно. То давно, которое называется - тысячу лет. Потому она и - тетя Роза. А не Роза Викторовна. Время от времени мне без особого желания, но по необходимости приходилось прибегать к ее помощи. Тетя Роза, уж не знаю почему, признала меня, делала все, что могла, и как-то незаметно, но прочно стала своей. А потому меня в отличие от многих не раздражало ее дежурное, нагловатое "оно мне надо?!".
Да, тетю Розу я знала давно. И понимала, как мало кто, что она имеет полное право ИМЕТЬ.
ИМЕТЬ массивные золотые перстни с камнями невообразимого цвета на все десять пальцев. Потому что уже тридцать лет этими пальцами она либо лечит людей, либо добросовестно растирает мышцы тех, кто гораздо здоровее ее.
Иметь дом и сад. Потому что в этом большом доме и на персиках, абрикосах, орехах этого сада вырастила двух дочек и сына. Кстати, без мужа, который давненько исчез с курортницей из тех, кому не повезло с путевкой.
Иметь "Жигули", гараж и своих людей на станции техобслуживания. Потому что на этих "Жигулях" прокатала по всему Крыму не кого-то, а собственных шестерых внуков.
Тети Роза имела право ИМЕТЬ, потому что просто с неба ей ничто не падало. Ой, как не падало!..
Она много имела: большие деньги и больные руки. Хороший дом, богатый сад и не очень благополучных дочек. Невестку с характером и внуков, конечно же, самых замечательных. Машину, бессовестно пожирающую последние силы, и работу - массажи, массажи, массажи, массажи…
Много, очень много имела тетя Роза. Так много, что если в доме появлялось что-то новое или исчезало что-то старое, было это как-то между прочим.
И еще раз повторю "ИМЕЛА". Имела тетя Роза мать. Вернее, была у тети Розы мать. Незрячая смолоду. Она жила в другом конце города с какой-то дальней родственницей. За плату. Свои называли ее - баба Варя.
В это лето баба Варя умирала… Старая была, больная. Врачи бились, бились и успокоились.
Баба Варя умирала. Долго. С мая. Сейчас август на исходе. Все чаще звонки от родственницы.
- Бабе Варе вызывали "скорую". Роза, приезжай!
- Бабе Варе назначили дефицитное лекарство. Роза, у тебя клиенты из Москвы…
- Баба Варя пьет только свежий бульон и козье молоко и только козы тетки Аси. (Восемнадцать километров от города!). Роза, у тебя же машина!
- Баба Варя заговаривается. Роза, я боюсь! Приезжай ночевать.