- В баню? - улыбается Дядюшкин. - Вытопили, говоришь?.. Да, компания-то подобралась подходящая. Как раз все, кому всыпали на собрании. Так надо же и Пацюка захватить. Он больше всех пропотел сегодня. Пацюк здесь?
- Нету его, - отвечает Елкин. - Ушел.
- Он что-то спрашивал Чичкина насчет вил, - говорит бригадир Душкин. - "Вилы, спрашивает, есть у тебя на ферме?" Это они пошли сено от коровника откидывать.
- Ну-у?
- Не иначе.
- Вот задали человеку работы!
- Да что ж, ему теперь все равно нельзя являться домой, покуда Настя не перелютует.
- Это верно. Побьет опять. Черт - не баба!
- Вот, Николай Савельич, какие нынче порядки пошли, - говорит Душкин. - Муж жену побьет - судят, а жена мужа - ничего. Он же не пойдет в милицию, совестно заявлять: жинка побила. Так и проходит.
Николай Савельич не отвечает Душкину, просит у Бутенко папиросу, закуривает и вдруг, фыркнув и поперхнувшись дымом, начинает хохотать. Хохочет он до слез. На собрании ему, председателю, неудобно было смеяться, здесь он отводит душу. Глядя на него, хохочут и бригадиры.
- Вот попали в переплет!.. Ах ты ж Елкин-Палкин! Двойную фамилию дали - как графу! Теперь это, гляди, так и останется. Единственный тебе выход, Семен Трофимыч: забить их всех урожайностью, чтоб не могло быть никакого смеху… А дед! Нашел, в чем гвоздь! Как он Пацюка! При жинке, при людях!..
- Я думал, Настя кинется к нему, - говорит Душкин. - Вот бы получилась чертоскубица! Так все-таки рискованно, как дед загнул, - можно собрание сорвать.
Долго грохочет в стылом морозном воздухе густой мужской хохот.
- Так что ты предлагаешь, Иван Григорьевич? В баню? - говорит Дядюшкин, вытирая рукавом шинели слезы. - А не поздно? Оно-то не мешало бы попариться. Так надо же и белье чистое захватить? Или просто так - ополоснуться? Смеяться, пожалуй, будут маяковцы, ежели узнают? А? Это ж такой народ! Капитону Иванычу попадись только на зубы. Скажет: и после собрания все правление с председателем во главе пошло в баню.
- Да откуда ж они узнают? Ночь, кто нас тут сейчас увидит?
- Ну ладно, шут их бери! Пошли.
Замкнув двери клуба на ключ, Дядюшкин спускается с крыльца и, пересекая наискось улицу, идет, протаптывая дорожку в снегу, на хозяйственный двор, где в глубине усадьбы, за запорошенными снегом акациями, чернеет баня. Следом за ним, гуськом, идут бригадиры и Бутенко.
…Тихо в хуторе. Кое-где в хатах зажигаются огоньки. Колхозники, вернувшись с собрания, ужинают и укладываются спать. Снизу, из-за балки, от переправы, доносится песня. Поют хором много голосов. Потом песня обрывается. Слышно:
- Эге-ей!..
- Ого-го-о!..
- Дед Ива-а-ан!..
Это маяковцы, объехав хутор и спустившись к Кубани, вызывают паромщика, задремавшего на том берегу.
1940
Слепой машинист
Степь. Во все стороны далеко-далеко раскинулась земля, ровная, не покрытая ни строениями, ни лесками, ничем, кроме низкой поросли диких трав и сеяных хлебов. В сияющем небе властвует солнце, а на земле гуляет ветер, гонит волны по зеленому морю пшеницы, кружит пыль на степных дорогах.
Ветер в степи - как песня, его можно слушать часами. Днем, когда знойный воздух тяжел и неспокоен, только и слышен ветер. Все живые голоса степи покрывает он. Шумят камыши на берегах мелководной, тихо плывущей по степи речки; ветер гонит по ней зыбь против течения, кропит водяной пылью камыши; шелестят придорожные травы; однотонно звенит, качаясь, сухой бурьян на верхушках непаханых курганов. Кажется, весь мир полон невнятного шума, гудения, шелеста. Ветер обжигает лицо, сушит губы, вызывает легкую боль в ушах, оставляя на лице, руках и одежде тонкий, еле ощутимый запах полевых цветов. И лишь вечером, когда воздушный океан, омывающий землю, постепенно успокаивается, в прозрачной тишине становятся слышны и другие звуки… Где-то по дороге едет бричка, мелодично, как цимбалы, цокают колеса о тарелки осей. Далеко за перевалом пасутся отары. Оттуда доносится лай собак, окрики чабанов, детский плач ягнят. Мерно поскрипывают чигири, качающие воду на огородах у речки, и очень похоже на их певучий, протяжный скрип кричит где-то в тернах куропатка-мать, растерявшая выводок. Несмело, в одиночку, пробуют голоса лягушки на болотцах в балке. Звонко выстукивают вечернюю перекличку перепела - иной подберется к тебе по густым хлебам так близко, что даже вздрогнешь от неожиданного, громкого, внятного: "Подь полоть!"
Под каждым кустом жизнь. Голоса ее сливаются в мощный, хорошо сыгравшийся оркестр, и слышнее всех стараются в нем неутомимые скрипачи - сверчки и кузнечики.
А ранней весною и осенью с неба льется игривое, радостное, как детский смех, курлыканье журавлей, смягченное расстоянием гоготанье несметных верениц диких гусей - музыка нежная и волнующая, красивее которой нет, кажется, в природе. Кто, заслышав высоко под облаками призывно-тревожный крик улетающих птиц, не остановится, подняв голову, зачарованно глядя вслед далеким путникам?..
Много жизни в этих пустынных равнинах, называемых степью. И среди голосов живой природы, весною, летом, осенью, днем ли, ночью ли, звучит в бескрайних просторах новая, не так давно ворвавшаяся в степной хор песня - песня машин.
Нет такого уголка в наших степях, куда бы не проникли машины. Прочно и неотъемлемо, как достойные спутники всему земному, вошли они в степной пейзаж. Куда бы ни забрели вы по полям, всюду извечному журавлиному курлыканью и пению жаворонков вторит металлическая, мягко рокочущая песня моторов. Там тракторы перепахивают пар, там, закончив в одном месте работу, тянут на другой участок передвижные вагоны и инвентарь, там начинают уже косить желтеющие ранние хлеба. Стемнеет - всюду по степи загораются огоньки. Огоньки движутся, ближние - быстро, дальние - чуть заметно, порою скрываются в лощинах, опять появляются на буграх. Лязгает железо плугов и прицепов, поют моторы. К полуночи все умолкает, все спит, а тракторы поют.
Раньше самых ранних перелетных птиц появляются тракторы в степи. Еще в балках лежит снег, еще на колхозных полевых станах не видно ни души, а у степных дорог уже стоят крашеные деревянные вагоны на колесах - походное жилье трактористов. Холодно, сиверко, бьется о землю сырой, порывистый ветер. Трактористы греются в вагонах у натопленных печек; выходя наружу, в десятый раз осматривают свои машины и плуги, время от времени запускают моторы, прогревают масло - стерегут первые проблески весны, чтобы, не теряя ни часа, начинать пахать рано подсыхающую крепь и взлобки.
И осенью позже всех покидают они степь. Закончена уборка, свезено зерно с токов в амбары, скошены стебли кукурузы и подсолнухов, опустела земля, и люди ушли в станицы, а красные вагоны все стоят там же, при дорогах, обдуваемые со всех сторон ветрами. Устало ползают тракторы по краям узких серых полосок, оставшихся кое-где островками среди черных полей зяби, допахивают последние гектары. Возвращаются они в гаражи машинно-тракторных станций, когда лемеха плугов уже не лезут в почву, размытую осенними дождями. Иногда и зима застает их в степи. Ударит мороз, повернет ветер с севера, набегут тучи, и за одну ночь побелеет все вокруг. Как уходили тракторы из МТС, так и возвращаются - по снегу.
На полях одной кубанской станицы работала тракторная бригада № 5, или, по имени бригадира, бригада Степана Гайдукова. Не одна она была в станице. В каждом колхозе работало по бригаде, в некоторых и по две, а колхозов в станице было шесть. Гайдуков работал в колхозе "Завет Ленина".
Бригада его считалась в МТС средней - не из передовых и не из последних. Рулевые в ней были всякие. Были способные ребята, ставшие трактористами "по призванию", любящие свою профессию; были и такие, что поступали в свое время на курсы трактористов только потому, что если работать ездовым на лошадях - пешком придется ходить за плугом, а на тракторе - сидеть будешь целый день на пружинном сиденье, как в кресле. Да и заработок у трактористов выше.
Был в бригаде Афоня Переверзев - большой любитель "задавить волчка" в свободную минуту. Когда случался перебой в работе из-за непогоды, он мог проспать в вагончике двадцать четыре часа кряду. Сон одолевал его даже на машине, особенно в ночной смене. Часто случалось - пашет-пашет Афоня, вдруг в конце загона, где нужно поворачивать, трактор, словно норовистый конь, выскакивает из борозды и катит прямо через дорогу по целине, по тернам. Прицепщик сидит на плуге, чистит его, выбивается из сил, удивляясь, откуда взялся такой густой бурьян - чистиком не проткнешь; наконец догадывается, когда уже проедут с полкилометра, кричит:
- Тпру! Стой! Афоня! Куда мы едем?
Афоня просыпается.
- А, чтоб тебя холера задавила!.. А ты ж чего смотрел? За каким чертом сидишь там? Не мог раньше окликнуть?
Сонливость однажды чуть не стоила ему жизни. Пахал он загон у Черного яра, кончавшийся глубоким обрывом у реки. Поворачивать надо было, не доезжая метров пяти - десяти до обрыва. Монотонный гул мотора усыпил Афоню - он, поклевывая носом, проехал поворот и вскинулся, лишь когда в лицо ему ударил холодный ветер со дна яра. Еле успел выключить мотор. А глубина была метров двадцать, сорвался бы - костей не собрать… Трактор пришлось оттягивать назад другой машиной, потому что нельзя было зайти наперед, чтоб покрутить пусковую ручку, - передок висел над самой кручей. С тех пор бригадир, во избежание несчастных случаев, запретил всем трактористам пахать у Черного яра ночью, а Афоню и днем туда не посылал.
Ребята потешались над ним:
- Знаешь, Афоня, почему ты спишь на машине? Потому, что нет у тебя в мыслях ничего возвышенного. Вот если бы ты начал мечтать: выработаю за сезон тыщу гектаров, пошлют меня учиться на инженера, изобрету такой трактор, что можно в вагончике лежать и управлять по радио, а он сам будет ходить по борозде и заворачивать, где надо, - гляди, и не дремалось бы тебе… Или попробовал бы в девушку какую-нибудь влюбиться. Станешь страдать, думать о ней, и спать не захочется. А может, тебе и за девчатами лень ухаживать?
Мешковатый, вялый и угрюмый, равнодушный ко всему на свете, кроме жирного борща с бараниной и своего замасленного матраца, Афоня отвечал обычно:
- Ну вас с вашими девчатами! Не видал добра!..
Был в бригаде Дмитрий Толоконцев, верткий, хитрый парень с длинным прозвищем: "Митька-подглыбляй-директор-едет". Трактористом он работал уже не первый год и машину знал неплохо, но пахал, бывало, так: от табора поглубже, а на середине загона помельче, чтоб сэкономить горючее. Однажды, увидав, что из лощины выскочила легковая машина директора МТС и направляется через пахоту прямо к ним, он закричал прицепщику, сидевшему на плуге: "Кирюха! Опусти на одну дырку - директор едет!" - с перепугу так громко, что даже директор услышал. С тех пор Толоконцева и прозвали в бригаде: "Митька-подглыбляй-директор-едет".
Были ребята совсем молодые, лет восемнадцати - девятнадцати, беспечные, по недостатку житейского опыта не научившиеся еще ценить свою, не похожую на жизнь отцов и дедов, судьбу.
Бригада не могла похвастать безаварийностью и отличным выполнением производственных заданий. Всякое случалось. И подшипники плавили, и поршни разбивали, и не укладывались в сроки работ из-за простоя машин. Бригадир Гайдуков злился, что ему навязали такую недружную, разношерстную бригаду. Сам Гайдуков был трактористом опытным. На тракторах он работал десятый год, начинал еще с "фордзонов", до организации МТС работал в совхозе на тракторах разных марок.
Перевели Гайдукова в пятую из хорошей бригады, стахановской, державшей первенство в МТС. Он не терял надежды, что и пятую бригаду удастся вывести в передовые, но ясно представлял себе, что это нелегко. Главная трудность заключалась в том, что у некоторых трактористов не хватало не столько технических знаний - дело наживное, - сколько любви к машине.
Участок колхоза "Завет Ленина", где работала пятая бригада, прилегал к станице. Трактористы стали табором, со своей полевой кухней, керосиновыми бочками, разбросанными вокруг вагона, водовозками и прочей утварью, в километре от окраинных хат, а пахали на обе стороны: и в степь и к станице. Временами машины подходили к самым дворам - ночью, разворачиваясь, золотили лучами фар черные окна хат, будили гулом моторов спавших в хатах колхозников.
На табор из станицы прибегали ребятишки, толклись там целыми днями, просили покатать их, бегали за плугами по бороздам, выбирали из земли дикую репку, наблюдали, как трактористы разбирают машины для текущего ремонта и что делают в развороченных внутренностях тракторов. Гайдуков не разрешал ребятам болтаться под ногами, но совсем не прогонял с табора, позволял им сидеть в отдалении, за чертой, обозначенной колышками, и делать оттуда критические замечания вроде: "Опять Васька Шляпин перетянул подшипники. Будет ему беда - упарится крутить", или: "Что-то Петро дюже часто становится на профилактику - и вчера стоял и сегодня опять разбирает задний мост".
- Пусть приучаются, - говорил Гайдуков. - Будущие инженеры.
Приходил часто к трактористам пожилой колхозник с лицом, изуродованным багровыми пятнами, будто от какой-то болезни, - слепой. Приходил, держась за плечо сынишки-поводыря, говорил густым басом, поворачивая лицо туда, где слышал голоса:
- Здорово, ребята! Ну как оно?
Садился на ступеньках вагона и сидел часами, покуривая трубку, слушая, что делается вокруг него.
Первый раз он пришел, когда бригада только выехала в степь, потом пришел, когда получили два новых трактора "СТЗ-НАТИ" на гусеничном ходу. Трактористы обедали в вагоне. Один вышел и увидел: слепой сидит на корточках подле новой машины, ощупывает ее всю руками - гусеницы, передачу, отстегнул капот мотора, ощупывает карбюратор, крышку цилиндров. Парень хотел было окликнуть слепого и спросить, чего он там ворожит, но Гайдуков остановил его:
- Ладно, пусть…
Подошел к слепому, усмехнувшись, сказал:
- Осматриваешь, Матвей Поликарпыч?
- Эге, - обернулся слепой на голос. - Значит, такой же, как и те, только на гусеницах… Мотор тот же, а силы, должно быть, прибыло. Да? Ловко придумано!
Не все ребята знали историю этого человека, хотя он был их станичником. Знали только, что он старый машинист, работал на мельницах и на молотилках и ослеп давно при аварии с локомобилем. В колхозе он жил на иждивении семьи, у него были взрослые дети. Звали слепого машиниста Бородуля Матвей Поликарпович.
Когда потеплело, Бородуля стал приходить к трактористам каждый день. Приходил, садился и слушал веселый гомон рабочего дня тракторной бригады, как ребята, звеня ведрами, перебрасываясь шутками по поводу очередного происшествия с Афоней Переверзевым, заправляют машины или настраивают плуги, как запускают моторы и разъезжаются по загонам или, если ночью прошел дождь и сыро пахать, разбирают тракторы и принимаются за "профилактику". Скучно, вероятно, было старику оставаться дома, когда вся семья уходила на работу. Был он здоров, силен, а к делу ни к какому не способен. Трактористы часто звали его помочь им покрутить трактор после подтяжки подшипников. Двое молодых, не хворых ребят, взявшись за обрубок железной трубы, надетый на пусковую рукоятку, с трудом срывали ее с места и прокручивали только вполоборота, а слепой Бородуля, один, без трубы, крутил мотор вкруговую, как веялку, и еще усмехался:
- Слабо подтянули!..
Гайдуков при разборке трактора подзывал старого машиниста, давал ему ощупывать разные детали, называл их, объяснял устройство системы зажигания и коробки скоростей - новое для Бородули, чего не было в локомобилях и нефтяных моторах, на которых он работал, и тот запоминал все с одного раза. Ребята говорили:
- Матвей Поликарпыч скоро сможет сдать экзамен по теории.
Но Бородуля был понятливым не только в теории. Однажды Гайдуков уехал по каким-то делам в МТС. В его отсутствие в машине Афони Переверзева застучал мотор. Афоня пригнал трактор к вагону и, заявив, что будет подтягивать подшипники, стал спускать масло из картера. Бородуля, пришедший как раз на табор, удивился: с чего бы это в машине, недавно вышедшей из ремонта, вдруг подшипники ослабли? Он попросил Афоню завести снова мотор, долго выслушивал работу коленчатого вала, приложив гаечный ключ к уху и к чугунному телу трактора, и сказал наконец:
- Это, парень, не подшипники. У подшипников другой стук. А это дребезжит, как жестянка. Мелочь какая-то.
Он ощупал снаружи весь мотор, провернул за ремень вентилятор, покачал шкивом вентилятора на валу.
- Почему шкивок болтается? Шпонка стерлась? Ну, вот оно и есть. Вынь шпонку, оберни ее прокладкой и забей потуже - только всего.
Афоня так и сделал: забил плотно шпонку, и стук прекратился. Рулевые долго потом смеялись над ним: как ему, зрячему, слепой "причину" в машине нашел. А Гайдуков при случае говаривал какому-нибудь нескладному парню, упускавшему смазку или терявшему в борозде пробки от баков:
- Может, посадить тебе на трактор в помощники Матвея Поликарпыча, чтоб доглядел за пробками?
И жаловался Бородуле:
- Вот наделили бригадкой! Полсезона не проработали, а по запасным частям уже перерасход. Бьют, ломают, теряют! Сидит и не слышит, что у него в машине делается, и назад не обернется - как оно там пашется, может, уже и плуг потерял. Куда там с ними до первенства! Скорее заработаешь себе чего-нибудь на шею такого, что и трудодней не хватит рассчитаться.
Однажды для Гайдукова выдался особенно несчастливый день. Афоня Переверзев, по обыкновению, заснул на машине и, подъезжая к табору, наехал на другой трактор, стоявший на заправке, - на один из новеньких "СТЗ-НАТИ", - помял ему радиатор и в своей машине свернул воздухоочиститель и топливный бак. Два трактора вышли из строя на несколько дней, ремонт и новые части влетят в копеечку! И в ту же ночь Митька Толоконцев совершил поступок, который нельзя было расценить иначе, как злостный прогул.
Толоконцев не отличался, подобно сопливому и вялому Афоне, женоненавистничеством. С некоторых пор он увлекся одной девушкой из колхоза "Завет Ленина", Маврой Волковой, или, как ее звали все, Мавочкой.
Сдав смену, Митька каждый вечер уходил в станицу и возвращался на табор к утру. Так продолжалось всю весну. Потом бригада переехала дальше километра на два, и Митьке пришлось больше работать в ночной смене. И вот стал парень приспосабливаться. Лишь только трактор выйдет на край загона к станице, где на верхней улице жила Мавочка, мотор начинает капризничать, чихать, машина не тянет плуг. Митька выключает скорость, глушит мотор, объявляет, что будет его чинить, и посылает своего прицепщика на табор за каким-то ключом, необходимым для устранения неполадок. Прицепщик идет - два километра туда, два обратно. Митька, выждав, пока прицепщик удалится, спускает немного теплой воды из радиатора, умывается и уходит в другую сторону, к станице, и исчезает там в густом саду Волковых. За несколько минут до возвращения прицепщика он появляется у трактора, возится там, продувает какие-то трубочки. Прицепщик приносит ключ, Митька берет его, примеривает к первой попавшейся гайке и швыряет оземь:
- Не тот! Я ж тебе говорил - семь восьмых! Чем ты слушал?