Он всех уломал: и меня, и маму, и Данилу, и Геннадия Ивановича, и Беню… Он отвез меня в Минск и томился в университетских коридорах, пока я сдавал экзамены, как томились там отцы и матери многих моих будущих однокурсников, а когда меня зачислили, затащил в ресторан и наклюкался на радостях так, что мы еле доплелись до вокзала. А на вокзале ему вздумалось читать вслух стихи, и он читал, насмешливо косясь на милиционера, растерянно выглядывавшего из-за колонны, - нарушает этот толстый, такой солидный на первый взгляд гражданин в темно-синем бостоновом костюме и соломенной шляпе, лихо сбитой на затылок, или не нарушает? Оно-то, конечно, не матерится, но все-таки…
Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику, бессонницу знаю. У нас с ней союз. Зачем же я, словно прихода лунатика, Явления мыслей привычных боюсь?
Что это такое, скажите на милость? Странно… А с другой стороны, человек не орет, будто сам с собой разговаривает, толпы не собирает. Пусть его…
Так или не так думал милиционер, не знаю, но он все-таки не подошел к нам, а тут, к счастью, объявили посадку, и вскоре мы уже возвращались домой, и Олег Григорьевич оглушительно храпел на верхней полке, а я сидел, прижавшись щекой к холодному стеклу, смотрел на клубок огней, роившийся вдали, и в висках у меня бились колдовские строчки, которые я сегодня услышал впервые в жизни, и я повторял их, беззвучно шевеля губами:
В тот день всю тебя, от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
В тот день… В тот день я впервые увидел Лиду. Я увидел ее, и меня будто током ударило, будто вновь рванулась из-под ног земля, и я полетел куда-то ко всем чертям, а она стояла в коридоре у подоконника, торопливо листая учебник литературы, и тоненькая морщинка перечеркивала ее лоб косым росчерком, а под глазами от ресниц лежали полукружьями тени. Она сдавала во втором потоке, я уже закончил вступительные, а они только написали сочинение и теперь сдавали литературу устно - возле аудитории стояла целая толпа, только она устроилась у подоконника с книгой, и я смотрел на нее в упор, обалдевший от неожиданной, непонятной радости, а она вдруг подняла голову, торопливо провела кончиком языка по губам и спросила:
- Вы не знаете, какие поэты входили в Кузьму Пруткова? Двадцать раз читала - никак не могу запомнить… Ну, обязательно мне это попадется!
Она с досадой швырнула книгу на подоконник и уставилась на меня продолговатыми глазами.
Запинаясь, я рассказал, какие поэты "входили" в Кузьму Пруткова и что они написали; она торопливо черкала карандашом в блокнотике; и только я успел закончить, как от двери раздалось:
- Ракова!
- Ни пуха, ни пера, - сказал я.
- К черту, - шепотом ответила она и глубоко, как перед прыжком в воду, вздохнула.
Я решил дождаться ее, сам не знаю зачем, наверно, чтобы еще раз увидеть, и стоял, привалившись спиной к подоконнику, а солнце жарило мне в затылок, и голова становилась тяжелой, чугунной, но я даже с места не сдвинулся, потому что отсюда лучше всего была видна дверь, за которой она исчезла.
Прошло целых сто лет, пока она, наконец, вышла, сияющая, с красными пятнами на лице, и подняла над головой растопыренную ладонь: на указательном пальце синело чернильное пятнышко, круглое, как копеечная монетка, - пятерка! Заметила меня, улыбнулась, пробилась сквозь толпу.
- Я ведь вам говорила, что мне попадется Кузьма Прутков, - доверительно сказала она и встряхнула головой - так и метнулось перед моими глазами рыжее пламя. - Ох, и наплавалась бы я, если бы не вы! Спасибо, выручили… Давайте познакомимся, - она протянула руку, - меня зовут Лида Ракова, а вас?
- А меня Александр, - хрипло ответил я. - Александр Левашов.
Лида бросила быстрый взгляд на мои руки, засунутые в карманы пиджака, и смутилась.
- Спасибо вам, Саша. - Она подобрала с подоконника свою книгу. - Я запомню, честное слово. Вы не думайте, у меня хорошая память. Вот только про Кузьму Пруткова я все время забывала. До свидания, Саша.
И она ушла, щелкая по паркету каблучками, растворилась в шумной толпе, запрудившей коридор, а я еще долго стоял, и солнце жгло мне затылок. "В тот день всю тебя, от гребенок до ног, как трагик в провинции драму Шекспирову…" В тот день… И в ту ночь… И во все следующие дни и ночи. Четыре с половиной года. Только тебя… Ничего не требуя, ничего не ожидая, ни на что не надеясь…
И вот ты пришла. Что же мне делать с тобой и что мне с собой делать, Лида?…
27
Мы ходили долго, очень долго - боже, как я устал в ту ночь! Протез тер ногу, байковая прокладка сбилась, скоба подвернулась, и настывший металл обжигал кожу. Валил снег. Хрусткие снежинки медленно кружились в рассеянном свете фонарей, и от этого безостановочного, неумолимого кружения плавно, как лодка на речной волне, покачивалась земля. Улицы были пустыми, только изредка по ним пролетали машины и таяли в белой замети. Странный замерзающий мир лежал перед нами, и мы брели по нему бесцельно, бессмысленно, вслушиваясь в самих себя, и молчание стояло между нами, как миллионы световых лет пространства между самыми далекими звездами.
Казалось, Лида спит на ходу: она спотыкалась, сбивалась на обочину тротуара и проваливалась в сугробы, вдруг останавливалась и подносила к щекам руки в синих шерстяных варежках, снова шла и снова спотыкалась… Она подняла воротник, натянула на уши шерстяную шапочку, а на ногах у нее были узконосые туфли на "шпильках" - самая подходящая обувь для такой идиотской прогулки! - и я просто физически ощущал, как намокли и озябли у нее ноги в этих туфлях и стеклянных капроновых чулках, как остро покалывают их красные искры, но какой-то черт упрямо нес и нес меня вперед, и мы шли мимо модернового кинотеатра с бетонным козырьком и стеклянном плоским фасадом, мимо автобазы, где за полосатым шлагбаумом ровными рядами дремали окоченевшие машины, мимо старого заброшенного кладбища, на котором уже давно никого не хоронят, мимо общежития строителей - из открытой на втором этаже форточки послышался чей-то резкий высокий голос… Я не могу, понимаешь? Я не имею права. Это минутная слабость, было бы низко воспользоваться ею, у меня свои представления о жизни и о порядочности. Я люблю тебя больше всех на свете. Ну и что с того? Именно поэтому я должен быть таким… жестоким, что ли. Это нужно нам обоим, чтоб я был жестоким, мне сейчас, пожалуй, труднее. Ты просто не понимаешь, что значит - иметь такого мужа, как я, ты просто не понимаешь этого, зато я понимаю… пошло оно все к свиньям! Голова болит, и проклятая железяка впивается не в ногу - в душу, и сигареты в пиджаке - попробуй достань их, лучше уж потерпеть.
Снова терпеть. А сколько можно?…
Зачем я ушел из дому, неужели я рассчитывал, что на улице все станет проще? Как мне не хватает этой простоты… Все сложно: почистить зубы, закурить сигарету, найти разумные, спокойные слова, весомые, как булыжины, и простые, как таблица умножения… Мне нужна обычная женщина, без претензий, чтоб она не отводила в сторону глаза, когда я раздеваюсь, чтоб она мне спину потереть не брезговала и не морщилась, что мне приходится носом шмыгать, и мало что еще мог бы я наговорить, но зачем это все?… Мне не красивая любовница нужна - перед друзьями хвастаться, а жена-друг; жена - руки мои, жена - надежное плечо, на которое я смог бы без раздумья опереться, когда вдруг становится так тошно, что не мил белый свет. Разве ты годишься для этой роли, такая… будто из света сотканная, тебя на руках надо носить… а я… Как мне найти слова, чтоб объяснить тебе это, когда у меня все запеклось внутри, запеклось и заледенело. Нынешний вечер мог стать самым счастливым в моей жизни, но я не хочу каждую минуту дрожать над этим счастьем, каждую минуту напряженно ждать, когда ж оно, наконец, закончится, оборвется, как натянутая струна. Счастье, что я заканчиваю университет, что меня ждет интересная работа, что у меня есть верные друзья, такие, как Геннадий Иванович, Олег Григорьевич, Андрей Верховский, что мне открыт безграничный мир Пастернака и Лорки, Шекспира и Толстого, - я давно уже вышел из того возраста, когда до смерти хочется заглянуть за горизонт, - там, за этой призрачной полосой, живут такие же люди, как мы, и лежит та же земля, и текут те же реки…
И как только взбрела в твою голову, Лидка-Лидуха, прекраснодушная мысль погореть на высоком костре самоотверженности и жертвенности?… А что ж еще твоя любовь?… За что еще меня можно полюбить? "Она его за муки полюбила, а он ее - за состраданье к ним…" Неужели никто не рассказал тебе, что этот костер хорош на мгновение, а не на годы, очень уж много нужно для него горючего материала, откуда ему взяться у тебя, что ты видела в жизни, что ты знаешь? Что я буду делать, когда впущу тебя в свою жизнь, а потом ты уйдешь, забыв даже дверь прикрыть, как ушла от Кости, а он ведь по сравнению со мной… черт его знает, кто он по сравнению со мной, но что я тогда буду делать, - об этом ты подумала? Однажды тебе захочется, чтоб кто-то обнял тебя, просто обнял, и прижал к груди, и провел вздрагивающими пальцами по твоей коже, - что ты мне тогда прикажешь делать? Рассуждать о свободе любви? Убить тебя и себя? Или стать рабом, чтобы сохранить тебя, закрыть на все глаза, растоптать в себе человека?… Не выйдет, меня это не устраивает, я не способен ни на то, ни на другое, ни на третье. Понимаешь, не способен…
И снова тянутся мимо нас - когда это мы успели повернуть? - общежитие строителей: теперь из открытой форточки тоненькой струйкой сочатся пар и музыка, кажется, вальс Прокофьева из "Войны и мира"; старое кладбище: четко отпечатан в подсвеченном уличными фонарями небе черный силуэт полуразрушенной часовенки-каплички за звонкой железной оградой, вот бы провести сейчас по этой ограде палкой, наверно, весь мир разбудил бы!..
А вот и автобаза с полосатым шлагбаумом - интересно, что снится этим машинам, на которые сыплется, сыплется снег, - неужели теплый гараж?…
Возле кинотеатра Лида медленно-медленно, как-то боком валится в сугроб. Я вижу только ее узкую спину, туго обтянутую ворсистой тканью пальто, и подкорченные ноги в тоненьких туфлях, и мне становится страшно.
- Лида, - говорю я и не слышу собственного голоса, - вставай. Я ведь не могу поднять тебя, Лида, вставай, и пойдем домой.
Если бы в эту минуту нашелся на свете хоть один добрый волшебник, который сказал бы мне: "Отдай душу, отдай завтрашний день и все остальные, сколько их еще у тебя будет, а взамен получишь вот сейчас, немедленно, две здоровых и сильных, широких, как лопаты, мужских руки", - я не колебался бы и одного мгновения. Я подхватил бы ее на эти руки, легкую, как воробей, и окоченевшую, как сосулька, и отнес домой, и по дороге я чувствовал бы, как щекочет мне щеку тугой завиток волос, выбившийся из-под ее шапочки, а там будь что будет. Но добрые волшебники живут только в детских сказках, а я давно не читаю сказок и давно не верю им - с той самой осени сорок седьмого года…
Но Лида встала сама, так же медленно, как и падала, и пошла, покачиваясь, впереди меня по скользкому, присыпанному снегом тротуару, будто по ледяному карнизу над бездонной пропастью.
28
Иногда мне кажется, что во мне живут два совершенно разных человека. Один - напористый и энергичный: обложившись словарями, он читает в подлиннике Шекспира; неделями ковыряется в поломанном радиоприемнике; до хрипоты спорит на занятиях литературного кружка о современной поэзии - одним словом, обыкновенный парень, с некоторым опозданием заканчивающий филфак, в меру самоуверенный и в меру невежественный; второй - его полная противоположность: вялый скептик (чудак, на кой шут тебе этот Шекспир на английском, когда есть такие превосходные переводы!), склонный к нудному самоанализу (в любой мастерской твой приемник отремонтировали бы в сто раз быстрее и лучше, ты зря тратишь время и силы, это никому не нужно, ни тебе, ни другим), болезненно застенчивый и совершенно неспособный к действию (что изменится в твоей жизни, если ты даже поедешь с ребятами на картошку, все равно они будут работать, а ты валять дурака и создавать видимость работы, и от этого будет скверно не только тебе одному - всему курсу)… Как ни странно, эти двое довольно мирно уживаются во мне, только иногда они лениво спорят, и тогда мне кажется, что сам я отступаю в сторону и безучастно прислушиваюсь к ним, словно раздумываю, чья позиция мне ближе.
Первый
А все-таки, черт побери, я наловчился чистить картошку. Стоило только догадаться закрепить на месте нож, и сразу дело пошло на лад. Двадцать минут - и полная кастрюлька. А Данила когда-то говорил - час…
Второй
Не проще ли было сходить поужинать в столовую?
Первый
Конечно, проще, но разве дело в ужине!
Второй
А в чем же?
Первый
Неужели ты не понимаешь? Мне приятно, что я сообразил закрепить нож, что теперь я могу сварить картошку даже в три часа ночи, когда все столовые закрыты.
Второй
Очень хорошо! Но твоя картошка уже сварилась, она уже остывает. Почему ты не ешь?
Первый
Не хочется. Не хочется есть, это же экспериментальная картошка, я недавно обедал. Куда мне столько есть!..
Второй
Конечно, куда тебе столько есть… Да на твою картошку противно смотреть, не то, что есть. Ты острогал ее своим закрепленным ножом, как палку, - из трех килограммов едва набралась маленькая кастрюлька, а ты еще радуешься. Кого ты хочешь обмануть? Себя?
Первый
Никого я не обманываю.
Второй
Обманываешь! Ты хочешь убедить себя, что ты не хуже других: вот даже картошку чистить научился. Вся твоя жизнь подчинена тому, чтоб убедить себя, что ты не хуже других, это комплекс неполноценности, физической "неполноценности, ты никогда от него не избавишься.
Первый
Комплекс неполноценности… Что это еще за новомодные словечки? Я ни в чем не убеждаю себя, я делаю только то, что мне нужно, что необходимо всякому.
Второй
Костя Малышев никогда не чистил картошки и никогда не ремонтировал приемников, он даже не знает, как держать в руках паяльник, да это и не- нужно при современном разделении труда, и все же ты, умелец, завидуешь ему. Ты - ему, а не он - тебе.
Первый
Нашел о ком говорить, о Косте…
Второй
А что? Отличный парень! Вышла же Лида за него замуж…
Первый
Она и за меня вышла бы. Помнишь, как она говорила: "Саша, я тебя люблю!" Она говорила мне это раньше, чем Косте. Я даже не уверен, сказала ли она ему хоть однажды такие слова. Она и за меня вышла бы, просто я не хотел связываться.
Второй
Снова врешь. Ты боялся, что через год-другой она начнет изменять тебе с первым встречным, потому что постоянно будет ощущать, что ты не такой, как другие, ты хуже их. Ты головастик, а женщины не любят головастиков. Они любят сильных, красивых, самоуверенных…
Первый
Больно ты знаешь, каких они любят! И вообще нельзя стричь всех под одну гребенку, это глупо. Почему все женщины должны быть похожи на Лариску Клавину? Лида, например, нисколько на нее не похожа.
Второй
Блажен, кто верует, тепло им жить на свете… Помнишь, сколько игрушек мы переломали в детстве, чтобы узнать, что там внутри, и как нам было обидно, что внутри пусто? Всегда пусто. И всегда хочется поломать.
Первый
Люди не игрушки, ты что-то путаешь.
Второй
Я не путаю, для нее ты можешь оказаться игрушкой, в этом все дело. Ведь она считает тебя чем-то вроде Корчагина, в ее глазах ты овеян романтическим флером - этим платьем голого короля. А ты не Корчагин, сам знаешь. Неужели ты еще не убедился, что для тебя было бы гораздо лучше, если бы ты обогнал Димку, а не наоборот?…
Первый
Я действительно долго так думал. Но в тот день, когда Лида сказала: "Саша, я тебя люблю!"- я решил, что не стоит об этом жалеть. У каждого своя судьба…
Второй
Судьба… Что это такое? Пьяный шизофреник, сбежавший из сумасшедшего дома и не ведающий, что творит? Уэллсовский невидимка, который может ласково похлопать по плечу, а через минуту дать в морду?… Что-то мистическое, случайное… На судьбу кивают лишь слабые и безвольные; разве тебе не твердили всю жизнь, что человек сам хозяин своей судьбы?! А какой из тебя хозяин? Тростник на ветру, как когда-то говорили.
Первый
Говорили иначе: мыслящий тростник. Это очень важная деталь - мыслящий…
Второй
Еще бы! И что же, ты стал счастливее оттого, что Лида сказала: "Саша, я тебя люблю"?
Первый
Это гораздо сложнее, чем ты думаешь. Я стал счастливее и несчастнее одновременно. Как наша дворняжка Альма, помнишь? И хочется верить, и боишься: а вдруг раскроят ломиком голову…
Второй
Вот именно. Ты боишься ходить в гости и в столовую: а вдруг прольешь на скатерть суп или кофе и кто-то недобро ухмыльнется над твоей неловкостью. Боишься съездить на пляж: а вдруг детишки начнут показывать на тебя пальцем. Боишься сцепиться с подлецом: ведь даже самый последний подонок, пожалуй, не решится поднять на тебя руку. Тебе слишком везет на хороших людей. Тебя всю жизнь окружают хорошие люди, они для тебя из кожи готовы вылезти, без них ты и ломаного гроша не стоил бы. А мир, к сожалению, пока состоит не только из хороших людей, когда-нибудь эта везуха кончится, и тебе так врежут, что ты не встанешь. Ты сам знаешь, что это может случиться, вот откуда твой страх.
Первый
Но это может случиться с любым, не только со мной. Ты говоришь так, будто среди людей, физически полноценных, не бывает робких, застенчивых, неловких… Будто Костя Малышев не страдал, когда Лида не обращала на него никакого внимания… Будто Андрей Верховский все принимает на веру и бодро прет напролом к своей цели по головам ближних… Где ты видел таких жизнерадостных кретинов, без страха и сомнения? Просто люди умеют победить себя, свой страх, свою неуверенность, если нужно, наступить себе на горло, и лишь поэтому они люди. Это ведь свойство человеческой психики, а не особенности комплекса физических достоинств или недостатков.
Второй
Но та мина целила не только в твои руки и ноги. Она целила в твою душу, она породила особый взгляд на людей, на мир и на свое место в нем…
Первый
Да, целила, но у нее ничего не вышло! Я смотрю на мир, как все, и живу - как все, и, как все, люблю…
Второй
И, как все, страдаешь?
Первый
Да, как все!..
Второй
А ты наплюй. Понял, что она не для тебя, ну и не надо о ней думать. Придет время, и ты найдешь себе такую женщину, как тетя Даша, санитарка, помнишь?… Желательно старую деву. Или вдову с ребеночком, а еще лучше - с двумя. Чтоб была какая-то компенсация… Она станет тебе и женой, и нянькой, и сестрой милосердия, и ты благополучно проживешь с ней без хлопот и тревог, сколько тебе положено, не заглядывая за горизонт. Там ведь ничего нет, за этой призрачной линией: живут те же люди и текут те же реки…
Первый
Но мне не нужна нянька! Мне не нужна нянька, я сам кого хочешь вынянчу! Я люблю ее, и мне ничего от нее не нужно, только бы она меня любила… хоть немного! Я сам буду ее нянькой, и сестрой милосердия, и кем ей захочется…