– Все по правилам! – Станислав Борисович с усилием жевал большой, подкоптившийся и пахучий кусок мяса. – Дело до губернатора дошло, у его жены племянников не так много. Ребята сработали оперативно, и слава богу.
– Ведь их, говорят, трое было? – по кусочкам, мелко и часто, будто птичка, кушая шашлык и следя, чтобы ни одно колечко подкопченного лука не упало, и чтобы Катенька жевала аккуратно, спросила Ольга Павловна.
– Работаем, работаем, милая Ольга Павловна! – снисходительно улыбнулся Станислав Борисович. – Отдаст сообщников! Не сможет – научим, не захочет – заставим, как говорится. Будут вам и Каменев, и Зиновьев. Это ему не пенсионеров на базаре щупать.
– Да, да, Станислав Борисович, вы уж там… постарайтесь, – и Ольга Павловна обратилась ко всем. – Я-то как испугалась! У Володи кабинет как раз через две двери от приемной главы. Хорошо, на обед поехал! Ваш отдел сейчас где обедает? – повернулась она к мужу, – в "Фараоне" или "Черном князе"?
– В "Фараоне", в "Фараоне", – нервно отмахнулся Владимир Яковлевич. Ему было неприятно вспоминать всколыхнувшее их происшествие, и что жена подогревала разговор. – И что ты все… отстань от людей! Мало у нас пятки горят от этих дураков из пруда…
– Я волнуюсь! – всем своим видом показывая, что ей есть за что волноваться, обиделась Ольга Павловна.
– Все мы волнуемся, – поглаживая по круглой вертлявой голове Ванечку, с нотой сострадания к самой себе, произнесла Елена Сергеевна, приглядывая, как дети проворно жуют большие, сочные куски. – У Жени на заводе тоже всё чудят…
– Глупости, солнце, не думай, – хозяйски улыбнулся в ответ Евгений Васильевич. – На Руси всегда так. Все всегда недовольны. То зарплату им подавай, то охрану труда… Нам бы как железнодорожникам – вот молодцы! – прикрыть бы профком, разогнать десяток особо нервных…
– Мы со Стасом покурим, – делая упор на то, что просто, как и все, по имени может назвать прокурора, поднялся от стола Владимир Яковлевич.
– Все должно быть в крепких, надежных руках, – хозяйски кивнул Евгений Васильевич, будто давал согласие покурить, и показал всем свои толстые руки. – Мой завод – значит, мой завод!
В саду шумели яблони. Ветер мелкими движениями шевелил листья винограда на заборе.
– Бумаги все готовы, – Владимир Яковлевич щелкнул перед носом прокурора зажигалку. – У меня дело не стоит. Земля, имущество, на ходу.
– Молодцы. Быстро. Как говорится, место велит…
– А вам – погоны, – подхватил было Виктор Яковлевич, но уловил на себе задержавшийся, внимательный взгляд прокурора и ловко вывернулся. – Дело верное. Ваша – треть, по договору. Риска никакого, все на мази, в отделе у меня все свои…
– С недвижимостью иначе, Володя, быть не может. Пора бы привыкнуть. Я могу посадить, могу отпустить, но как был безземельный государственный холоп, так бы и остался. Тебе спасибо…
– Что вы, Станислав Борисович, это мы бы тут без вас… – податливо сказал Виктор Яковлевич, вовремя запнувшись. – Оформим все на наших, у руля станем… В нашей глуши кроме как с коммуналки ни с чего не соскребешь. А когда все три конторы под одной крышей – оно и народу легче.
– Не учи, Володя. Лучше слушай, – небрежно оборвал Станислав Борисович. – Любите вы там у себя трепаться.
– Так ведь и треп на бумаге закрепить нужно. Женьке вон хорошо – вози железки в Москву, барыш считай…
– Ты на Женьку не кивай… За ним первый капитал. Да и у него не все тихо. Волнуются заводчане. Я ему, дураку, говорил, а он все руками машет, зацарствовался. Губернатор нагрянет, посмотрю я на него. Это вам, ребята, не цеха под шумок распродавать. Все тихо будет, если власть именем не пострадает. Там на риск не пойдут.
– Ладно, ладно – все тихо будет, как надо. Никто ничего… Мы ж в Тихомире живем! – рассмеялся Виктор Яковлевич. – Жду от тебя документы через неделю. Пойдем, послушаем, там Женька лекцию по производственному менеджменту дочитывает…
– А что мне все? – горячился у стола подвыпивший хозяин. – С налогами – разобрался, с Крестовскими – тоже, местных – зубом перекушу, городских наших вы сами знаете. Я товар по железке как возил, так и вожу. Не на рельсы же они лягут, как шахтеры… – все согласно рассмеялись. Маленький Филипп так прямо и закатился в хохоте, будто лучше всех понял шутку.
Трое упитанных, с серьезными лица мальчиков и девочка со вкусом поглощали мягкие, рвущиеся на волокна куски мяса, и с открытыми от удивления жующими ртами во все глаза смотрели на Евгения Васильевича с чувством детского преклонения и удивления, что такой большой и сильный папа у Коля и Вани, и рядом с ним так удобно и смело.
Из переулка
– А хорошо бы железку отрезать! – азартно потирал руки Петя, глядя то на еле различимое лицо Егора, то на отражение угасающих звезд в лужах, которые в рассветных сумерках плескались под ногами.
Огромного роста, Петя на последнем звонке на ладони носил выпускниц и чуть не угробил отца, когда тот вернулся из тюрьмы и по пьяни вздумал учить сына жизни. Мать умерла, когда Пете было двенадцать, воспитывался бабкой. По телесному развитию, опередившему мозговое, назначили Петю – после второго класса, когда он так и не осилил таблицу умножения – в интернат для слабоумных. В полгода он стал грозой воспитательниц, с пятого класса бродяжничал по окрестностям. Через неделю, тощий и чумазый возвращался в дом матери, к бабке. Его ловили с милицией, но после того, как первый встречный им в десять лет человек в погонах отодрал Петю за уши, чтоб слушался, милицию Петя дерзко возненавидел, и после побегов из интерната его никак не находили, пока бабка сама не приводила внука в школу, зудя, что в не ученье – тьма. В техникуме пригодилась его сила: когда "старики" зажали новичков в туалете – тоже жизни учить, трое из них попали в больницу, а двое из техникума сами перевелись, когда Петя, отсидев по хулиганству пятнадцать суток, обещал посворачивать им шеи. В техникуме проявилось его, раньше не подмеченное, природное умение работать по дереву и металлу, передавшееся, видимо, от прадеда – кулака и сгинувшего где-то в далекой Коми узника. На заводе Петя за пять лет шага вперед не сделал, потому как на начальство орал не хуже, чем начальство на него, и пару раз лупил по пьяному делу пьяных же охранников, когда, в четвертом году, новоявленные хозяева грузовиками вывозили их цехов станки и прокатный металл.
Повзрослев, Петя, как ему казалось, быстро усвоил, как устроена человеческая природа и бояться перестал. Всех: начальника цеха – молодого, но уже крайне проворовавшегося, жиром заплывшего свина; патрулей, гоняющих с остановок пивососов и бродяг с главной площади – назад, на задворки; бандитов – из тех сверстников, что по моде нынешней партбилеты получили и в местной Думе засели, и тех, что с заточками по карманам кучковались вечерами у ларьков.
С детства Петя не мог избавиться только от одного чувства, – что вошло в него с первой отцовской, а после учительской, затрещиной, с первым плевком в лицо теплым майским днем, за трибунами стадиона, когда в ста метрах ветераны гремели медалями, – от чувства униженности и ущербности, когда толстые, жирные губы твердили в ухо: ты – вша, грязи шмат, и потому тебе имеют право харкнуть в рожу – и останутся, на личико, чистенькими, а ты и дальше будешь вшой и дрянью. Любую выходку Петя мог себе позволить, да только вся мускулатура оказалась бессильна перед чувством неполноценности и, находясь с этим чувством в постоянной борьбе, захлебываясь в неистощимой ярости, Петя крушил все вокруг, что было не по нему.
На заводе Егор скоро стал для Пети человеком, который своим вниманием к другим и простым разговором в закутке между станков со своими тонкими ручками мог унять Петино оскорбленное чувство и направить на дело его силу.
– Отрезать бы железку! – мечтательно повторил Петя, разглядывая грачиные гнезда в голых верхушках тополей. – Перекрыть бы дороги, взять почту, вокзал и всю эту сволочную мразь – в кулак, – он сорвал с дикарки неспелое яблоко, сжал кулак и стряхнул с огромной ладони зеленоватую кашицу. – Ментов по камерам рассадить, чинушей – в баню…
– Почему в баню? – усмехнулся придумке Егор.
– Так не все же нам париться! – возмущенно ответил Петя, и оба расхохотались.
Егор был им недоволен. Этот бы купанием в пруду не обошелся и сейчас бы уже получал срок, как и батя. Волю таким дай – всех к стенке поставят. А выпьют – так и своих… с грустью думал Егор, пока шли пустырем. Влились в утреннюю дымку переулка, шлепая после ночного дождя по грязи, мимо гнилых и ржавых, с завода натасканных заборов, рядов на подпорки облокотившихся сараев, столбов без фонарей, ржавых ларьков и выплывающих из тумана, двух– и трехэтажных тоскливого вида домов. Старшие жители еще хорошо помнили войну, как свозили после оккупации в шахты под Тихомир татар и пленных немцев; средний возраст гордился воспоминаниями бурного строительства целых кварталалов, открытием производств с многотысячными рабочими местами и никто из тогдашних пионеров в красных галстуках не сомневался, что их город самый лучший, а страна самая великая. Хуже помнилось недавнее: годы провисания, непонятливости, но жили и работали по накатанному ходу, пока не случились завалы, пронеслись вихрем буреломы, где-то трясло и громыхало, как бывает при далеком землятресении, когда где-то рушатся дома и кричат люди, а у тебя лишь дрожит вода в стакане на столе и гудит в ушах – не от шума, от напряжения. После запоздалый обвал и удивительная растерянность в людях, в которой все они так и замерли. Ощущение беды появилось, когда заговорили о стабильности и страна будто задышала. Тихомир в ответ зашелся исступленным кашлем, окончательно рухнули по кускам разодранные заводы. Кто половчее, быстро разглядели под Тихомиром черную дыру и рванули со всех ног. Большинству рвать было некуда. Слово "беда" никто не произносил. Оно будто замерло на губах, отпечаталось в сердце, морило душу. Люди увидели свое бессилие, свою неспособность и – замолкли, затихли, сникли.
Поутру в центре улицы пусты и туманны. Лишь где-то проскользнет тень машины. Мелькнет во дворах фигура рабочего. Выбежит из дымки, просяще глянет и растворится в темноте сквера черный пес с коричневыми глазами.
Егор с Петей усмехнулись, подойдя к серому, похожему на огромную глыбу, зданию администрации.
– Здорово вы их, – кивнул на окна Петя. Ему хотелось сказать приятное Егору. – Я раньше из ваших только тебя уважал. Остальные, думал, хлюпики.
Петя кивнул на серое здание:
– Скажи, там – враг?
Егор внимательно посмотрел в ответ.
– Я отвечу "да" и ты разнесешь все по кирпичикам…
– А что?
– В том и фокус – мы не знаем, кто там, – подыскивал точные слова Егор. – Витя, вот, говорит, если народ – мать, то власть – ее выродок. Хочет мать родить сына – сильного и умного. А младенец вырастает шкурой и сволочью.
– А прихлопнуть ублюдка она не может?
– Она прихлопнет, родит другого. Тот чуть подрастет, глядишь – снова ублюдок – дуреет, мать не слышит.
– Ща услышит, – Петя поднял из куста обломок кирпича и с силой запустил его в окно администрации.
В заспанной тишине визгливо зазвенело стекло. Ребята скрылись во дворах. Без доли опасности быть пойманными, Егор и Петя ветром неслись по улицам, без устали летели через проулки, будто неведомая сила напоила их души живой водой. Сытые восторгом жизни, они хотели объять утреннее небо, дать движение стылому городу, и все бежали и бежали, пока, оборвавшись дыханием, не остановились в узком переулке, где-то между заводом и железной дорогой.
– Мы – раньше, – смеясь и сбивчиво дыша, посмотрел на часы Егор.
– Слушай, – Петя разогнулся от отдышки, – а чего у этой матери одни выродки? Сама она, что ли, того?..
– Чего того? Чтоб здорового родить, здоровой надо быть. А ты нашего брата видел? Дух тощий, как скелет, душа – тряпка.
Петя замолчал, обдумывая хлынувший на его неподготовленный ум поток. Егор осмотрелся и заметил вдалеке подходящих из другого переулка Витю и еще кого-то высокого и по походке взрослого человека.
Во дворах
– Скажите прямо, Андрей Николаевич, вы не поддерживаете протест?
Андрей Николаевич, лет пятидесяти, крепкий, с широким суровым лицом в грубых складках, в изношенной робе инженера-путейца, хмурился на ребят, слушал внимательно. Зычно, по-мужичьи усмехнулся:
– Как вам сказать? Мы же с вами не с голоду умираем! Что это, ребятки, сытый бунт? В России этого не поймут. Не власти – ваши же не поймут. А поймут, что вы подрываете стабильность… Протестовать хорошо, когда бардак. Тогда, пожалуйста – и свобода слова вам, и собраний… В девяносто первом, в толпе заводчан я стоял рядом с твоим, Егор, отцом, когда тот палил из ружбайки по окнам горсовета.
– Первый раз слышу об этом! – удивился Егор.
– Во батя твой молоток! – громко, чуть растягивая звуки, хохотнул Петя.
– Тогда его даже не задержали, – с чувством сказал Андрей Николаевич. – Не до него было. Такое творилось, святых выноси. Потом только в девяносто восьмом половниками и кастрюлями на площади погремели, да и все. Потом учителя голодовали группами, шахтеры стучали касками, но так, по мелочам уже…
– Теперь понятно, кто из вас придумал искупать начальников, – ухнул Петя.
– Так это… вы?.. – тихо проговорил Андрей Николаевич.
Повисло молчание.
– Сейчас это уже неважно, – сказал упрямо Витя. – Вопрос в том, за нас или за них вы?
– Сложно решать. Теперь все иначе. Вы сыты, развал Союза вам не грозит. Вам власть надоела. Вы, ребятки, мир хотите переделать мирным путем. Одна проблемка – еще никому никогда…
– Потому мы не перестреляли этих клоунов прямо там, в кабинетах, где эта сволочь грызет бюджет и водку жрет, – озлобленно, преобразившись во что-то темное, с надрывом заговорил Витя. – Это просто не может оставаться как есть. Просто – не может! Я не могу обещать безопасности. Я сам боюсь. Не столько бездарей в высоких кабинетах, сколько русской толпы. Дури в ней – никем не меряно! Вот Петя. Сразу видно – в два дня бы перевешал на столбах все начальство в городе.
– Легко, – ухмыльнулся Петя.
– На третий день он возьмет власть в свои руки, начнет раздавать команды и строить новую жизнь. А на четвертый день наш новоявленный станет такой же мразью, как и те, что болтаются в петле…
– Ты че? – отшатнулся, и сразу подался вперед Петя.
– Как бы он ни правил, – поднял руку Витя. – Какие бы конституции он ни писал, хорошим царем он не станет. Хороших царей не бывает.
– А вы, конечно, хотите в России жить без царя? – с любопытством ухмыльнулся Андрей Николаевич. – Новенькое что-то…
– Одно могу обещать точно – будет очень тяжело. Очень. Мы себе даже не представляем как тяжело. Попробуйте-ка уверить себя, что можно без власти!
Андрей Николаевич сразу не ответил, а потом с большим вниманием посмотрел на него.
– Но сами они себе очень нужны. Они ни от чего не откажутся. Никакая эта ваша демократия им не нужна. Им и так хорошо. И они вас клыками за эту демократию рвать будут.
– Знаете, ведь страшно не на выборах провалиться, не сдохнуть на баррикадах, – зазвенел тонкий голос Егора. – Страшно – запятнать совесть. Риск здесь – не проиграть. Риск – оскотиниться.
Больше из них никто не сказал ни слова. Переглядывались, молчали выразительно, но не говорили. Так и шли рассветными дворами, переулками, пока не разбрелись в стороны.
Мальчики в галстуках
Марина Захаровна проехала стоянку, припарковалась у входа в клуб, отключила от зарядки планшетный компьютер, взяла смартфон, портфель с документами, оглядела себя в зеркало и уверенно направилась к дверям. На ступеньках ее догнал первый заместитель председателя:
– Марина Захаровна, все готовы. Еще звонили от Валерия Валерьяновича – приказ об избрании вас председателем молодежного совета при администрации готов. Избраны единогласно, – заулыбался усердно.
– Спасибо, Евгений. Папа передал вам документы, – она протянула ему папку. – Надо собрать подписи, все оформить… Займитесь… А то меня в университете экзаменами замучили… Юрий Петрович здесь?
– Конечно. Ждем вас.
Душный зал был забит студентами, старшеклассниками и группой каких-то одинаковых, измученных жарой, молодых людей солидного вида в светло-серых костюмах, занявших целиком второй и третий ряды. Первые кресла неизменно наполнили начальники отделов и дородные депутаты в легких светлых рубашках с короткими рукавами.
Выбивая дробь из досок пола, в зал вошла Марина Захаровна. Первые три ряда синхронно повернулись к ней и облегченно вздохнули. Марина Захаровна стрельнула глазами двум девушкам. Те стали раздавать в зале печатные листовки. Глава подал ей руку и расплылся в улыбке. Но тут же болезненно вздрогнул от натяжения плохо зажившего шрама, который алой полосой пересекал его левую щеку.
В строгой тишине на трибуну мерным шагом поднялась полная женщина, лет за пятьдесят, с крупным распомаженным лицом, полным выражения достоинства в себе.
– Дорогие ребята, – весомым, статным голосом начала она. – Сегодня перед вами выступят лидеры нашего партийного отделения. Все вы недавно проявили должную активность, вступили в молодежный совет и сегодня на открытом голосовании вам предстоит избрать нового главу Молодежного совета. Как вы, наверное, знаете, прежний глава добровольно покинул ряды совета по решению президиума совета… – она внимательно оглядела зал, будто высматривая кого-то.
Мест не хватало, жались по стенам. В конце зала, у входа, прислонившись к дверному косяку, Витя обернулся к Саше:
– Так ты, оказывается, еще и добровольно…
– Я – всегда добровольно, – прищурившись, Саша осматривал зал. – Особенно когда папа-ректор рискует местом. Зато и выбирали меня закрыто, а не поднятыми вверх ручками. Во нагнали… Смотри, Вить, вон какая, с медицинского. Видишь, вторая от окна? – он кивнул в сторону девушки с длинными волнистыми волосами в синем платье.