– А губа у вас не дура, товарищ Троцкий. Почему и нет? Раз приперлись…
На трибуну легко, несмотря на комплекцию и возраст, поднялся глава города. Весь его вид говорил о его крупной должности – шарообразная голова с короткой стрижкой, мощная золотая оправа, черные усы, свободный пиджак, широкий галстук в полоску.
– Дорогие ребята! В этот ответственный момент вся наша вера, все наши надежды устремлены на вас – будущее нашей страны… – он поднял глаза куда-то вперед, поверх голов, будто смотрел вдаль, и до конца выступления не сводил взгляда с линии, где задняя стена зала сходилась с потолком. Говорил убежденно, как говорил уже много лет, еще с первых комсомольских заседаний, где блистал без секундного сомнения, что делает все правильно и полезно.
– Красотуля, – Витя, с улыбкой до ушей, пробрался и наклонился к сидящей недалеко школьнице в трехцветном – под флаг – завязанном на шее платке, с надписью белой краской "МЫ" во всю спину красной футболки. – Как вы оцениваете шансы правящей партии на предстоящих выборах?
Девушка повернулась к нему, и раскрасневшись, смеясь уткнулась в ладони.
– М-да! – кисло хмыкнул Витя.
Через два ряда сидели три студентки в сплошь черной одежде с громадными металлическими украшениями: гроздьями железных серег в ушах, на бровях и в носу, очерненными волосами и богато разрисованными смоляного цвета косметикой лицами.
– Яхонтовые мои… в смысле, смородиновые… Поделитесь кулинарным секретом, – направился к ним Саша, – ботаников в очках какой диоптрии вы предпочитаете на обед по вторникам и четвергам?
По ряду, склонившись и цепляя сидящих, к Вите пробирался пухлый человек лет тридцати пяти в лощеном светло-сером костюме, с двойным подбородком и зачесом на рано лысеющей голове.
– Молодой человек, не мешайте! Вернитесь на место! – и, не дождавшись ответа. – Вы кто?
Витя лениво обернулся, и по его лицу поползла улыбка плохо скрываемого пренебрежения.
– Ну что вы… товарищ парторг… как можно… А, впрочем, не подскажете, чему я мешаю? – притихшим голосом, не привлекая внимание, сказал Витя.
– Вы мешаете проведению встречи с общественностью. Займите свое место!
– Прекрасно! Встреча с общественностью. Так вот, господин парторг, – продолжал Витя заговорческим шепотом, – я и есть общественность, провожу встречу, – он кивнул глазами на девушку в футболке, которая выпучила на Витю глаза, – выясняю картину политических настроений в молодежной среде…
– Вы нарушаете порядок! Мешаете выступлению! – зашептал тот в гневе. Вокруг стали оборачиваться. – Вернитесь на место!
Витя неожиданно посмотрел ему в самую середину глаз.
– А тебя, дружок, в каком классе приняли в комсомол? Или сразу с детсада записали? А? Гринева до рождения в "семеновцы", а тебя в комсомол?
Парторг, стоя в согнутом положении и отдуваясь от духоты, оторопел, хотел было что-то сказать, поперхнулся и, наконец, выдавил:
– В десятом…
– Поделись ощущениями – и как там, между молотом и наковальней? – Витя приятельски похлопал его по плечу. Тот замер и стал наливаться красным.
Главу города на трибуне сменил парень, который встречал Марину Захаровну у входа. С недвижимым лицом он монотонно читал доклад.
– В апреле мы организовали субботник с участием двух тысяч школьников! Приняли активное участие в первомайской демонстрации! В День России активисты прошли по улицам города с флагами…
Саша увидел, как вдоль рядов, вдогонку к парторгу, к Вите пробираются двое депутатов и бросился спасать ситуацию.
– Простите! – встал он во весь рост. Зал обернулся к нему. – Поясните, наконец, мне, непонятливому, а куда все-таки двигаются молодежные движения?
В зале повисла недоуменная тишина, а когда выступающий что-то забормотал, Саша продолжил:
– Пардон, уважаемый. Я совсем не то хотел спросить! – посмотрел он на сидящих вокруг, улыбнулся, и все вокруг будто облегченно вздохнули. Кто-то даже снисходительно, с поддержкой заулыбался в ответ его оплошности. – А уточните затраты на местное отделение вашей партии? Содержит это скопище патриотов, я понимаю, наш дистрофичный бюджет?
Молодой человек на трибуне нервно задохнулся, с праведным гневом в глазах посмотрел на первый ряд, будто что-то там увидел и тут же пришел в себя.
– Я готов всячески опровергнуть эти лживые подозрения! Ни копейки из бюджета не идет на финансирование партии!
В первом ряду заметилось шевеление. В сторону Саши стали поворачиваться массивные коротко стриженные головы и объемные надушенные прически.
Бросив на парторга полный небрежности взгляд, от которого тот, чувствуя нарастающую бурю, попятился назад, поднялся и Витя. Глаза его пылали, плечи, обычно согнутые от сидения, распрямились и окаменели. Витя заговорил громко, будто топором вырубал каждое слово.
– Извините моего друга – бедняга пытается спросить, как вы относитесь к тому, что глава нашего города не избирается прямым народным голосованием? Вы считаете демократичным избрание главы города депутатами, которые сами второпях были выбраны, и о которых толком ничего неизвестно? Как вы относитесь к тому, что глава исполнительной власти – наемный менеджер и жители на его назначение никак не влияют?
– Как я отношусь… – оторопело начал парень на сцене.
С первого ряда взвилась Марина Захаровна, со смелым, даже властным взглядом человека привыкшего отдавать распоряжения.
– Как вы смете? Вы кто вообще? – провозгласила она тоном, от которого никто не должен был сомневаться в ее правоте. – Это нарушение общественного заседания! Административное правонарушение! И.. – она узнала его, – посмотрите! – обратилась Марина Захаровна к залу, – так ведут себя наши средства массовой информации! Те, кто должен просвещать и освещать, а не мешать проведению общественных собраний…
– Девочка, – растянуто, с усталой небрежностью и презрением, которого Марина Захаровна на себе никогда не испытывала, перебил ее Витя, – Неужели ты решила, что мы снизойдем до того, что бы вам мешать? – он прошел по ряду к выходу и остановился рядом с толстеньким парторгом в костюме и похлопал его по лысоватой, с выпученными красными глазами, круглой как шар, голове. – Вы слишком хорошо думаете о себе…
Витя и Саша вышли из зала. "Милицию сюда!", – гаркнул кто-то за спиной. Ему пискляво поддакнули, разом заговорили множество голосов, но ребята их не слышали.
На улице стояла духота. Сходились тучи, раздались первые отдаленные раскаты грома.
– Напарило! – выдохнул Витя, оглядывая потемневшее небо.
– Вот так отвыкнешь за зиму, – с поддержкой в голосе сказал Саша. – Весна придет, лед растопит, сгонит снег с полей – и хорошо! А вот к лету, к жаре не сразу привыкаешь. Пыль, пот, грязь… Осенью – так слякоть!
– Накрапывает. Может, хоть пыль прибьет?
– Да пусть и прольет! Промоет, освежит все. Ветер нужен.
– Эх, здорово! – чуть не закричал Витя и подпрыгнул на месте.
Будто услышав Сашу, дунул смелый порыв ветра, потом еще, на тополях зашелестела пожухлая листва, волнами заходили верхушки берез. На площади перед клубом закружило влажную пыль. По дорогам несло всякий мусор. Сорвавшись с неба, потоки воды быстро возмужали, дождик обернулся хлестким ливнем с ветром. Ребята с чувством освобождения от напряжения душного зала стояли, запрокинув головы. В минуту промокли до нитки и только после побежали к остановке. На Тихомир все гуще наползали расписные, будто выведенные на холсте рукой мастера иссиня-черные грозовые облака, омывающие уставший от пыли город.
Пепел на погонах
Взяв огромной рукой, размером с тарелку, садовую лопатку, Петя бережно взрыхлил почву цветка в горшке. Радуясь лету, азалия украсилась частыми пышными цветами. С самого детства цветок стоял на этом подоконнике: провожал Петю в школу, лукаво подмигивал лепестками, когда он приводил девушек из техникума. За цветком всегда ходила мама, а после бабка. Когда Петя схоронил бабку, цветок никому не отдал, занимался им. Сначала неловко, пару раз едва не разбив горшок, научился-таки управляться с азалией, пересаживал молодые растения. Пете нравилось смотреть, как расхлябанными движениями он ловко управляется с нежным существом в горшке.
Только закончил поливать цветок, как обернулся на случайный звук в доме – даже не звук, будто эхо чьего-то движения. Выглянул в окно. По стеклам хлестал резкий, с ветром, дождь. Нутром учуяв чужое, Петя вышел на террасу…
Через секунду, бешено круша вокруг табуретки, стол, старый высокий холодильник, рыча зверем, Петя метался по терраске, пытаясь сбросить с себя двоих, в вязанных масках с прорезями, удушавших его и ломавших руки. В открытых дверях, на фоне дождя, мелькнул еще один с оружием в руках. "А-а-а-а… черти!" – Петя стряхнул с себя одного, приподнял второго и вместе с ним выбросился через застекленную стену террасы на улицу. Грохот, что-то горячее потекло по щеке. Во дворе на него снова накинулись. Петя отбивался и орал, бил, кусался, кувыркался в грядках, ломая кости, втаптывал в грязь огорода, вскакивал, бежал, ничего уже не видя. Швырнул на чей-то крик обломок бревна, запустил в двоих справа тяжелую, железного каркаса скамейку, отбивался обломком трубы. На него снова нападали, били, Петя падал, с ревом подымался, стряхивал с себя нападавших, рвал руками чье-то горло, убийственно брыкался. Прыгнул на забор, локтем отбил повисшего сзади, одним движением обломал верхушки досок. Страшным усилием, рявкнув со всей мочи куда-то в дождь, перевалился на другую сторону и вскочил на ноги.
Перед ним была длинная улица, уходящая загород. Петя рванулся в громадном прыжке. Ухо резанули два хлопка сзади. Каленым ударило и ожгло ногу, Петя, будто неудачно поскользнувшись на бегу, грохнулся в траву. На него набежали, топтали тело, били ногами в голову. Петя лежал уткнувшись в землю, сжав руками уши, чтобы ничего больше не видеть, не слышать, забыть, что есть еще на свете люди, и молил, чтобы его оставили, чтобы он остался навсегда один. Тогда бы он пошел бы жить в лесок, тут, недалеко, рядом с кладбищем, каждый день сидеть у могил матери и бабки, смотреть на пуховые облака и разговаривать с ветром.
Не было больше ни добра, ни зла, а был только черный ботинок у него на лице, от которого горячее и бурое заливало глаза, был серый погон, вязавший его могучие руки железом, и темная вода, стекавшая по правой ноге в траву, где сливалась с водой из тучи и уходила в землю. Вода била отовсюду, но Петя не чувствовал дождя и почему-то очень хотелось пить, пить, пока не сведет челюсть, и он вдруг испугался, что ему не будет чем напиться, и он умрет не от ран, побоев и скорбного детского унижения, а от жажды.
Петя не видел Егора. Повернув из переулка, тот увидел машины и остановился. Заметил свалку людских тел у забора. Человек в каске махнул ему рукой и что-то крикнул, но Егор смотрел только на того, кто лежал без движенья на земле. Отшатнувшись, без оглядки бросился назад. Послышались глухие окрики, по лицу захлестали мокрые кусты, замелькали заборы. Он прыгнул в овраг, выскочил на другой стороне, снова замелькали переулки. Где-то залились собаки… На окраине, задыхаясь и дрожа, Егор остановился.
Дождь стих. Окружающая сырость обезлюдила. Егор огляделся, отдышался, и вдруг окаменел от сверкнувшей чистой свободной мысли; закрыл глаза, распрямил сжатое испугом лицо; уверенной, усталой походкой он пошел по бездорожью, размазывая ботинками скользкую грязь.
Станислав Борисович закурил и вышел из машины. Когда "скорая помощь" уехала, зашел в дом. Осмотрел разгромленную террасу. Оставляя следы от ботинок, обошел бедно обставленные комнаты.
Станислав Борисович от чего-то хмурился. Покалеченные омоновцы были не причем. На кухне он остановился у широко разросшегося белого цветка. Рядом на подоконнике лежала измазанная сырой землей лопатка. Станислав Борисович взял ее, воткнул в цветок, посмотрел через мокрое стекло во двор.
Потом вернулся к Игорю Сергеевичу. Помолчали. У того на ладони лежали две гильзы. Сказав что-то, на что тот часто закивал головой, Станислав Борисович побрел по лужам к машине.
Пешки на краю
Насквозь вымокшие, кляня свои наговоры на погоду, Саша и Витя спешили домой обсохнуть. Высушив полотенцем волосы, Витя поставил кипятиться воду. Заварил крепкого черного чая.
На столе расставили шахматы, разлили чай по стаканам с мельхиоровыми подстаканниками. Расположились в удобных креслах, сделали важные лица.
– Не хватает свечей, коньяка и кубинских сигар, – Витя закончил выставлять пешки, и оба рассмеялись.
Играли расслабленно. Ушли в активную оборону, атаковали внезапными вылазками, берегли главные силы про запас. Саша, соорудив вокруг короля защиту из пешек, словил конем Витиного офицера, сделав вилку на ферзя и ладью.
В дверь яростно зазвонили, застучали кулаком. Торопливо открыли.
– Что? – Саша разглядел в темноте коридора взволнованное лицо Егора.
– Петю взяли! Подхожу, а у двора куча ОМОНа. Петька на земле валяется, не шевелится. Кажется, ранен.
Саша переглянулся с Витей. Всё поняли, будто сами видели и знали, что теперь будет.
– Молодец, что выбрался, – скупо, без похвалы сказал Витя, и Егор вдруг сам перестал ёжиться и дрожать голосом, разделся и вытерся насухо.
– Как вот домой теперь только? – Егор представил, как приходят к матери, расспрашивают. Та беспокойно разводит руками, упрашивает сказать, что случилось. Ей не отвечают.
– Никак, – ответил Саша. – Некогда. Сообщи своим, только быстро. Не говори от кого. Штаб – здесь. Потом обзвоним наших. Сначала – Андрея Николаевича, к нему могут нагрянуть, – Саша сел рядом с Егором на диван, посмотрел на Витю. – Времени нет, надо выступать.
– Без точной подготовки? – внимательно посмотрел на него Витя.
– Если сейчас не готовы, то и никогда не будем. Эти идиоты взяли Петю, будут вешать на него администрацию. Всеми способами. И будет еще один на нашей совести.
– Петя не сдаст, – с упрямством в голосе сказал Егор.
– Петя – нет. За него и боюсь – покалечат, – ответил Саша. – Но завтра возьмут еще двух, трех, четырех… и кто-то скажет. Пустяково расскажет, неточно. Будто кого-то видел, кто-то что-то говорил…
– Переловят нас как зайцев, по углам, – согласно кивнул Витя. Сейчас ребята знали, что может быть и отталкивали страшные мысли, не верили, что дойдут до края задуманного, десять раз оговоренного, что только лишь могло присниться.
Витя вышел на кухню, покопался в шкафчике, вернулся с бутылкой водки. Расставил рюмки, разлил.
– Сомнений нет – Петя бился до конца, – произнес Витя. – Дай нам Бог сил и решимости в главную минуту.
Выпили, с силой выдохнули.
– Хорошо, Оксана в деревне, – глядя перед собой, тихо сказал Витя. – Деду плохо стало, проведывать поехали, – посмотрел на ребят. – И помните – наша сила – единство и внезапность. Эти люди никогда бы не поверили, что такое может быть у нас в Тихомире. Мы для них все – пешки. Нами прикрываться хорошо, на передовую кидать… Но мы уже у другого края доски, – Витя заворожено смотрел на замершие шахматы, что-то бегло обдумывал.
Егор и Саша побледнели. Они думали об остальных – хватит ли смелости, хватит ли умного сердца увидеть, нервом нащупать вольный дух идеи. Искать пути, терпеть, годами добиваться права и воли. А как хотелось! Не случилось. Там, за стенкой, не хотят ничего. У них все есть. Им ничего не надо. Они согласны на царя, на крепостное право, на бесправие, лишь бы ничего не менять. Так хватит ли крепости духа, глубины души понять? Тем, кто хочет, кто готов и кто может. Кто знает – как много нельзя…
Так в дождливый вечер близкой осени, наедине с одиночеством, думали ребята, молчали, смотрели друг на друга, в пустоту, и пили горячий сладкий чай.
Дети ветра
Ранним утром, до рассвета, низины на окраинах заволокло густым туманом. Огородами, по заросшей дороге шли трое рыбаков в сапогах, с накидками от дождя и снастями.
Федор Егорович нащупал в кармане приманку – собирался два дня и все боялся, не забыть бы чего! Вчера еще дождь, думал, не случиться поудить. Пока шли, гадали: как клёв будет? Кряхтели на ходу, улыбались седеющей щетиной будущему дню. Только сапоги поскрипывали в мокрой траве. Было тихо, рыбаки слышали густое, немолодое дыхание друг друга. Представлялось, за туманом пропал весь город, и они втроем остались на всем свете, и бредут себе как древние люди, в поисках добычи, и думанье их просто и ясно. От такой мысли под старой курткой потеплело, Федор Егорович чуть сбавил ход, с довольством зевнул.
За белой сырой пеленой раздался далекий гудок локомотива. Где-то здесь должен был начаться бетонный заводской забор. Но была только дорога, скрытая туманом и мусор, валявшийся по дороге и на огородах: бутылки, пакеты, окурки, куски железной решетки, обломок трубы, ломанная доска торчала из бурьяна. Все-таки мы не одни, люди давно живут вокруг нас, подумал Федор Егорович и вспомнил своих домашних, которых оставил спящими.
Справа вдруг послышался нарастающий шелест травы. В глубине тумана заметилось отрывочное, резкое движение. Сторонний шорох быстро перерос в топот десятков, сотен ног, который живой стеной надвигался на рыбаков. Из толщи белого полотна вынырнула одна темная бегущая фигура, за ней другая, третья, и прямо на рыбаков хлынул поток безмолвно несущихся, мокрых от росы людей, почти юношей, с натянутыми в напряжении лицами.
Не понимая, что делается, Федор Егорович стоял и смотрел на выбегающих из утреннего тумана. Никто из них не говорил ни слова, не смотрел на рыбаков, будто не замечал их, обегал и безмолвно исчезал позади. Людской поток несся и несся к городу. Федор Егорович смотрел недоуменно на бегущих и боялся пошевелиться. Чувства страха и загадки смешались в нем. Он хотел сказать что-то навстречу потоку, но все слова провалились из памяти. Рыбаки стояли посреди летящей, как звериная стая, лавины здоровых, энергичных тел, и казалось, этот поток никогда не иссякнет.
Скоро толпа скрылась. Все снова заволокло пеленой, в минуту вокруг стало пусто и тихо. Со стороны солнца, откуда пришли эти странные, непонятные люди, резко подул ветер, сгоняя туман. На облака взглянул рассвет.
Федор Егорович очнулся с мыслью, что все это сон, видение, они просто устали, прилегли отдохнуть, задремали, и привиделось что-то несуразное. Вокруг быстро просветлело. Рыбаки испуганно переглянулись, поняв по взглядам, что всем им привиделось одно. Все было недвижимо и скованно вековым затишьем.
Потоптавшись на месте, Федор Егорович пожал плечами, махнул остальным рукой и рыбаки пошли дальше – нужно было не упустить лучшие для ловли часы утреннего клева.
Июль 2012, М.