Тогда, прислушиваясь к разговору между чабаном и Жаиком, которого за тридцать с чем-то лет учительствования здесь все знали и он, понятно, тоже всех знал, - прислушиваясь к этому разговору и глядя на овец, текущих мимо сплошным потоком, Феликс впервые почувствовав, что какие-то дальние, неясные связи соединяют его с этим чабаном, что помимо простой, очевидной близости, когда оба, не сходя с места, могут коснуться друг друга ладонями, - что помимо этого есть гораздо более важные и крепкие связи, уходящие в века, быть может - в толщу тысячелетий, пронизывающие разнородные обычаи и царства, суеверия и веры, чтобы в конце-концов соединиться где-то у одного костра, в тепле которого греется одна большая семья, посреди холодного и пустынного мира, - семья, у которой один костер и одно, единое для всех материнское лоно…
Но было еще что-то более важное - в том его ощущении… Библейская ли эта картинка, - до того живая, что и сам он почувствовал себя включенным, вписанным в нее, - или этот каменный, неостывший, хранящий в себе гул и содрогание хаос там, внизу - но время, ощутил он, сдвинулось, сместилось, рухнули перегородки хронологических таблиц, и нет прошлого, будущего, настоящего - есть время, поток, в который можно окунуться и дважды, и трижды, и плыть в любом направлении, нырять на любую глубину - сколько достанет сил…
То же чувство неожиданно воскресло в нем и сейчас, и в какой-то миг показалось, что это не он идет по площади, засыпанной мелким, словно просеянным для детской площадки песком, а тот самый солдат первого батальона двадцать третьей пехотной дивизии Оренбургского корпуса…
Но он уже видел вдалеке длинную каменную стену, над нею довольно чахлую зелень городского сада, а в стене массивные ворота. Своим видом и мощью они напоминали крепостные. Только взамен железа и чугуна вход преграждали деревянные, выкрашенные в неизбежную темно-зеленую краску створки, с угрюмым скрипом раздвигающиеся обычно, чтобы пропустить внутрь бойкий музейный "рафик" или машину-поливалку. Квадратные опоры сверху перекрывала тяжеловесная арка. Она вполне могла бы выдержать и квадригу с огнедышащими конями Гелиоса, и Побед, трубящих, напузырив круглые младенческие щеки…
Триумфальная арка, подумал Феликс, усмехаясь. Надо будет спросить у Жаика, когда строились… Нет, воздвигались… Эта ограда и эти ворота… Скорее всего, в начале тридцатых. Когда "по камушку, по кирпичику" разобрали всю крепость, там, на плато. И сложили, должно быть, из тех "камушков-кирпичиков" эти стены…
Прямая аллея вела в глубь сада. Вдоль обочины тянулись нанесенные песком арыки. За ними поднимались пыльные деревья с пересохшими лохмотьями листьев на ветках, невысокие яблоньки, словно прижатые зноем к земле, узловатые сливы, темные, недвижимые кроны шелковиц. Между ними росло несколько ив, с них когда-то здесь начинали высадку деревьев, предварительно подсластив солончак привезенной, как вычитал он где-то, землей из-под Астрахани. И с той поры они стояли, по-солдатски, до последнего дыхания неся свою доблестную службу - покрытые корявой, в глубоким морщинах, корой и с как бы сожженными молнией верхушками.
Дорожка выводила к музейным домикам, соединенными остеклённой галереей. Перед домами - одноэтажными, без затей, под крытыми железом крышами - была разбита клумба с поднявшими на солнце маргаритками. У главного входе на отлитом из цемента возвышении, стояла каменная баба С плоским лицом, как бы изрытым глубокими оспинами, а рядом - койтас, надмогильный памятник в форме барабана с высеченной на спине родовой тамгой: скрещенными топором и саблей. Когда-то здесь находилось летнее жилище коменданта крепости, который спасался в низине от зноя, раскалявшего плато. В душные вечера сюда приходили офицеры, играли в карты, пили кисловатый чихирь, принесенный денщиком из прохладного погребка, толковали о предстоящем смотре. Гарнизонные дамы обмахивались веерами, сидя у самовара, хлопали комаров, липнущих к жарким шеям и открытым плечам. Где-то в задней комнатке в это время пан Зигмунт из конфирмованных, расстегнув на две верхние пуговицы солдатский мундир из плотного сукна, обучал комендантского сына французским спряжениям и, пока мальчик усердно пыхтел над своей тетрадкой, просматривал санкт-петербургские газеты месячной давности, привезенные с последней почтой пароходом "Астрабад"… А сейчас на крыльце комендантского дома, спиной к Феликсу, стоял Жаик в просторной, пузырящейся у пояса рубахе в оранжевую полоску и беседовал с Кенжеком. На Кенжеке была туристская "таллинка" с голубыми якорьками и солнцезащитные очки. Его "рафик" находился тут же, возле клумбы, и был как новенький, перекрашенный из прежнего, уныло-зеленого, в щегольской лимонно-желтый цвет.
Кенжек заметил Феликса первым, широко улыбнулся и приветственно замахал рукой. Жаик, видимо, тоже заметил или угадал приближение Феликса, но его заплывшая жиром спина при этом только едва дрогнула и напряженно замерла. Он так и не обернулся, пока Феликс вышагивал по боковой дорожке, выложенной красным кирпичом. Феликс понял, что Жаик обижен, даже, пожалуй, сердит. И будет сердиться - по меньшей мере добрые пять минут - за то, что тот не явился к нему тотчас по приезде или хотя бы утром… Лишь когда Феликс остановился перед нижней ступенькой, смиренно дожидаясь, пока директор музея закончит свой демонстративно деловой разговор с Кенжеком, - лишь тогда Жаик, наконец, медленно повернулся к нему всем телом.
- A-а, молодой человек, приехал?.. Давно ли..? - врастяжку, нараспев произнес он, предварительно вложив в долгую паузу все свое недовольство.
Старый притворщик!.. Феликс, не в силах сдержать улыбку, пожал его пухлую, едва ответившую на пожатье руку.
- Молодой человек желает осмотреть музей?.. Пожалуйста, пусть проходит - прямо и налево… - Жаик посторонился, оперным жестом указывая на приотворенную дверь. Его лицо по-прежнему хранило неприступно-равнодушное выражение, точь-в-точь как у балбала, каменной бабы, и маленькие глазки сонно глядели куда-то мимо, спрятавшись под натеками тяжелых век.
Феликс расхохотался.
Он что-то попробовал объяснить, пеняя на позднее время, запоздавший рейс…
- Разве молодой человек забыл, где стоит мой дом?… Он мог бы выйти на улицу и спросить первого встречного. Его бы привели к самому дому и еще бы постучали в калитку… Как думаешь, Кенжек?..
- Обязательно бы постучали, Жаке-ага! - Кенжек сокрушенно помотал головой, вздыхая: - Ай-яй-яй, до чего нехорошо все получилось.
- Конечно, - продолжал Жаик, сложив на груди руки, ладошка к ладошке, - мы тоже понимаем кое-что… Приятней беседовать с юной красавицей, свежей, как тюльпан, чем с глупым стариком, от которого воняет козлом… Но тому, кто пускается в странствия, положено соблюдать обычай…
- Да, - сказал Феликс, - и обычай велит всякого странника привести к себе в юрту, и усадить на торь, и спросить, здоров ли он, и здорова ли его жена и дети, и какой приплод нынче принесла ему отара, и угостить его для начала налитым в пиалу кумысом, а после - молодым барашком… Но даже старые люди забыли обычаи этой земли…
Потом они стояли друг против друга и смеялись, похлопывая один другого по спине - Феликс тихонько, а Жаик - довольно крепко, и губы у него были вытянуты в дудочку, и глаза, не утрачивая хитроватого выражения, весело щурились и маслились - от удовольствия и радости встречи. Кенжек преданно улыбался, стоя тут же, и переминался с ноги на ногу, и теребил "таллинку", готовый в соответствии со своим стремительным, деятельным характером немедленно или куда-то бежать, или заводить "рафик", или совершить что-то еще, чтобы и самому включиться и увеличить общее веселье.
В комнатке с табличкой "Директор" (хотя, в сущности, это была единственная служебная комната, ею пользовались все сотрудники музея), и прежде тесной, теперь и вовсе было не повернуться. Добрую половину места занимал стол прибалтийского производства, сработанный из толстых досок, нарочито грубо и основательно. К нему примыкал столик пониже, в который упирались мощными квадратными подлокотникам два кресла - удобных, просторных, но тоже рассчитанных на иную кубатуру. Остальное пространство заполняли стоящие в углу старый ободранный сейф и два шкафа: один - знакомый Феликсу, самодельный, из крашенной суриком фанеры, отзывающийся дребезжанием стекол на каждый шаг, и другой - щеголеватый, лоснящийся янтарным глянцем, с раздвижными полками.
Феликс переступил порог - и оторопел. Ему вспомнился утренний визит в чайную.
Что у них тут за странное поветрие - менять мебель? - подумал он.
Жаик конфузливо просунулся между краем стола и подоконником.
- Садись, - пригласил он и сам сел на одноногое вращающееся кресло. Сел, откинулся на кожаную спинку, вытянул из кармана скомканный цветной платок и вытер вспотевший затылок.
- Вот так, дорогой, - сказал он, усмехаясь. - Теперь всякий раз прихожу к себе в музей и закон Паркинсона вспоминаю… Знаешь, такой закон есть, один англичанин открыл: работает себе, к примеру, какое-нибудь учреждение - может, и тесновато, и темновато, и никакого комфорта, но все думают не о комфорте, а о работе. Потом заводят отдельные кабинеты, кондиционеры, гарнитуры вроде этого, - он медленным взглядом обвел комнату, - и уже никакой работы…
Феликс с удовольствием расположился в кресле.
- Единственное, чего вам теперь не хватает, Жаке, это кондиционера.
- Вот именно, - рассмеялся Жаке и включил маленький вентилятор, направив струю на Феликса. - Но что поделаешь?.. Приехало большо-о-ое начальство из области посмотреть как живем. "В чем нуждаетесь?.. Что требуется для нормальной работы?.." Я говорю: "Трубы для водяного отопления. У нас тут зимой - как на Южном полюсе, только пингвинам экскурсии устраивать". Посмеялись немножко. Похвалили. "Такой знаменитый музей, - говорят. - В газетах про вас пишут, из-за рубежа гости приезжают… Трубы? Будут вам трубы!" Сильно хвалили, у нас даже, - он приложил ко рту ладонь козырьком и снизил голос, - у нас даже кое-кому не понравилось, что так хвалили. Ругают - плохо, хвалят - опять плохо, ведь вот как бывает, Феликс ("Ф" выговаривал он мягко, получалось "Пеликс"). Не знаешь, что лучше, что хуже…
Маленькие черные глазки Жаика смеялись.
- И что же?
- А вот - прислали, сам видишь! - Жаик широким жестом обвел комнатушку, едва не свалив при этом чучело клювастого беркута на подоконнике. - Теперь мне большой кабинет нужен, приемная нужна, секретарша…
- Ну а трубы?
- Вот и я думаю: а где же трубы?..
Они переглянулись, засмеялись. Жаик - добродушно, Короткими, клекочущими в горле смешками, сложив руки на колышущемся животе, Феликс - отрывисто, зло. Всякий раз при встрече ему становилось обидно и горько за старика.
Жаик, видно, почувствовал эту горчинку, однако не откликнулся на нее, как бывало, не захотел ее принять. Он только скользнул по лицу Феликса быстрым, настороженным взглядом, улавливая связь между этой горчинкой и чем-то еще, затаенным, о чем пока не было сказано ни слова и о чем, если пожелает, Феликс расскажет сам, - скользнул и сделал движение, пытаясь подняться с кресла и выбраться из-за стеснявшего его стола, да так и остался сидеть, кинув безнадежный взгляд на площадку между столом и сейфом, по которой не сделать и шага.
- Нет-нет, - произнес он серьезно и даже как бы утешая Феликса, - ты не думай, трубы будут! Теперь - будут! Теперь всё тут будет, да!.. - Он снова рванулся было выскочить из-за стола, но остался сидеть, только барабанил по сосновой крышке короткими толстыми пальцами. - Теперь тут все будет, Феликс! Нефть… До последнего времени об этом не шумели, боялись: вдруг снова ошибка?.. Но к нам геологи приезжают, рассказывают: есть нефть. Низкопарафинированная жидкая, хорошая нефть… О, - улыбнулся он при слове "низкопарафинированная", отвечая на улыбку Феликса, - я тут и сам таким специалистом заделался - куда там!..
"Ах ты, черт! - думал Феликс, слушая Жаика и вдруг начиная завидовать ему. - Ах ты, черт!.." Он вспомнил, как, случалось, расхаживая по этой комнатке, старик с таким же азартом говорил о Таците или Монтене. Феликс искоса пробежал взглядом по полкам старого фанерного шкафа, но книги в нем стояли по-новому, он не увидел знакомых переплетов.
- Сначала думали для нефтяников поселки строить, продолжал Жаик, - потом решили - город, только не там, где промысловые участки, а у нас! Дешевле проложить дороги, чем закладывать город на необжитом месте. А тут строй, сколько хочешь. Были бы средства. Но ведь нефтяники народ богатый… - Он потер руки и зажмурился - блаженно, как скряга, перед которым засверкали сказочные сокровища.
- И будет у нас город, Феликс, большой, красивый. Люди получат работу, молодежь перестанет уезжать в чужие края. Построят дома - с газом, центральным отоплением, все как положено. Протянут шоссе, железную дорогу, сделают большую пристань, морской порт… А то перед приезжими, особенно из-за рубежа, стыдно: в домах - телевизоры, а на главной площади коровы с козами бродят…
Феликсу представились сидящие на корточках аксакалы… Бурая корова у продмага, жующая газетный лист… И тут же - вместо шубата - бар с коктейлем через соломинку… Он выдавил на губах улыбку.
Вот они, подумал он, перспективы… Те самые… Но подумал вяло, почти нехотя.
Он вдруг сам перестал себя понимать.
Усмешка его, наверное, чем-то зацепила Жаика.
- Не веришь? - сказал он, впрочем, не слишком запальчиво. - Я и сам не поверил бы, может быть… Если бы мальчишкой не гонял отару как раз в тех местах, где теперь город, и театр, и дома на двенадцать этажей… - Приглушая собственное торжество, он добавил - между прочим, архитекторам уже проект заказан, генеральный план… Сегодня в Доме культуры они докладывать будут, а сейчас их Айгуль по музею водит. Хочешь - познакомлю…
В дверь постучали, вошел голый по пояс парень в брезентовом фартуке и белых от цемента брюках. Жаик выкарабкался кое-как из-за стола, сказал: "Труб нет, а котельную все равно строим", - и они вышли.
Так вот почему она не показывается, подумал Феликс. Архитекторы… - Упругая струя воздуха из-под лопастей вентилятора била ему в лицо. Он приподнялся, немного отвернул вентилятор вбок.
Город… Дома на двенадцать этажей… Он почему-то вспомнил себя начинающим журналистом, газетчиком, приходившим на стройку "брать материал". На стройку ли, на завод, тем более - на шахту. Все, казалось ему, заняты серьезным, необходимым делом, и он один тычется со своими неуклюжими вопросами, путается под ногами, чтобы потом впопыхах смастерить свои двести строк. У него навсегда сохранился этот взгляд - снизу вверх - на людей, чей труд имеет результатом бесспорные, абсолютные ценности - будь то простой сапог или многоквартирный дом. Бесспорные - по сравнению с эфемерным и в общем-то довольно сомнительным делом, которое было его профессией…
Здесь нужны дороги, думал он, хорошие, удобные дороги, по которым пойдут машины в несколько рядов, встречными потоками. Нужны стальные вышки, и турбобуры, и вода, чтобы закачивать ее в скважины. Нужны дома с глубокими лоджиями, чтобы хоть немного укрыться от этой окаянной жары. Вот что здесь нужно - в первую очередь. Для чего этим людям, у которых будет своя нелегкая судьба и нелегкий хлеб, - для чего этим людям чьи-то - к тому же отдаленные на целый век - страдания, поиски, крушения?..
Над креслом висела карта с пометками - где карандашом, где чернилами - рукой Жаика, с числами - его привычка: делать пометки там, где он побывал, и ставить даты. Свободною от этих надписей пространства не хватило бы и для пятака. Возле карты находилась написанная густыми мазками картина, изображавшая морской бой на фоне залива: миноносец с огоньком красного флага на мачте и два белогвардейских корабля, окруженные столбами взбитой фонтаном воды… Бой, действительно случившийся в этих местах. И тут же, пониже, над сейфом - небольшая гравюрка: полуразрушенный мазар, связанный с именем красавицы и легендой, звучавшей бы вполне банально, если бы Феликс не услышал ее, сидя у этого мазара, из уст Жаика…
Здесь все было значительно, то есть обладало значением - убогий ли мазар или морской бой, равный для городка Трафальгарской битве…
Жаик не возвращался. Феликс, пробегая по корешкам книг, заметил среди них потертую матерчатую папку с вырезками из газет и журналов. Там хранились материалы, связанные с музеем, и между ними, знал он, его давний очерк.
О музее писали многие - может быть, оттого, что кроме музея в городке и не о чем было, по сути, писать, но все-таки скорее всего потому, что директор его и вправду был колоритной фигурой. Колоритной именно в той мере, которая как-то сама собой возникала под пером журналистов. В любой статье говорилось о коренном уроженце этих мест, непременно поминалась отара, которую он пас когда-то, и потом - мотор, на котором он уходил с рыбачьей артелью в море с началом путины, и потом - рабфак и "красная юрта", которой он заведовал, и школа, в которой он учительствовал, пока не был направлен в центр, в комсомольскую газету, где сделался через некоторое время заместителем редактора. Затем в очерках возникал некий хронологический провал, как бы неприметная снаружи пещерка, вымытая подземными водами в известковой скале, пещерка, которую сам Жаке именовал при случае "работой на лесоповале" где-то в Восточной Сибири. Зато дальше шло гладко: два десятка лет учительствования в родных краях, поездки по земле, исхоженной некогда маленьким чабаном, бескорыстный энтузиазм в постижении прошлого… И тут же - перечисление диссертаций и научных рефератов, присланных Жаику историками с благодарностью за помощь… Феликс тоже написал что-то эдакое в том, давнишнем своем очерке. Написал, не задумываясь, что Жаик ведь и сам вполне мог быть автором и статей, и рефератов, и тех же - впрочем, не "тех же"! - диссертаций…
Настроение, накатившее на него утром - там, на плато - вернулось к нему снова. Глухая тоска, почти отчаяние. Бежать, сказал он себе, шапку в охапку - и бежать. Не мучить Жаика дурацкими вопросами, никого не мучить, и себя тоже… Извиниться перед Жаиком, попросить машину - и в аэропорт…
Но он не попросил машину и покорно, с поддельным интересом, слушал Жаика, когда тот вернулся и угнездился в своем нелепом кресле, за нелепым столом, и что-то говорил - о котельной, цементе и трубах, которые обещали подбросить, но до сих пор… и поэтому… Покорно слушал, зная, что все равно никуда не уедет.
Он только спросил Жаке - о чем-то ведь надо же было его спросить - что это за гости из-за границы, о которых тот вскользь помянул… И Жаке, улыбаясь таинственно и загадочно, сообщил ему, что - не гости, а гость, и не откуда-нибудь, а из Кракова, заглянул к ним зимой, объезжая места, где когда-то жили ссыльные Томеш Зан, Бронислав Залеский, Янушкевич и многие другие, проходившие по делам 30-х, 40-х и 60-х годов прошлого века.