Стали по местам. Наши - у штаба. Кузнецы - у моста. Вперед выступили пушкари. У кузнецов, собственно, пушкарей не было, так как у них и пушки-то не было. У них был один метальщик - сам Мотька. У нас же пушкарей было трое: Зелик, Ошер и я. Зелик метал. Мы с Ошером приготовляли снаряды, зажигали фитили и подавали их Зелику. Бросили жребий: первым метать вышло кузнецам.
Мотька Косой широко расставил ноги, достал бутылку с порохом, зажег фитиль, взял затем бутылку за горлышко, размахнулся и, крикнув: "Гончары, отойди!" - кинул ее к нам. Бутылка не долетела, упала на землю, разбилась, но не взорвалась. Когда минуты через две мы решились подойти к бутылке поближе, мы увидали груду битого стекла, перемешанного с порохом, и наполовину обгоревший фитиль.
- Эх ты, стрелок! - крикнул Мотьке Зелик. - Посмотри, как мы стреляем. Это да!
- Кузнецы, расступись! - крикнул Ошер, подавая Зелику бутылку.
Зелик придвинул пушку. Он натянул палку, положил перед ней на середину доски бутылку, отпустил - и бутылка полетела. Но полетела она как-то криво, упала, не долетев до кузнецов, и тоже не взорвалась.
Кузнецы заржали.
- Стрелок тоже! - кричали они. - Тебе бы из этого полена по клопам стрелять да мух бить.
Мотька Косой долго целился, долго выбирал удобное положение и наконец, размахнувшись, кинул вторую бутылку. И опять бутылка, не долетев, упала на землю, разбилась на кусочки, но не взорвалась.
- Чем у вас бутылки-то набиты?! - закричали мы. - Уж не горохом ли?
- Это у вас бутылки и котелки набиты трухой! - отвечали кузнецы.
- Сами вы труха! - кричали мы.
- Смотри, Зелик, - сказал Берка Длинный, - не осрамись. Покажи кузнецам.
- Помолчи, - сказал Зелик, - сам знаю.
Он что было силы натянул резинку, отпустил. Бутылка взлетела высоко вверх, перелетела мост и плюхнулась в воду.
- Стрелок! - загоготали кузнецы. - Всех рыб перепутал! Червяку ус оторвал! Рыболов!
- Подождите-ка! - крикнул Зелик, - мне еще два раза метать.
- Хоть двадцать! - кричали кузнецы. - Нам-то что? Нам в реке не жить.
Снова Мотька Косой кинул бутылку. Снова она не долетела и не взорвалась.
- Ты что, кидать разучился? - кричали мы Мотьке. - Кидаешь как баба.
- Да это он, ребята, в лапту играет, - смеялся Мейлах.
- Сами вы в лапту играете, рыболовы! - кричали кузнецы.
- Смотри, Зелик, - сказал Берка.
- Замолчи! - крикнул Зелик. Он был бледный и злой. - Подай бутылку, - сказал он Ошеру.
Ошер зажег шнур и подал Зелику бутылку. Зелик положил ее на доску, натянул резинки и отпустил. Но бутылка не полетела совсем. То ли у Зелика дрожали руки, то ли резинки ослабели, но бутылка не удержалась на доске и упала на траву.
- Ого-го! - гоготали кузнецы.
Зелик еще больше побледнел. Он отбросил пушку, схватил бутылку с горящим шнуром за горлышко и кинулся к кузнецам.
- Зелик, куда? - крикнул Берка.
- Стой, Зелик! - крикнул Мейлах. - Взорвет!
Тут вдруг раздался грохот и гром, что-то ударило меня по руке, и я упал. Ну, а дальше-то я не помню ничего.
Пришел я в себя только на другой день в больнице.
Рядом на койке стонал Ошер. Он стонал, кричал, бредил, плакал. Ему было от чего плакать: раздробило ногу. Я-то все-таки выздоровел, а Ошер на всю жизнь остался калекой, хромым.
Зелика убило на месте. Его хоронили на другой день.
Берку и Мотьку таскали к коменданту. С них взяли слово, что не будет больше боев, не то - тюрьма. Мотька и Берка поклялись, что не будет боев.
И верно, в нашем местечке потешных боев больше не было.
Глава седьмая
Беспризорники
Разговор о беспризорных начался с того, что Иеня Малиновский однажды вместо "чуть" сказал "чуч".
Эго было во время перерыва. Вокруг сидело много ребят из младших классов, почти все бывшие беспризорники.
- Не чуч, а чуть, - поправил Иеню Ледин.
Иеня рассмеялся.
- Что поделаешь? - сказал он, - плохо я говорю по-русски. Теперь-то еще ничего, а посмотрели бы вы меня года два назад, когда я только приехал в Ленинград. Я тогда по-русски ни "бе", ни "ме".
- Тебя кто-нибудь сюда привез? - спросил Ледин.
- Нет, - сказал Иеня, - один приехал. В том-то и штука, что один приехал. Сошел я, помню, с поезда, вышел на улицу, стою и глазами хлопаю. Не знаю, что делать. У меня тут есть сестра двоюродная, Ита. Я думал, что Ленинград - местечко вроде Калинковичей. Весь город в две-три улицы, и все друг друга знают. Сойдешь с поезда, спросишь, где тут живет Ита, и тебе враз укажут: вон в том доме, у колодца. А тут - на тебе. Большие дома, улиц много, народу полно, все куда-то спешат, а спросить не у кого. Вижу я, что по улицам ходят поезда без паровозов и все садятся в эти поезда. Я тоже сел. Проехал я немного, подходит ко мне кондуктор и говорит: "Билет". Я достаю из шапки свой железнодорожный билет и подаю. Кондуктор посмотрел билет и что-то сказал, но я не понял что.
- Вас зогг ир? - спросил я.
- Билет, билет, - повторил кондуктор.
- Нат айх дем билет - сказал я и снова сунул ему свой железнодорожный билет.
Но кондуктор рассердился, выбросил мой билет на улицу, остановил вагон и велел мне сойти.
"Ладно, - подумал я, - пойду-ка за поездом пешком". Но трамвай (это был трамвай, теперь-то я знаю) пошел очень шибко. Я отстал. А сзади наскакивает уже другой трамвай, а навстречу уже несется третий. Я обхватил руками столб и постоял так немного. Потом, когда трамваи разошлись и стало тихо, я перебежал улицу и пошел по тротуару.
Иду по тротуару, гляжу по сторонам и думаю: как найти Иту, у кого спросить? И вдруг вижу за стеклом, в богатых таких костюмах, стоят трое: две девочки и мальчик. Я постучал по стеклу и крикнул им:
- Ей, ятен!
Но ребята за окном не пошевелились и даже не посмотрели на меня. Я снова поступал - ребята не двинулись с места, не ответили. А из магазина выкатился толстенький человек и накинулся на меня с криком:
- Проходи, проходи, а то в милицию отправлю.
- Ир вейст нит во вонт до Ите? - спросил я человека.
Но толстяк все:
- Проходи, проходи!
- Вое шрайт ир? - сказал я.
Тогда толстяк закричал тонким голосом:
- Милиционер, милиционер!
"Ну, - думаю, - пропал я. Загребут в тюрьму". Свернул в какой-то переулок, подхватил подмышку узелок, шапку и бежать.
За переулком опять улица, за улицей опять переулок, снова улица, снова переулок, снова переулок, снова улица. Запутался я в улицах и переулках и уже не знаю, где вокзал и откуда я вышел и куда иду. Слышу - музыка играет. Так играет, будто это наш калинковический пожарный оркестр. "Пожарная репетиция", подумал я и пошел на музыку. Оказывается, красноармейцы маршируют. Впереди музыканты дуют в трубы и бьют в барабан. Пошел я за ними, дошел до одного высокого дома, вместе с ними поднялся по лестнице и потом прошел в какой-то зал. Когда все расселись по местам, вышел на сцену человек и что-то сказал. Потом во всем зале потух свет и впереди, в конце зала, задвигались по стене какие-то люди. Сначала я, понятное дело, испугался и хотел даже убежать, но потом вижу - все спокойно сидят на местах, не путаются и даже смеются, ну, и я сидеть остался.
Когда зажегся свет, я вышел в буфет. Мне очень есть хотелось. Но я не знал, как спросить. "Надо найти тут еврея", подумал я. И решил так: пойду по столикам и буду всем говорить: "гут морген". Если кто ответит по-еврейски, я у него попрошу поесть. Пошел и всем говорю: "гут морген". Один удивляется, другой смеется. Наконец один красноармеец ответил по-еврейски: "гут иор". Я ему тогда говорю, что есть хочу. Он усадил меня за столик, угостил чаем, булкой и спросил, кто я и откуда. Я рассказал.
- Вот что, - сказал красноармеец, - ты меня тут подожди. Когда кончится кино, я тебя возьму с собой и где-нибудь да устрою.
- Ладно, - сказал я, - подожду.
Когда кончилось кино и все стали выходить, ко мне подошел этот красноармеец и говорит:
- Идем.
На улице я его спросил:
- Вы меня ведете к Ите?
- Нет, - сказал красноармеец, - не к Ите, а в ГПУ.
Я испугался.
- Это в тюрьму? - сказал я. - Не пойду я в тюрьму.
Красноармеец захохотал:
- Дурак ты, дурак! - говорит. - Какая ж тюрьма? Там тебя куда-нибудь устроят, в детдом в какой.
Сели мы в трамвай и приехали на тот самый вокзал, где я был утром. Пришли в ГНУ. Тут сидели двое: один высокий, бритый, другой постарше, в очках. И что, вы думаете, со мной сделали в ГПУ? Угостили булкой с колбасой, а потом уложили спать. Утром за мной пришла женщина. Она повела меня в ОНО. Оттуда меня направили в карантин, а уже из карантина перевели сюда.
- Зачем же ты приехал в Ленинград? - спросил Ледин.
- Я же говорю, что к Ите приехал, - сказал Иеия, - в Калинковичах мне не у кого было жить. Раньше там жила тетя, а потом она умерла. Пока тетя жива была, я жил у нее. Я все думал, что она мне мать, и называл ее мамой. Раз летом, - я тогда торговал на рынке ирисками, - прихожуя домой и вижу, что тетя лежит в постели. Она давно уже хворала и редко выходила из дому. Но тут я вижу, что с ней очень плохо, она дрожит и стонет. Я ее накрыл одеялом, подал ей молока.
- Иеня, - сказала тетя, - подойди поближе, я хочу тебе что-то сказать.
Я сел у кровати на сундук.
- Иеня, - сказала тетя, - знай же, Иеня, что я тебе не мать. Я сестра твоей матери. А твою мать и твоего отца убили бандиты. Тебе бандиты отрубили шашкой пол-уха, но ты тогда еще малый был и не помнишь. А твоих родителей они убили.
Когда она мне это сказала, я, конечно, поплакал и снова пошел на рынок продавать ириски. Вечером прихожу домой и вижу: на столе горит лампа, а тетя лежит уже мертвая. Я испугался и побежал к соседу - банщику Лейбе. Он часто приходил к нам в гости.
- Ладно - сказал Лейбе, - я сейчас приду. Ты иди пока домой.
Но я домой не пошел. "Что я там буду делать, когда мама умерла! - подумал я. - Поеду в Ленинград к Ите". На вокзале жил наш знакомый, цирульник. Он пошел со мной в кассу, купил мне детский билет до Ленинграда, дал на дорогу буханку хлеба и посадил в вагон. На первой остановке я подхожу к кондуктору и спрашиваю:
- Дос ис Ленинград?
Но кондуктор не понял.
- Что Ленинград? - сказал он.
Туг с верхней полки крикнули по-еврейски:
- В Ленинград приедем завтра. Ложись, мальчик, спи.
Но легко сказать - спи, когда в вагоне битком набито. Я спал стоя, измучился.
- Измучился! - презрительно сказал Рома Эрман. - Ночь в вагоне проехал и измучился. Эх ты, кисель с водой! Я вот три недели под вагоном ехал и то ничего. Жив, как видишь.
- Откуда? - спросил Ледин.
- С Кавказа.
- А не задержали тебя по дороге? - поинтересовался Ледин.
- Как не задержали? - удивился Рома. - Раз десять, может, задерживали, а то и больше. Только я выкручивался. Зазевается агент, по нужде пойдет или там протокол сядет писать, а меня уж и нет. А придет поезд - я под вагон, в ящик, и поминай как звали. До следующей станции. На станции, конечно, слезешь, пойдешь "стрелять" по вагонам. Сколько там настреляешь и, коли агент не задержит, опять в ящик, под вагон, и до следующей станции трясешься. А как приехали, вижу - стал поезд и дальше не вдет. Жду, жду - не идет дальше. На перроне наши шкеты стоят, с которыми вместе ехал.
- Хлопцы, - говорю, - какой город?
- Ленинград, - отвечают.
- Чего, - говорю, - поезд долго стоит?
- Он дальше не пойдет, - отвечают. - Дальше путей нету.
- Вы, - говорю, - хлопцы, что делаете?
- Мы, - говорят, - в город идем.
- И я с вами.
- Ладно, - говорят, - валяй.
- Чего ж ты с Кавказа уехал? - спросил Ледин.
- Да ну его! - отмахнулся Рома, - надоел. Вначале, как я приехал на Кавказ, мне там даже понравилось. Крутом, куда ни посмотришь, горы, на горах стада, коровы, пастух, что твой палец. Там тебе водопады, тут тебе горцы ходят в черкесках, в бараньих шапках, с кинжалами. Дома или, по-ихнему, сакли, мне тоже понравились: плоские крыши, вроде пола, на крышах сидят люди, едят, пьют, тут же спят, а перед каждым домом вышка такая стоит, вроде крепости. А потом, как пожил я немного, надоело мне все это до черта - и горы, и вышки, и кинжалы. Плюнул я, пошел на станцию, сел на поезд и уехал.
- Да что ты там делал? - спросил Ледин.
- На Кавказе-то? Ничего не делал. Я как приехал туда, на станции не остался, а пошел в горы, в деревню горскую, по-тамошнему - аул. Тут я познакомился с горскими ребятами. Они меня устроили жить на пустой вышке. Я там все время и жил. "Стрелять" не у кого было. Зато ребята мне попались хорошие, приносили шамовку из дому, персики таскали, шашлык. Это бы все ничего. Да скучно уж больно в ауле-то. Днем жара. Ни души не видать. А вечером выйдут горцы на крыши, сидят на корточках, лопочут по-своему, по-кавказски, а то песни поют. Поют ничего, только не понять ни шиша. Поговорить мне не с кем. Горские ребята по-русски не умеют, а я по-горски ни в зуб. Пальцами разговариваем. Пожил я там недели две, а скучно, хоть плачь. Я ребятам и говорю:
- Уйду, - говорю, - ребята, от вас, скучно тут.
А те не понимают. Пальцами показывают и кивают. Хорошо, мол, понимаем.
- Ухожу, - говорю, - поняли?
Кивают. Да, мол, ясно. Но когда уходить стал, тут они и удивились. Оказывается - ни фига не поняли. Пальцами спрашивают: куда, мол, собираешься?
- Ухожу, - говорю, - совсем от вас ухожу. Ну его, говорю, ваш Казбек, к лешему. Скучно тут.
Попрощался я с ними и пошел на станцию.
- А на Кавказ-то ты откуда залетел? - спросил Ледин.
- С Волга.
- Ты разве жил на Волге? - спросил Мишка Вербов.
- Жил, - сказал Рома. - А что, ты тоже там был?
- Как же, - сказал Мишка, - год целый в Саратове болтался. Голодал, брат ты мой, что твоя собака. Крыс жрал.
- Как крыс? - удивился Ледин.
- Ну так, жарили и ели, - сказал Мишка. - Я тогда с Меером ходил. Приятель у меня был такой. Гопничали вместе. Жили мы в подвале, жрать нечего было. А еще говорят - Волга.
- Вот в Белоруссии хорошо, - сказал Рома, - там садов много.
- Садов-то много, - сказал Мишка, - яблок налопаешься так, что здорово. Это верно. Зато, скажу я вам, мужики там дерутся тоже здорово. Раз, помню, пришел я в какую-то белорусскую деревню. Зайти в деревню боюсь - мужики прогонят да еще стукнут. Пошел я в самый конец деревни, залез на сеновал и лег спать. Ночью слышу - скрипит дверь и входит кто-то. Я лежу, боюсь пальцем двинуть, потому знаю: учует - убьет. А тот человек взял охапку сена да в охапку и мою штанину загреб. Загреб, черт, и тянет. Пыхтит, а тянет. Сейчас, понимаешь ты, сковырнусь. Начал я, легонько так, тянуть штанину к себе. Да нет, не тянется, шкура. Вижу, плохо дело. Я тогда, что силы, рванул. Вырвал. Но человек меня учуял. Учуял, испугался, выбежал на двор да бабьим голосом как закричит: "Ратуйте, люди! Воры!" Я за дверь и бежать, а мужик не отстает. Бежит и кричит: "Ратуйте, мужики! Держите вора!" Мужики сбежались, поймали меня, повалили и бить. Ну и били! Думал, живым уж не встану. Да ничего. Отлежался. Меня тогда Меер спас. Утром, чую, кто-то меня трогает, ворошит. Мокрое к лицу прикладывает. Очухался я, открыл глаза, вижу - деревья, а рядом стоит рыжий паренек, без шапки, босой, в рваном армяке, а под армяком, понимаешь ты, ничего - голое тело. Стоит и держит в руках примочку, лоскуток от армяка, смоченный водой.
Рыжий паренек, как увидел, что я открыл глаза, рассмеялся и говорит:
- Очухался?
- Очухался, - говорю.
- А попало?
- Попало, - говорю.
- Скажи спасибо, парень, что жив, - сказал рыжий, - не я - тебе б крышка. Я тут в деревне был. Видал, как за тобой гнались. А я, брат, - смекалистый. Дело, вижу, плохо. Убьют, вижу, шкета. Закричал во все горло: "Пожар, пожар!" Мужики испугались, побежали в деревню. А я тебя приволок сюда, отходил тебя, дурня. А теперь, раз ты в себя пришел, хряем отсюда. Нечего тут волынить. Опять, гляди, мужики прибегут.
Пошли мы.
- Как тебя звать? - спросил меня рыжий.
- Мишка, - говорю, - а тебя?
- Меер.
Мы после того года два вместе ходили. Гопничали. Жили в Киеве, в Полтаве, в Смоленске, в Минске, в Саратове. Жили и хорошо, и плохо. Меер не любил сидеть на одном месте. Только в Саратове мы долго торчали, год целый. А то неделю-другую в каком-нибудь городе проживешь и хряешь дальше. Раз - на Украине дело было - нам мужик сказал жить у него. Мы зашли вечером к нему в хату и попросились ночевать. Мужик говорит:
- Вы откудова?
- Ниоткудова, - говорим, - шляемся.
- Поживите, - говорит мужик, - у меня. Поработайте. Семья у меня небольшая, сам-три: я, жена да сынишка. Мне помощники в хозяйстве нужны, а я уж вас обижать не стану, кормить буду, одевать, обувать.
- Ладно, - говорим, - поживем.
Жили мы у него месяца три, хорошо жили, что говорить. Днем в поле, ночью на ночное. Мужик кормил нас сытно, одевал. Меер вначале тоже доволен был, а потом, вижу, заскучал парень, хмурый ходит.
- Давай, - говорит, - уйдем отсюда. На волю охота. Скучно тут.
- Чем тебе, - говорю, - худо тут?
- Нет, - говорит Меер, - на волю охота. Я уйду, а ты как знаешь.
Я, конечно, тоже пошел. Расстаться не хотелось.
- Меер теперь тут, в детском доме? - спросил Ледин.
- Нету его тут, - сказал Мишка. - Где он теперь, не знаю. Гопничает, верно. Я его потерял в каком-то волжском городе. В каком - не помню. Знаю только, что на Волге. Шли мы по улице и встретили бородатого человека с портфелем, коммуниста. Увидал нас человек, остановился и говорит:
- Куда, - говорит, - идете, ребята?
Меер сразу - стрекача и мне кричит:
- Текай!
Я было хотел тоже убежать, но человек схватил меня за руку и держит.
- Куда, - говорит, - дурак? Идем ко мне, будешь жить у меня. У меня детей нет. Я тебя вместо сына возьму. Учить буду.
Пошел я за ним. Иду, смотрю, не видать ли Меера. Вдруг, вижу - за угловым домом в воротах Меер стоит. Я теку. Гляжу, это не Меер, друтой шкет, тоже беспризорный. А Меер пропал. Я искал его по всему городу, на вокзале искал - нету. Верно, засыпался на чем.
- Воровал? - спросил Ледин.