- Брешешь, брат, - уверенно сказал Осип, - не таковские мы. Да с чего выть-то? Воля, брат. Понимать надо. Слыхал, атаман что говорил: "Мирных людей не трону-. Живи, как хошь". Ни тебе острогов, ни тебе властей. Осип захохотал. - Я, брат, ноне сам вроде власти. Партейный. В партею в ету, в анархисты записался. Со мной ноне знай как. - Осип вдруг понизил голос: - У меня с тобой, Степка, разговор будет, - сказал он серьезно. - Человек я теперь на виду, партейный, так ты уж запомни, чтоб ты с этими с твоими с приятелями, с консомольцами, больше не знался. Ни-ни. Их по всему городу ищут, а найдут - всыпят по первое число, а то и к стенке. Тебя в обиду не дам. Хуть какой, а сын ты мне. Но этих - чтоб духу не было. Чуешь? Раньше я не хозяин был. Я тебе одно, а ты другое. А больше, чтоб этого не было. Чуешь?
За окном на улице затарахтели тележки и к дому подкатили четыре двуколки. "Стоп!" - скомандовал чей-то оглушительный бас. На двуколках горой были навалены шубы, тулупы, сапоги, валенки, тюки полотна. Поверх всего лежала пара стенных часов с тяжелыми медными гирями и с ярко расписанным циферблатом. На лошадях в виде попон были наброшены теплые стеганые одеяла.
Открылась дверь и в хату вошли трое бандитов. Во главе - коноводом выступал тот самый бородач в малиновых галифе, которого Степа видел в приречном переулке. Одноногий возница, его товарищ, остался сидеть на тележке, стеречь добро.
Осип вскочил с места и, сияя от гордости, поспешил гостям навстречу.
- Вот спасибо-то, что зашли, - захлопотал он. - Вот спасибочка. Отобедаете, може, а? Ганка! - крикнул он жене, - тащи там, что есть! Ну!
Бородач - он был уже в суконной поддевке поверх матросского бушлата, - не обратил на Осипа никакого внимания. Он обошел хату, зорко вглядываясь во все углы, а потом высунулся в окно.
- Что, браток, скучаешь? - сказал он кому-то, вознице, верно. - Скучаешь, Анютка, а?
- Убери рыло, боров, - ответил ему из-за окна дребезжащий голос. - Сховай, холера, рыло, а то плюну.
Бородач не обиделся.
- Сплясал бы, хромой черт, коли скучно, - посоветовал он. - Чего зря сидишь? В хату все одно не пущу.
- Чтоб тебе околеть, бродяге! - крикнул голос.
- Гляди, Анютка, стукну, - пригрозил бородач.
- Это ты-то? - презрительно сказал голос.
- Поглядишь.
- И глядеть на тебя, на бродягу, не буду, - сказал голос. - Я лучше на свинью глядеть буду. Свинья красивше.
Бородач повернул к приятелям удивленное лицо и беспомощно развел руками:
- Как тявкает, пес? - сказал он. - Что скажешь, а?
Меж тем Ганна понаставила на стол всякой всячины, все, что только нашлось в чулане, все запасы. И молока, и сметаны, и творогу, и яиц. А Осип все подгонял, все торопил:
- Живей, живей! Тащи!
- Отобедаете, може? - повторил он, когда все было готово. Бородач сощурился, как от слишком яркого света, и широко зевнул.
- Дурной, - лениво сказал он. - Ты, небось, думаешь, что мы отродясь сметаны не видали? Или яиц? Так, что ли?
Осип хотел что-то сказать, но бородач не слушал.
- Нет, ты мне скажи, - настаивал он, - что мы, по-твоему, босяки какие или кто? "Отобедай". А я, может, уж не один обед слопал, да такой, что тебе, дурному, и во сне не виделось. Гуся, може, ел.
- Ну, молока попейте, - нерешительно сказал Осип. - Чего там обижаться? Свои же…
Бородач вплотную придвинулся к Осипу.
- Свои? - медленно выговорил он, - Это кто же свой? Ты, што ли? Дай-ка на тебя поглядеть. - Он выпятил губы, задрал бороду и уставился на Осипа. - У, ты, родненький мой, - протянул он нежно, как ребенку малому, - дитятко ненаглядное, - он гулко чмокнул и сделал ручкой.
Бандиты заржали.
Осип слегка опешил.
- Что вы, братцы? - сказал он. - Я ведь так…
- "Так, так" - передразнил бородач. - Ты так, а мы так. - Одним махом он смел со стола все горшки, тарелки, стаканы и миски. - Видал? - благодушно усмехаясь, сказал он.
- Вот мы как!
Осип растерянно и недоуменно смотрел на черепки, на молоко, ручьями растекающееся по полу и, видимо, ничего не понимал. А бородач опять подошел к окну.
- Хотишь, Анютка, молока? - спросил он возницу, - заместо самогону, а? Подь сюды. Лакай.
- Подожду уж, - ответил из-за окна дребезжащий голос, - подожду уж, боров, пока подохнешь. Тогда и налакаюсь. - Долго ждать, Анютка, - сказал бородач. - Тебе не дождаться. Н-е-ет.
Он облокотился на стол, сонный и раскисший от жары. День был душный. В такой день даже в ситцевой рубахе вспотеешь, а бородач был в поддевке поверх бушлата. Но скинуть поддевку у него духу не хватало. Больно одежа хорошая.
- Вот что, хозяин, - неторопливо начал он. - Ты это брось, глаза таращить. Эка невидаль, битые горшки. Я их тебе, коли охота, полну хату навалю. Брось, ну! Ты лучше послухай, что тебе говорят. Мы к тебе за делом. С тебя в пользу вольно-партизанской дивизии контрибуция полагается. Что, братва, с него возьмем? - обратился он к приятелям.
- Что найдем, то и возьмем, - недолго думая, ответил второй бандит, черный, как цыган. - А что возьмем, то и наше.
- Нам, браток, треба, ценные чтобы были вещи, - пояснил бородач Осип, - золото е?
- Золотом у него не поживишься, - вмешался третий бандит, с виду "зеленовец". - А тулуп вон лежит. Прямо на меня и смотрит, сердешный.
"Зеленовец" показал на печку. И верно, на печке, среди хлама, лежал тулуп.
- Сыми-ка, хозяйка, - приказал бородач Ганне.
Но Ганна, прислонившись спиной к косяку, тихо выла: "ой-ой-ой, божжа мой", захлебываясь, шептала она и кулаком размазывала слезы по лицу.
"Зеленовец" сам снял с печки тулуп. Тулуп был старый, рваный, в разноцветных заплатах. Когда его развернули, едкая пыль облаком поднялась к потолку.
- Сносил как, - укоризненно сказал "зеленовец". - Не хозяйский мужик.
Степа тревожно следил за отцом. С Осипом было что-то неладное. Он, шатаясь, прошел зачем-то в сени, но скоро вернулся, держа в руках большую медную кружку.
- На, - сказал он и поставил кружку на стол перед самым носом бородача. - На, - сказал он, - бери.
Бородач удивился.
- А зачем мне?
- Бери. Бери, - твердил Осип.
Бородач начал сердиться.
- Катись! - проворчал он, - не надо мне.
Но Осип не отставал.
- Бери. Пригодится, - негромко говорил он. - Доброму вору все впору. Бери. Ну!
Бородач побагровел. Его пальцы судорожно обхватили кружку.
- Вору? - процедил он. - Доброму вору? - И вдруг вскочил: - Ты что сказал: вору? - ах, ты!..
Сверкнув на солнце, в воздухе промелькнула медная кружка. Га! От блеска и от страха Степа плотно зажмурил глаза. А когда он открыл их, бандитов в хате уж не было, а на полу в крови лежал Осип.
Глава девятая
Батько атаман
Бандиты давно уже ушли, давно уже отгрохотали их тележки по пыльной улице слободы, уже опять вернулась тишина жаркого июньского дня, а Осип все лежал на полу. Попало ему не сильно, повезло: удар пришелся по плечу, а кровь была не опасная, кровь шла из носа. Но Осип как бы умом тронулся. Он лежал пластом, - глаза закрыты, кровь тонкой струей стекает с подбородка на рубаху, с рубахи на пол, - и мычал. Мычал не переставая, ровно, как будто дело делал: "ымм".
Ганна принесла воды в той же медной кружке - с кружкой ничего не случилось, не сломалась и не погнулась даже, - она оказалась крепче хозяина. Вместе со Степой Ганна обмыла лицо Осипа холодной водой, вытерла сухим полотенцем кровь и Осип не сопротивлялся, только мычал. Но когда они захотели приподнять его и перенести на полати, Осип вдруг забузил. Ганну сапогом в живот он отшвырнул в угол, а Стену хватил кулаком по скуле с такой силой, что тот отлетел на три шага и едва удержался на ногах.
Степа обозлился.
- Ну тебя, пьяницу, к черту! - сказал он с сердцем. - Я-то при чем? Твои же товарищи, "партейные". Воля! Воля! Вот они тебе и показали - "воля". Что? Невкусно?
Осип вдруг вскочил, сам вскочил, рывком.
- Врешь! - зарычал он. - Врешь, хол-лера! Не будет того! Я им пок-кажу!
Он был страшен, этот однорукий, долговязый человек. Он скрежетал зубами, рычал, как зверь, а по темным его щекам катились слезы, величиной каждая в горошину.
- Я им пок-кажу! - рычал он. - Я им пок-кажу!!
- Ну, что им сделаешь? Чего бахвалишься-то? Сам ведь того хотел. "Свои!"
Осип не ответил. Он, верно, не понимал, что говорил Степа. Ярость прошла. Он присмирел. Осип сел на лавке у окна и сидел долго, понурый и тупой, как вол. Изредка, когда очень уж надоедали мухи, - а мухи роями вились вокруг него, - он мотал головой и что-то бормотал про себя. Но что - не понять было. Только раз он сказал громко и отчетливо: "Очкастая твоя морда! Убивец!"
Степе стало жалко отца. Он попытался его успокоить и утешить.
- Плюнь, - сказал он, - чего ты от них хотел - бандиты же. Вот погоди - подойдут наши…
Осип, не дослушав, встал. Тяжело шаркая ногами, он пошел из хаты на улицу. Он недолго постоял у ворот, подумал, потом решительно повернул и зашагал к мосту.
Ганна, она в это время заметала под печь битую посуду, крикнула сыну*:
- Степка, поди жа погляди, куда жа он!
Степа и сам уже собирался бежать за отцом. Он знал Осипа. Неладный мужик. Как бы чего не натворил. Главное, не напился бы. Напьется - скандалить начнет, а заскандалит - будет худо.
"Уж не к батько ли попер ругаться?" - с беспокойством думал Степан, еле поспевая за отцом. Осип шел быстро, помахивая в такт рукой, и Степе, чтобы не отстать, приходилось гнать рысью.
Улица была не та, что утром, не глухая, не безлюдная. Окна были открыты, у ворот купами собирались мужики. На завалинках сидели бабы. Незачем было прятаться. Все, что можно, бандиты забрали. Очистили, окаянные, до нитки. Теперь ходи, гуляй, пой. Чего теперь-то хорониться? Но бабы не пели, бабы выли. А мужики стояли мрачнее тучи. Степа, проходя, видел, как Ермил, поджарый мужик с большим кадыком, подмигивал на Осипа и слышал, как он бурчал: "Тоей же стаи голубь".
"Искалечат мужики батьку", - понял Степа. "Так ему и надо, пьянице, - подумал он. - Чего ввязался? "Свои". Тоже!"
Парило. Казалось, надвигается гроза. Но небо было чистое и светило солнце. Листья деревьев поблекли, словно покрылись серой пылью. Сонно гудел шмель. Густой, недвижный зной давил, как чугунная плита. Покупаться бы!
Должно быть, и Осип вздумал покупаться. Он пошел не по мосту, а берегом, дошел до песчаного мыса среди кустов и, не раздеваясь, опустился зачем-то на колени. Наклонив голову, Осип жадно тянулся к воде. Степа испугался. Чего он? Спятил или топиться затеял? Степа вбежал на мост. С моста удобнее было наблюдать за отцом. Степа посмотрел и рассмеялся. Осип пил. Он пил, как лошадь, всхрапывая и пофыркивая. Ну и балда!
Напившись, Осип через мост направился в Славичи. Степа, незаметно для отца, шел следом, ни на минуту не упуская его из виду. Прошли одну улицу, другую, третью, миновали церковь и подошли к двухэтажному дому, в котором остановился батько. Так и есть! К батько попер!
У крыльца на часах, в полном боевом вооружении стоял бандит из личной охраны батько. Ему, верно, было скучно, этому рослому парню в черной черкеске. И вот, чтобы скоротать время, он занялся охотой. Держа у плеча винтовку японского образца, он не спускал глаз с церковного купола и, как только на крест садилась галка, начинал палить. Никто на пальбу не обращал внимания: стреляли во многих местах, к этому привыкли. Каждый раз, когда охраннику удавалось подстрелить галку, он шумно выражал свой восторг: хлопал себя свободной рукой по ляжке и гоготал. Невдалеке, у ворот, прямо на земле полулежал бандит в офицерском белом кителе с подполковничьими погонами, совсем мальчишка, с безусым, круглым девичьим лицом. За каждую убитую птицу он тут же наличными выкладывал сорок рублей керенками. Зато охранник за промаз платил "подполковнику" шестьдесят. Игра была азартная и увлекала обоих. Оба кипятились, часто ссорились и ругались.
На вопрос Осипа, дома ли батько, охранник ответил неопределенно: "Може дома, а може и нет. Тебе зачем?" Осип опять что-то сказал; что - Степа не расслышал, а бандит чесал затылок и, видимо, никак решить не мог, что верней: дать этому однорукому дьяволу по шее или же стукнуть его прикладом в бок. Наконец после усиленных просьб Осипа охранник смилостивился: "Хряй наверх, - сказал он, - дома".
Так как бандиты снова занялись пальбой, - "двух возьму, Мишка!" - хвастливо кричал охранник, - Степа быстро прошмыгнул на лестницу и поднялся наверх одновременно с отцом. Осип посмотрел на сына пустыми, невидящими глазами и промолчал. То, что Степа оказался здесь, его не удивило. Что тут такого? Раз пришел, значит, надо. Осип сейчас соображал туго.
Осип и Степа вошли в переднюю. Степе сначала показалось, что в передней - ни души. Повсюду на стульях, на подоконнике, на полу были раскиданы шубы, шинели и седла. Седел было больше всего. Посередине стояли два ящика, один поверх другого, с патронами. И - ни души. Степа вздрогнул от неожиданности, когда вдруг раздался чей-то слабый голос, который спросил, чего им… Оказалось, что в углу за столиком сидел лысый писарь и усердно скрипел пером.
- Вам что угодно-с? - спросил он.
- Мне бы до господина атамана, - несмело сказал Осип.
Писарь встал, приоткрыл дверь в соседнюю комнату, просунул в щель кончик носа и, напрягая горло, крикнул:
- Никон Ануфриевич, к вам.
- Гони! - ответил сиплый голос батько.
Писарь хотел захлопнуть дверь, но Осип, набравшись решимости, оттолкнул его и пролез вперед. Степу писарь не пропустил. Но дверь за Осипом осталась открытой и Степе видно было все, что делалось в соседней комнате.
Во всю длину комнаты, - а комната была узкая и очень длинная, когда-то здесь помещалась чайная-закусочная, а после революции читальня и зал для докладов, - тянулся ряд столов, сдвинутых вместе и для верности связанных еще веревками. На столах громоздились бутылки, стаканы, тарелки, кастрюли, опять бутылки и опять бутылки, с вином, со спиртом, с коньяком, с самогоном. Вокруг столов сидело человек тридцать. Посередине лицом к двери - батько, справа от него - очкастый, слева толсторожий. Щеголь-ординарец сидел рядом с очкастым, дальше - личная охрана батько, за ними - штаб отряда, шесть молодцев с рунными бомбами, прицепленными к поясам, и крайними за столом сидели члены совета Вольных штатов - дьяк и Сонин. И еще Антон.