Одноглазый пошептался с дядей и вышел из синагоги. Дядя пошел за ним вслед, а я за дядей. Одноглазый, не оборачиваясь, делал нам какие-то знаки рукой. На окраине одноглазый зашел в небольшой домишко, отгороженный от улицы забором. Мы остались у ворот. Скоро у окна появился одноглазый и рукой махнул: войдите.
В доме было грязно. Худая женщина сидела посредине комнаты на табурете и кормила грудью ребенка. Она все ругала одноглазого, называла его "вором, контрабандистом, висельником". Рядом с женщиной стояла девочка лет десяти. В углу сидел старик. Он читал какую-то книгу.
Одноглазый усадил нас за стол и достал из шкафа полбутылки спирта, хлеб и огурцы. Мы закусили. Пришел еще один человек, веселый толстяк, бородатый. Он громко гоготал, хлопал дядю по плечу, называл длинноносую женщину "сорокой", выпил три рюмки спирта и исчез. Когда он вышел, одноглазый поднял вверх палец и сказал: "Ого! Голова!"
Вечером толстяк опять пришел, но уже не один, а с каким-то мужичком. Этот мужичок должен был нас перевезти через границу. С ним долго торговались, его в чем-то уговаривали, но мужичок не соглашался и все мотал бородкой. Наконец его уломали. Хлопнули по рукам, выпили по рюмке спирту, и дядя достал из кармана деньга. Но передал дядя деньги не мужичку, а волосатому толстяку. Толстяк же дал дяде фотографическую карточку какой-то девицы и две перламутровых пуговицы.
- Как перевезет он вас через границу, - сказал толстяк по-еврейски, - вы ему отдадите карточку и пуговицы. Деньги он у меня получит, только когда покажет мне карточку и пуговицы. Не то… Сами понимаете.
Поздно ночью в окно постучали. Одноглазый вскочил и сказал нам: "Идем".
Мы вышли во двор. Тут нас ждали сани, запряженные парой. У саней стояли низенький мужичок и толстяк. Мы сели. Толстяк и одноглазый негромко крикнули: "Счастливо!"
И мы поехали.
Мы долго ехали полем. Было холодно. На полях лежал снег. Потом подул ветер. Мы свернули с дорога и поехали лесом. Тут было тихо. Но сани часто увязали в снегу. Мужик слезал и помогал коням тащить сани.
Вдруг мужик остановится.
- Слезайте, - сказал он нам.
Мы слезли. Мужик сказал:
- Вы лягте вон под тем деревом. И лежите. Я поеду домой. Посмотрю, что-то там.
Он сел и уехал.
Мы остались одни в лесу, под деревом. В лесу тихо, только раз услыхали мы шаги: насвистывая, проходил человек. Дядя сжал мою руку и шепнул:
- Замри!
Долго мы лежали так, не шевелясь. Но человек прошел, не заметил нас. Мороз кусал уши и нос.
- Мне холодно, дядя, - сказал я.
- Ничего, Ефим, - сказал дядя, - сейчас за нами придут.
Мужик пришел только через час.
- В деревне тихо, - сказал он. И кинул нам лапти. - Наденьте-ка.
Лес скоро кончился. Показалась деревня.
Деревня была маленькая, дворов двенадцать. Когда мы пришли, вся деревня спала, и только в одной хате горел огонь. "Сюда", сказал мужик.
Мужик уложил нас за перегородкой на полу.
- До рассвета ждать придется, - сказал он дяде, - лежи тихо и не шурши. Услышат вас - беда! Пропадем.
Долго в хате было тихо. Только скрипела дверь. Мужик все куда-то уходил и приходил. И вдруг послышались громкие шаги, и в дом вошло человек шесть. Кто-то заговорил по-польски.
- Охранники, - шепнул дядя.
Мне стало страшно. А тут еще дядя заворочался, открыл рот, икнул и закашлялся.
- Не кашляй, дядя, услышат, - шепнул я.
- Першит в горле, - прохрипел дядя, - не могу. Задыхаюсь.
- Моги.
А дядя опять открыл рот, опять икнул и опять кашлянул. Охранники замолчали. Потом один из них встал и пошел к перегородке. Услыхали! Но тут заговорил мужик. Что он сказал, я не расслышал, но только охранник вернулся и сел за стол.
Когда охранники ушли, мужик налетел на нас с криком:
- А чтоб вас! - кричал он. - И меня б тут с вами угробили. Не. В хате я вас держать не стану. Идем в хлев.
Два часа пролежали мы в хлеву, зарывшись в сено. На рассвете пришел мужик, принес нам хлеба.
- Ты еще долго будешь волынить? - сказал ему дядя. - Уж засветлело. Идем.
Мужик дочесал бородку и стал отлынивать.
- На границе, слышь, бандиты балуют, - заговорил он, - нонешней ночью экономию ограбили. Подождать надо.
- Плевать я хочу на твоих бандитов! - сказал дядя. - Веди!
Мужик увидел, что с дядей ничего не поделаешь.
- Ладно уж, - сказал он, - идем.
Пошли, но не по дороге, а по снегу. Мужик все оглядывался и прислушивался. В поле стояло дерево. Мужик дошел до дерева, остановился и сказал:
- Ну!
- Что - ну? - спросил дядя.
- Граница, - сказал мужик.
- Где граница? - спросил я.
- Вот она, - показал мужик на поле.
Я посмотрел и не увидал никакой границы.
Мне казалось, что граница - это длинная и высокая каменная стена, по которой день и ночь ходят часовые.
- Идите прямо по этой дороге, - сказал мужик, - тут уже не опасно.
- Вот что, друг, - сказал дядя, - или ты доведешь нас до первого советского города, или я сам пойду к красной охране, скажу, что хочу перейти границу и что ты от меня получил деньги. Я - рабочий. Красные меня не тронут.
- Тихо ты, холера, - испугался мужик, - идем назад, вечером переведу вас.
День мы пролежали в хлеву, а ночью мужик посадил нас в сани и повез. С нами побежала собака. Мужик завязал ей морду, чтоб она не лаяла. Мы ехали лесом. Один раз навстречу попались нам два человека. Мужик сказал нам лечь и накрыл нас соломой. Но люди оказались свои, деревенские.
- Тихо? - спросил мужик.
- Тихо! - ответили они и пошли дальше.
Уже стало светать, когда мы выбрались из лесу. Было холодно очень, и, чтобы согреться, мы бежали за санями. Мужик сначала ехал тихо, потом шибко погнал коней. Вдали показался городок.
- Славута, - сказал мужик.
Мы были уже в СССР. Славута - советский городок.
Гриша Рубин, редактор стенной газеты, шел-шел, слушал, не вмешиваясь в разговор, а потом рассмеялся и сказал:
- Иду вот и думаю, что бы мне такое рассказать. И ничего в голову не приходит. Не бегал я ни от кого и никуда. Даже обидно, знаешь ли. Вот если бы о братьях, например, шел разговор, тут и я бы мог кое-что сказать. А о себе что-то не припомню.
- А о брате - интересно? - спросил Ледин.
- О брате-то ничего, - сказал Гриша Рубин, - о брате интересно. Да что толку?
- А почему? - сказал Ледин. - Нет же у нас такого уговора, чтоб только о себе. Интересно - так рассказывай.
- И то, - согласился Гриша, - уговора же нету. Это верно.
И рассказал вот что:
- Брат мой Юзик был с красными, - сказал Гриша. - А в город, в Бугуруслан, вступили чехи. И вот раз, - осенью, помню, дело было, - к нам постучали. Мать побежала отпирать.
- Стой! - крикнул отец, - не открывай!
Но в комнату уже ворвались чехи, усатые все как тараканы.
Старший чех, офицер, размахивал наганом и кричал:
- Пся крев! Холера! Выдавай сына-большевика.
- Нету у меня сына, - сказал отец, - не знаю, где сын.
- Скрываешь сына-большевика. Пся крев! Холера! - закричал старший чех и наганом ударил отца по лицу.
Отец качнулся, но усидел на стуле.
- Хоть режьте, - сказал он, - нет у меня сына. Ушел от меня сын.
- Найдем - повесим! - прохрипел старший чех, выхватил из печки горящее полено и осветил комнату.
Чехи перерыли всю комнату и никого, конечно, не нашли. Нашли они золотую пятирублевку и позолоченные отцовские часы. Забрали пятирублевку, часы и ушли.
Когда чехи ушли, мать села на пол и заплакала. И вдруг слышит стук в окно: тук-тук-тук.
- Юзик! - крикнула мать.
Вскочила, открыла дверь и испугалась. В дверях стоял незнакомый, с виду - татарин, рыжебородый, в ермолке, в длинном пальто.
- Чего вам надо? - крикнула мать.
Но рыжебородый знакомым голосом шепчет:
- Тихо, это я, Юзик.
- Юзик!.. Как ты? Тебя ищут, - сказал отец.
- Юзик! - заплакала мать.
- Тихо, - прошептал Юзик, - я в городе до утра… так надо… к вам на минуту… Накормишь, мать?., я голоден как собака.
Юзик, не раздеваясь, не садясь, держал в руке миску шей и жадно хлебал ложку за ложкой.
- Мы еще вернемся, - говорил Юзик, - а про меня скажете: не знаем. Приставать будут, грозить, а вы одно: не знаем - и баста.
- Ушел бы скорее из Бугуруслана, Юзик, - сказал отец. - Разнюхают, что ты в городе, и несдобровать тебе.
- Откуда же узнают? - сказал Юзик. - Ведь, вот я какой теперь. - Он показал на бороду и на ермолку. И только он это сказал, как в дверь кто-то бух прикладом.
- Открой! - кричат.
Юзик раз в окно и на двор.
- Теперь открывайте, - говорит, - только помнить: не знаем, где сын, ушел сын.
В дом ввалилось человек десять чехов и двое татар из богатых.
- Выдавай, - кричат, - сына-большевика! Он сейчас тут был.
- Не было сына, - сказал отец. - Не знаю, где сын.
- Пся крев! Холера! - закричали чехи. - Куда дел сына-большевика?
Один татарин, жирный такой, старик, замахал руками, залопотал:
- Врет она, господин… сына приходила… моя видала. С борода приходила… моя сам видала…
- Говори, большевик! пся крев! - закричали чехи. - Кто приходил?
- Это не сын приходил, - сказал отец, - не знаю, кто приходил.
- Не знаешь, пся крев! Не знаешь, холера! - кричали чехи. - Голову оторвем, тогда узнаешь!
Они обыскали весь дом, все перерыли, но Юзика не нашли. Ушли ни с чем. В дверях толстый татарин остановился и погрозил нам кулаком.
- Прольется ваш кровь! - сказал он. - Помни моя слова.
Чехи остались в городе. Остались и начали грабить. Придет чех к татарину, - в Бугуруслане все больше татары живут, - приставит к груди револьвер и - "давай деньга!" Богатые татары дружили с чехами. Их не трогали. А у бедного откуда деньга? Божится татарин, плачет: "Нема деньга, гаспадин, моя бедный". А чех - бац по морде: давай деньга - и никаких. Многие татары вначале обрадовались чехам, но потом, как похозяйничали чехи немного, соседи-татары все чаще стали приходить к нам в дом. Усядутся рядком, охают, вздыхают.
- Скажи сына, чтоб приходила, - говорят отцу, - трудно нам стало.
А чехи к нам повадились что ни день и все одно: бренчат винтовками, ругаются, шумят. Юзика требуют. Где сын-большевик? Выдавай сына-большевика!
А где Юзик, мы и сами не знали.
И вот раз, когда в доме ругались чехи: "Где сын? выдавай сына!" - скрипнула дверь, и в щель просунулась голова Юзика. Чехи его не заметили, а Юзик, увидав чехов, отскочил назад и быстро дверь закрыл. Заметила его только мать. Ей бы смолчать, а она не утерпела и крикнула:
- Юзик!
Услыхали чехи "Юзик", побежали на улицу и давай стрелять. Юзик бежал быстро, прыжками, но уже со всех сторон чехи, кричат, стреляют, окружают Юзика. Вот повалили его, связали, потащили. Конец. "Убили Юзика", решили мы.
И вот раз - в городе тогда уже были красные - сидели мы за ужином. Вдруг слышу стук в окно. Знакомый стук - тук-тук-тук.
- Папа, - закричал я, - Юзик!
- Что, Юзик? - сказал отец. - Где Юзик?
А Юзик уже в дверях стоит, веселый, в кожанке, шапка набекрень.
- Здорово, - говорит, - братишки!
А за ужином рассказал, откуда он и как.
- Бежал я, - сказал Юзик, - два раза. Тот раз, - помните, как пришел сюда и на чехов нарвался, - это я тогда первый раз из плена бежал. Попался я тогда в плен так: насели на нас чехи, а мы - небольшим отрядом - оторвались от главных сил, окружены и податься некуда. Вижу - плохо дело. "Братишечки, - говорю своему отряду, - дрянь дело. А только, говорю, живьем не сдадимся. Будем биться до последнего". Бьемся. Только бьемся мы что головой об стенку. Не пробиться никак. А чехи жарят как очумелые. Земля гудит. Многих убило, а меня контузило. Очухался я - вижу: лежу я связанный на телеге и везут меня куда-то. Над головой небо, вокруг какие-то люди, лопочут на незнакомом языке. Чехи! "Эх, - думаю, - пропал я". Но молчу. Вида не подаю, что в себя пришел. Вокруг - телеги едут, колеса скрипят. Ехали долго, полночи ехали. Потом остановились. К телеге подошли два чеха, осветили меня карманным фонарем, поговорили, отошли. Решили, значит, что я еще в контузии. Расселись чехи. Костры разжигают. Ужин варят. А потом завалились спать. Только двух часовых поставили. "Ну, - думаю, - бежать надо". Пошевелился я, кашлянул, - никто не слышит, никто не подходит. Спят. А часовые далеко. Приподнял я голову, зубами вцепился в веревку, потянул - поддается веревка. Поддается, понимаешь, веревка! Сорвал я ее к чертовой матери, да ползком мимо телеги, мимо костров, мимо часовых, да в поле, да бегом. Когда светать стало, оглянулся я, вижу - знакомые места, Бугуруслан близко. День я пролежал в горах, а вечером спустился в город. Зашел к вам, ну и прямо зверю в лапы.
Тут как взяли меня, повезли прямиком в Сызрань, по начальству представить. А начальник - полковник из контрразведки, не чех - русский, из николаевских офицеров. Сидит это он, носом фыркает и сверлит меня глазами. "Сознавайся лучше, - говорит. - Сознаешься, расстреляю как честного человека, а молчать будешь, как собаку паршивую повешу". "Меня, - говорю, - привели сюда не за тем, чтобы твою морду разглядывать. Делай свое дело, бандит". Полковник кулаком по столу и кричит: "Расстреляйте его, сволоча!"
Вынырнул откуда-то офицерик. "Куда его, - спрашивает, - к тем, что ли?" Те - это были большевики, приговоренные к расстрелу. Их уж набралось 17 душ, я был восемнадцатый. Посидел я день с товарищами, а ночью под усиленным конвоем нас повели на вокзал. Загнали в теплушку, три человека стражи - у двери, да шесть - на крыше. Повезли. Куда везут - неизвестно. А зачем - понятно.
А ночь темная. Выехали в поле. В вагоне горит фонарь. Стража сидит у дверей. Дремлет. А мы сбились в кучу. Кто на полу, кто на парах лежит. Поезд грохочет, а мне думается все: влип я, думаю, глупо влип. Вспомнил тут вас, товарищей вспомнил, и до слез обидно стало погибать так. Зря погибать. Текать, думаю, надо. А куда текать? Гляжу - в вагоне тихо, свеча горит, стража сидит у дверей, товарищи лежат, молчат. Тут в шуме колес услыхал я другой шум. Будто вода шумит. Прислушался я - какая тут вода? И вдруг понял: Волга. Сейчас мост переезжать будем. Приподнялся и шепотом товарищам: "Сейчас, - говорю, - через мост переезжать будем. Грохот будет. Ни черта наверху не услышат. Как на мост въедем, - прыгай! Все равно погибать. Один леший". Кто согласился, а кто молчит. Ни гу-гу. Совсем, видать, окосели. Как въехали на мост, загрохотали по мосту, тут сразу восемь человек на стражу - скок. Ручки им назад, глотки рукой зажали. Стража бьется, пальцы нам кусает, а я: "Молчать! - кричу. - Товарищи, открывай двери!"
Открыли дверь и стражу коленом. Стража как птичка и вылетела. Я кричу: "Ребята, за мной!" А сам зажмурил глаза и - ух! Будто меня с крыши сорвало. Упал я на траву, ушибся слегка, но ничего, не очень ушибся. И вдруг слышу - пулемет такает. Дополз я до рельс, прижался брюхом к земле и лежу. А пулемет "так-так-так". Только пули все мимо летят - землю роют. Прошел поезд, поднялись мы на ноги - семеро нас - и побрели в степь своих искать. Пять дней кружили по степи. Днем в траве хоронились, а ночью идем, пока наконец не нашли своих. А наши чехов громят, и мы за ними, подступаем к Бугуруслану…
- Вот это здорово! - сказал Семен.
- А сейчас он где - брат? - спросил Ледин Рубина.
- На Урале, - сказал Гриша, - в Перми.
Глава четвертая
Бандиты
Бандит Хведька
У меня был ребе. Высокий худой старик, косой и бородатый. А у ребе был хедер - маленькая комната в синагоге. В хедере за длинным деревянным столом на двух длинных деревянных скамейках сидели восемнадцать человек ребят и я - девятнадцатый. Во крут стола ходил ребе, сутулый, в ермолке, с кожаной плеткой в руках. Он тыкал плеткой в ту или в другую букву и говорил: "алеф", мы хором повторяли: "алеф". "Бейс" - "бейс". "Гимель" - "гимель".
Вдруг на улице послышался топот копыт, потом стрелять стали. "Гимель, - начал было ребе, - повторите там…" Раздался выстрел. Ребе испугался:
- Что там такое?
Стрельба усилилась.
- Бандиты! - прошептал ребе и забегал по комнате. - Детки! - заговорил он, - спасайтесь! Бегите домой, детки!
Спасаться и бежать домой было уже поздно. За стеной в большой комнате синагоги бандиты уже рубили шашками амвон, столы, скамейки, рамы окон, потом открылась дверь, и в комнату ворвался бандит. У него было красное, толстое лицо с отвислой нижней губой и широким, приплюснутым носом. Бандит был сильно пьян. В правой руке он держал шашку.
С минуту бандит стоял молча и тупо глядел вперед. Вдруг глазки его заблестели, он весело мигнул нам и прогнусавил: "Жиденё". Ребе хотел что-то сказать, но бандит, ухватившись левой рукой за стол, чтоб не свалиться, правой ногой саданул ребе в спину так, что тот упал на пол. Бандит заржал.
- Раббинер! - крикнул он. - Черт бородатый!
- Хведька! Хватай его за усам! - появившись в дверях, громко крикнул второй бандит, парнишка лет семнадцати.
Хведька, первый бандит, не понял сразу, что ему говорят. Он перестал смеяться, потом посмотрел на дверь. Потом снова заржал.
- Раббинер! вставай! - прохрипел он. - Вставай, хрен! Бороду резать будим.
Хведька дернул ребе за ус, взмахнул шашкой и отхватил ему полбороды.
Ребе вскочил. Борода его была срезана косо: одна половина бороды осталась прежней длины, по пояс, а другая была срезана почти до самого подбородка.
А Хведька заливался. Он прыгал вокруг ребе, опускался на корточки, хватал себя за живот, за щеки и гоготал.
- Жиденё! - кричал он. - Гляди на раббинер!
Мы стояли в дверях и руками держались друг за друга. Мы не смеялись.
Хведька выпрямился и сердито посмотрел на нас.
- Жиденё, убью! - прохрипел он, взмахнув шашкой. - Убью, паршивцы!
Мы кинулись в дверь. Все бандиты, кроме Хведьки, уже ушли из синагога. По огородам, по задворкам мы бежали домой. А ребе недолго после этого протянул. Испугался он очень, заболел и через две недели умер.