У меня прямо дух захватило, но я смолчал. Стыдно мне было согласиться сразу. Вольф повертел перед носом палочку, подождал и говорит:
- Значит, едем?
- Ладно, - говорю, - едем.
- Молодец, Шостак, - обрадовался Вольф, - молодчина.
Прожил я на этот раз в колонии два года, а на третий год получаю от старшего брата Лейбы письмо. Брат пишет, что остался служить в Красной армии, живет в Ленинграде и зовет меня туда. "Ленинград - большой город, - писал брат, - учиться будешь. Человеком станешь". Пошел я с этим письмом к Вольфу.
- Что же, - сказал Вольф, - раз брат зовет - поезжай. Ленинград стоющий город.
Попрощался я с ребятами, сел на поезд и поехал.
- Тебе надо поступить в детский дом, - сказал мне брат, когда я приехал, - а когда подрастешь, определю на рабфак.
Но в ОНО брату сказали, что меня сначала направят в карантин, а уже оттуда в детский дом.
В карантине в то время жили беспризорники, малолетние преступники и дефективные. Командовал там Костя, парень лет шестнадцати, толстый, черт, как свинья. И что ни слово, то - "убью". Слягавишь - убью. Не дашь - убью. Не пойдешь - убью. И не зря, ведь, грозился - за покушение на убийство Костя потом попал в лавру.
Было так дело: сели мы раз утром чай пить. Что такое? Чай соленый как рассол. Оказалось, что Костя в чай вместо сахара соль насыпал, а сахар забрал себе. По столу от Кости и дальше - приказ: "Молчать, братва! Слягавишь - убью". Пьем чай, тошнит, а пьем и молчим. А после чая нас вдруг выстраивают в зале, появляется заведующий. "Вы так простоите до тех пор, пока не скажете, кто насыпал соль". Так. Значит, кто-то накатил. Но от нас ничего не добились. Продержали в строю целый час и отпустили. А наутро нашли Фомку, тихого парнишку, лет четырнадцати, привязанным к постели, в ладонь вбит гвоздь, и видать, что ночью его кто-то душил. Развязали Фомку, а он говорит: "Костя". Бросились искать Костю, а его нет. Нашли его только через месяц где-то в подвале на Лиговке.
- За что ты хотел убить Фомку? - спросили его.
А Костя:
- Лягавый он.
Меня в первый же день избили. Но потом, когда узнали, что я пою, не трогали. Заставляли только каждый вечер петь.
Прожил я в карантине месяца четыре. Потом меня перевели сюда, в детский дом. Весной детский дом переехал на Сиверскую. Мы работали, купались, отдыхали, делали походы в лагеря. В то лето я вступил в пионерскую организацию. А с осени стал ходить в школу. Меня приняли в третий класс.
- А сейчас ты в каком? - спросил Ледин.
- А сейчас-то я в седьмом, - сказал Шостак. - А вот весной поеду в колхоз.
Глава третья
Побеги
О побегах зашел разговор случайно во время прогулки по набережной.
Семен показал на шпиль Петропавловской крепости и сказал:
- Вот бы куда залезть.
- А зачем? - сказал Натан.
- А интересно. Высоко.
- Сделать бы на шпиле дом - и воров туда, - сказал Иеня.
- Оттуда не убежишь. Врешь.
- Не быть ежли дураком и не трусить, так откуда хошь убежишь, - сказал парень, которого за короткие ноги прозвали "Коротуном". Настоящее его имя было Михаил, Мишка.
- Ловкач ты, брат, - сказал Натан. - А посадить бы тебя на Исакий да лестницы бы убрать - другое бы запел.
- Убежал бы, - уверенно проговорил "Коротун", - я таким вот шкетом был, а из детского дома удрал.
- То из детского дома, - сказал Иеня.
- А ты знаешь, какой это был детский дом? - повернулся Коротун к Иене. - Почище тюрьмы: вокруг двора - высокий забор. Ворота день и ночь на запоре. А у ворот сторож, здоровый такой бык, - Фонька. Беги туда.
- Но вот ты же удрал, - сказал Семен.
- Удрал, - сказал Коротун. - Потому-то я и говорю: не будь дураком и трусом, откуда хошь убежишь.
- Погоди, - сказал Ледин. - Не понимаю все-таки: вокруг двора, говоришь, высокий забор, ворота на запоре, у ворот…
- Фонька, - подсказал Коротун.
- Как же ты убежал?
- Да так. Просто, - сказал Коротун. - Взял да убежал. С самого начала если рассказать, такое дело выйдет: в двадцатом году, как убили моего батьку на войне, мать отдала меня в приют. В Житомире. Дом был большой, трехэтажный. Низ - каменный, верх - деревянный. Ребят нас было немного, и жилось нам худо. Спали в холодных комнатах, прямо на полу, и подушек не было. А вместо сапог нам дали деревянные сандалии, так что в городе нас за версту узнавали по стуку.
"Эге, - говорили, - "ходи" идут". И ни черта есть не давали. Чтоб не околеть с голоду, мы ловчились: кто на базаре лотки "чистил", кто стрелял в городе пятаки, а кто оставался у ворот и поджидал обозы свекловицы. Как покажется такой обоз, ребята подкрадутся сзади, распорют мешок, подставят к дыре ведро или корзину и наберут так с пуд свеклы. Извозчик увидит и за нами, а мы - драла. Вечером ребята соберутся на приютском дворе. Каждый сыплет в общий котел, что достал за день, потом раскладываем костер и жарим свеклу. Заведующий боялся нас. Он был слабенький такой, подслеповатый, в больших очках, хоть и молодой. Он сам, бывало, присядет к нашему костру, возьмет свеклу и грызет.
Осенью в доме завелись новые порядки. Слепого-то дурака убрали, а на его место назначили Евсея Ароновича. Евсей Аронович был большой, волосатый, медведь прямо. Он круто повернул дело. "Приют - не воровской притон, - заявил он, - вперед без моего разрешения никто из вас за ворота не выйдет. Поняли?" Действительно, у ворот появился сторож, похожий на Евсея Ароновича: такой же медведь и силач. Фонька его звали. Без разрешения он никого за ворота не выпускал.
Приплыли, ребята. Времена какие пришли! Беда! Зашумели. Мы, мол, не арестанты, а приют не тюрьма. Сунулись было к Евсею Ароновичу, а он и слушать не хочет. Сидит Фонька у ворот, сторожит нас.
Был в нашем доме мальчишка. Шолом Венин его звали. Ловкий был парень, хоть и заика. Собрал он как-то ребят и говорит:
- Сммываться нам, рребята, отсюдова надо. Ппропадем мы тут с этими битюгами.
- Как тут смоешься? - говорят ребята.
- А вот подумаем как, - сказал Шолом.
Думают ребята, думают. Выходит - крутом шестнадцать: тут оставаться - плохо, и смыться нельзя никак.
- Ладно, рребята, - сказал Шолом, - а я все-таки попроб-бую. Кто со мной?
Вызвался Алтер Шорин.
- Еще кто? - спросил Шолом.
Вызвался я.
Шолом отвел нас в сторону и говорит:
- Молодцы. - говорит, - реббята. Вы, я вижу, не трусы. Я, - говорит, - еще не знаю, как мы смоемся, а только смоемся. Вы ппока молчите, а я пподумаю. Есть, ребята?
- Есть, - говорим, - делай.
Прошел день. На другое угро Шолом говорит нам:
- Выходите, реббята, на двор. Ждите у сарая.
Пошли мы на двор, стали у сарая, ждем. Приходит Шолом, невеселый вдет.
- Пплохи дела, реббята, - говорит, - я вчера обнюхал весь дом сверху донизу, двор обшарил - и, ппонимаешь, кроме ворот, нет хода.
- А у ворот - Фонька, - сказал Алтер.
- А у ворот - Фонька, - подтвердил Шолом. - Значит, как нам быть?
- Значит, плюнуть нам надо на это дело, - сказал Алтер, - плюнуть и растереть.
- Значит, надо нам Фоньку от ворот уббрать, - не слушая Алтера, сказал Шолом, - и не ночью, когда ворота все равно заперты, а днем.
- Гиблое дело, - сказал Алтер. - Фонька не отойдет от ворот, хоть гори пожар. А коли отойдет, так уж непременно запрет ворота на ключ, будь спокоен.
- Хоть ггори пожар, говоришь? - повторил Шолом. Он подумал и сказал: - Ладно, посмотрим.
На другой день вечером Шолом шепнул нам:
- Готовься.
Оделись мы, стали у ворот, стоим, ждем Шолома, а Фонька сидит в будке как прикованный.
Вдруг у сарая загорелось что-то. Дым идет, искры сыплются.
- Пожар! - закричали вокруг.
Фонька в тулупе вышел из будки и сипит:
- Эй, что там?
- Пожар! - кричали со всех сторон.
Фонька подошел к воротам, повернул ключ, потом вынул его, зажал в руке и пошел во двор.
Но когда Фонька проходил мимо будки, будка вдруг поднялась и с треском повалилась на Фоньку. Фонька упал. Ключ покатился по земле.
Кто-то быстро схватил ключ, щелкнул замок, калитка распахнулась, и знакомый голос крикнул:
- Айда, ррребята!
Когда мы остановились, чтобы передохнуть, я спросил у Шолома:
- Будка - это ты?
- Я, - сказал Шолом. - Две ночи возился, подпиливал столбы.
- А пожар? - спросил я.
- Ссолома, - сказал Шолом.
- Куда ж вы убежали? - спросил Ледин.
- Шолом в ту же ночь ушел из Житомира. А мы переночевали на базаре. А утром нас задержала милиция и доставила в приют.
- И бежали, значит, зря, - сказал Иеня.
- После того я недолго там оставался, - сказал Мишка. - Меня Евсей Аронович сплавил с эшелоном в Ленинград. Хотел поскорей с рук сбыть.
- А Шолом твой ловкач, - с завистью сказал Семен.
- Ого, хват, - сказал Коротун.
- А в вашем доме были бегуны? - спросил Ледин.
Ребята замялись.
- Был один случай, - проворчал Семен.
- Давно?
- Года два, что ли.
- Какой же случай?
- Такой.
- Какой такой?
- Не помню уже.
- Они не говорят, потому что Хаче их товарищ, - сказала Аня.
- Ну, ты скажи, - предложил Ледин.
- И скажу. - Аня смело посмотрела на ребят, но те шли потупясь и молчали.
- А было так, - сказала Аня. - Жили мы то лето в Толмачеве. На даче. Жили весело. Ребята все свои. Хорошие все ребята. И вдруг - странное дело: стали у многих пропадать галоши. Сегодня у одного пропала пара, завтра - у другого, послезавтра - у третьего. Ясно, что кто-то галоши ворует. И кто-то из своих. Чужих у нас на даче не было. Но кто? И сразу всем пришло в голову: Хаче Рыскин. Никто вслух этого не сказал. Не пойман - не вор. Зачем говорить? Но про себя подумали: "Рыскин. Никто другой".
Рыскину было тогда лет двенадцать. Жил он в нашем доме давно - года три. Знали его все, а не любили. Играют, скажем, ребята в лапту. Хаче, будто нечаянно, стукнет кого-нибудь палкой по затылку. Сам испугается, побежит за водой. А приложишь эту воду к ране - жжет. Оказывается, принес не воду, а уксус. Не любили его ребята. И вот, когда пропали галоши, все ребята как один подумали: "Хаче Рыскин. Никто другой". Но вслух не говорят. Только каждый про себя решил, что надо проследить Хаче.
А утром еще новость: у одной воспитательницы из ящика стола пропали шесть рублей - две тройки. Ребята подняли бучу. Невиданное дело в нашем доме - воровство. Посовещались и решили вызвать Хаче и допросить его.
Явился Хаче. Лицо обиженное и сердитое. Зашумел он, рутами машет. "Чего обижаете? Знать не знаю, ведать не ведаю. Ищите". - "Поищем!" сказали ребята и задумались. Кто его знает, может быть, в самом деле напраслину на парня взводим.
Тут Сенька, - теперь он уже вышел из детского дома, на фабрике работает, а хороший был парень, его "кавалеристом" прозвали за кривые ноги, - выступает тут Сенька и говорит:
- Вот что, - говорит, - ребята. Дело-то это скверное. Дело это оставить нельзя. А только если мы все галдеть будем - толку не выйдет. Верно?
- Верно, - сказали ребята.
- Вот что, - сказал Сенька, - давайте это дело мне. Ручательство, что я его поймаю на месте, тогда и разговор будет, а пока разойдись - и молчок.
- Ладно, - сказали ребята. - Только ты уж, Сенька, постарайся. Дело-то, ведь, нехорошее. А пока - молчим. Это можно.
Разошлись ребята.
Ночью все заснули, а Сенька не спит. Сенька подкрался к комнате, где спал Рыскин, лег брюхом на пол, ухо приложил к двери и застыл, не дышит.
Вдрут слышит шорох в комнате, шарканье ног по полу. Сеня к стене. И вовремя: дверь открылась, и появился Хаче Рыскин. Оглядываясь, Хаче тихо пошел на двор. Сенька за ним.
Хаче в ворота и ну шагать. Но Сенька не отстает.
- Вот оно что! - думает Сенька. - Парень сигануть вздумал.
И верно: идет Хаче к вокзалу. Когда они вышли на дорогу, Сенька крикнул:
- Рыскин!
Хаче обернулся, увидал Сеньку, и бежать. Сенька за ним. Догнал его Сенька. За плечо схватил. Хаче дрожит, плачет, а в руке что-то держит.
- Покажи! - крикнул Сенька и цап Хаче за кулак.
А в кулаке шесть рублей воспитательницы, две тройки.
- Ну, парень, - сказал Сенька, - что ты наделал? А?
Хаче молчит, только губы трясутся, плачет.
- Идем, - сказал Сенька и повернул к дому.
Хаче - за ним. Зашли в дом.
- Ты бежать оставь, - сказал Сенька, - но иди теперь поспи, а завтра перед всеми ребятами слово дашь, что больше воровать не будешь. Понял?
Хаче пошел в спальню и лег.
А наутро проснулись ребята - нет его. Убежал Хаче.
Убежал Хаче и пропал. И следа нет. Месяц проходит, два проходят, три проходят - нет Хаче. Уж мы о нем забывать стали.
И вот раз ночью спит Сенька и слышит стук в окно. Сенька встал, открыл окно и крикнул:
- Кто тут?
- Я, - сказал кто-то.
Тогда уже была осень, ночи были темные, так что Сенька, как ни смотрел, никого не мог разглядеть.
- Кто я? - спросил он.
- Я - Рыскин.
- Хаче, ты? - крикнул Сенька. - Лезь в окно.
Не узнать было Хаче. Грязный, ободранный, на ногах большие галоши веревочкой привязаны к сапогам. На голове шапчонка без верху, одна подкладка.
- Дайте, ребята, пошамать, - говорит, - уж очень есть хочется.
Ребята окружили Хаче, принесли ему поесть, расспрашивают, как да что, да откуда. Хаче не отвечает, чавкает; съел все, что ему принесли, собрал даже с пола крошки хлеба, а потом сразу уснул.
Утром, когда в доме узнали, что вернулся Хаче, заведующий вызвал его к себе. И тут Хаче рассказал все, что с ним было в это лето.
- Удрал я в ту ночь, потому что мне стыдно было, - сказал Хаче. - Когда меня Сенька вернул, я зашел в спальню да подумал: "Что-то завтра будет? Перед всеми ребятами срамиться надо будет, ребята избегать меня будут, пальцами тыкать будут. Нет, - думаю, - лучше умру, а этого не будет. Убегу". Вышел я из дому и пошел на вокзал. Пришел на вокзал, а там пусто, ни души. Светать стало, а я сижу на перроне один, есть хочется, и не знаю, что мне делать, куда мне податься. А на вокзале сидеть - тоже мало толку. Пошел я к реке, покупаться захотелось, жарко было. Вижу - на берегу стоит будка, а в будке сидит мужик, крепкий такой старик, с красной бородой, перевозчик. Сидит - чай пьет. Зашел я в будку.
"Можно, - говорю, - дед, у тебя тут посидеть?" Старик посмотрел на меня и говорит: "А ты кто будешь?" - "Из детского дома я, - говорю, - меня сегодня на весь день до вечера гулять отпустили". - "Посиди, - говорит старик, - места не жалко". День я проваландался у реки, покупался. Вечером старик спать собирается. "Чего, - говорит он мне, - ты домой не идешь?" Ну, тут я ему все и рассказал. Сказал, что удрал из детского дома, что вернуться туда не могу и что податься мне некуда. "Ладно, - сказал старше, - поспи нынче тут, а завтра поглядим".
Остался я жить у перевозчика. Старик научил меня грести и управлять лодкой. И вот стали мы перевозить людей: то он перевозит, то я. Жилось плохо. Спал на полу. Обтрепался я. А старик жадный был, кормил сухарями да водой.
А на горе за рекой жила железнодорожная охрана. Недавно охрана сделала облаву на беспризорных. Забрали меня и привели к начальнику. "Ты кто будешь? Откудова?" спросил меня начальник. Я наврал все: и имя, и фамилию, и года, сказал: пятнадцать лет. "Ладно, - сказал начальник, - отправим тебя, шкета, в детский дом".
Ночью в три часа посадили меня в вагон и повезли. Доехали до какой-то станции, проводите и говорит мне: "Слазь тут". Слез и вижу: вокзал, а крутом лес. На вокзале только два человека: кассир и мальчишка лет десяти, с фонарем. "Тебе куда?" спросил меня кассир. "В детский дом", говорю. "Пойдем", - сказал мальчишка. Пошли. Идем лесом, в лесу еще темно. Идем с фонарем. Пять верст прошли и пришли в детский дом. Дом стоял в лесу. Встретил меня заведующий - сонный, в ночной рубашке. Спросил, как звать, сколько лет. "Пятнадцать", - говорю. "Как с тобою быть? - сказал заведующий. - Мы принимаем только до четырнадцати". Я заночевал там, а наутро заведующий и говорит мне: "Я тебя отправлю в Ленинград. Тут я не имею права оставлять тебя". Он сам пошел со мной на вокзал и сказал проводнику, чтобы отвез в Ленинград. Но тут в Толмачеве я сиганул. День просидел на станции. К перевозчику я боялся пойти, опять охрана заберет, да и надоело там. А ночью пошел к вам сюда.
- А теперь Хаче где? - спросил Ледин.
- Теперь он в другом детском доме живет, - сказала Аня. - Он иногда приходит к нам в гости - в шахматы с ребятами поиграть. Увидите его как-нибудь.
- Да, - сказал Семен. - Совсем изменился Хаче, не узнать парня.
- О побегах и я могу кой-что рассказать, - сказал Ефим Горчаков. - Я сам бежал из Польши в СССР, а было мне тогда лет семь, что ли. Маленький был.
- Один бежал? - удивился Ледин.
- Ну, одному-то где мне было бежать, - сказал Ефим. - Я с дядькой бежал, с Неахом. Раньше он в польской армии служил солдатом, а потом демобилизовался и работал в типографии. Дядя Неах все хотел перейти в СССР. Он уговаривал маму и меня отпустить с ним. Но мать не хотела.
Как-то раз Неах пришел к нам в гости. Мать болела. Она лежала в постели. Спала. Неах посидел немного, а потом отозвал меня в сторону и говорит:
- Слышь-ка, - говорит, - Ефим, хочешь поехать со мной в Россию?
- Хочу, - говорю.
- Одевайся.
- Сейчас?
- Ну да, - сказал дядя, - заедем ко мне, а оттуда на вокзал.
- А мать?
- Матери ничего не говори. Мы ей с вокзала напишем. А как устроимся, возьмем ее к себе.
Оделся я и вышел с дядей. Мама спала и ничего не слышала. Мы поужинали, пришли на вокзал и сели на поезд.
Целую ночь мы ехали поездом и наутро приехали в маленький пограничный городок Острог. Слезли мы с поезда и пошли по улице. А на улице мороз, холодина. Видим - синагога стоит. Мы и зашли туда погреться. В синагоге никого нет, только старик-служка возится в углу, печку топит. Мы поздоровались со стариком, поговорили. Он спросил, кто мы такие. Откуда, куда? Дядя ему и говорит: так и так, говорит, хочу с племянником перейти границу.
- Трудно это, - сказал старик, - границу охраняют крепко. И банды сейчас всякие по границе ходят, ограбят, да еще - не дай бог - зарежут.
- Грабить у нас нечего, - сказал дядя, - а зарезать - может, и не зарежут. Тут, ведь, тоже не житье. Худо тут, хуже не надо. Уж чего лучше - в самой Варшаве у меня жандармы брата убили. Его отца, - показал он на меня.
- Что вы?! - сказал старик и головой покачал. - Плохо, очень плохо. Вы подождите пока, погрейтесь, а я кое с кем о вас поговорю.
Когда в синагогу стал собираться народ на молитву, старик подвел к нам какого-то одноглазого человека, показал на нас и говорит:
- Эти самые.