- Костька уже здесь! - воскликнула Лариса. - Товарищи, обратите внимание - человек впервые встал на лыжи.
- Он летел на крыльях любви, - сказал Сомов.
- Почему ты придираешься ко мне? - спросил Костя Татьяну.
- Не будь смешон, - ответила она.
- Костя, хочешь, я тебе открою секрет, как пользоваться успехом у девушек? - сказал серьезно Алик. - Никогда не будь смешон. Можешь быть каким угодно, даже грубым, только не будь смешным.
- Если так, Костя умрет холостяком, - заметил Сомов.
- Неужто я действительно так смешон? - задумчиво спросил Костя.
- Ты крикун, - холодно пояснил Алик. - Только что кричал о жизненной силе этой речки, а вода не замерзает потому, что в нее стекают отбросы с костяной фабрики. Вот тебе и жизненная сила. - фу, - сказала Татьяна, - я предпочла бы этого не знать!
- Я, пожалуй, могу согласиться, что моя восторженность смешна, - медленно, в раздумье произнес Костя, - но, знаешь, твоя боязнь показаться смешным - просто ужасна. Так можно совсем-совсем себя засушить. Да, - повысил он голос, - моя манера говорить громко тоже смешна, но говорить, как ты - вполголоса, словно исподтишка - противно. Ты бы хоть раз громко заявил о себе, завопил, что ли!
- Эго-го-го!.. - закричал Алик. Голос у него был высокий, звонкий и удивительно чистый по тембру. Вначале, поглощенный далью, он звучал потерянно-тихо, но, отраженный пространством, вдруг разлетелся широко и призывно. Все захлопали в ладоши. Татьяна пристально глядела на Алика.
- Для того чтобы заслужить уважение такого человека, как ты, не жалко горла, - сказал Алик, когда замолкло эхо.
- Черт, - восхитился Костя, - как это у него все ладно получается!
- Ты безнадежен, - с досадой проговорила Татьяна. - Нельзя быть всегда таким справедливым.
Костя несколько минут размышлял, протирая очки. Затем поднял на товарищей внимательные близорукие глаза.
- Это маленькая справедливость, но я могу сказать о большой. Наше поколение не прошло проверки войной, мы еще учились в школе. Но знаете, как я определяю человека? Я стараюсь представить, как бы он себя показал, ну, скажем, под Сталинградом, на длительном испытании. Вот в Сомове я уверен…
Алик побледнел, затем лицо его покрылось пятнистым румянцем.
- Ну-ну… - строго прервала Костю Мальшина. - Мы не для этого сюда приехали.
- Братцы! - крикнул Сомов. - А не пойти ли нам чайком обогреться?
- И водочкой, а, Сомик? - подмигнул Алик, мгновенно овладев собой.
Сомов смутился.
- Брось, я только по большим праздникам. Нет, правда, я приметил чайную у дороги.
- Веди нас, Сусанин, - сказала Мальшина.
Компания вытянулась в ленту по берегу речки. Костя не последовал за товарищами. Им овладело какое-то острое, непонятное чувство. Он попытался найти его источник. Татьяна? Нет, не то… Чувство выросло и стало определенней: недовольство собой. Он выждал, пока лыжники не скрылись за поворотом реки, быстро вскарабкался по откосу берега и побежал старым следом к холму.
С пологой стороны он взобрался на холм. Если взглянуть себе под ноги, а затем постепенно перевести взгляд, то крутизна не покажется такой страшной. Но если мгновенным взором глянуть туда, где кочкой торчит трамплин, то колени тут же сведет слабость, а в сердце откроется холодная пустота. Костя снял очки, протер стекла и, выждав несколько секунд - не прекратится ли дрожь в коленях, - махнул рукой и ухнул вниз, отведя назад палки.
Он слышал хруст веток под лыжами, мелкие кусточки можжевельника бросались ему под ноги, цепляясь за валенки, сбивали с пути. Костя знал, что их следует сгибать, но даже не пытался этого делать. Он не думал, что ускорение будет столь стремительным и совсем лишит его власти над своим телом. Вдруг перед ним вырос черный ствол дерева. "Посторонись!" - хотел крикнуть Травин, но не успел. Ствол кинулся ему навстречу. Выбросив вперед руки, Костя немного ослабил силу удара. На лбу, упруго натянув кожу, вскочила огромная шишка. Он достал из кармана пятак, приложил ко лбу и с лыжами под мышкой стал карабкаться на холм.
При новой попытке Костя упал у самого начала спуска. Во всем виноваты были палки. Они лишь волочились по снегу, создавая обманчивое чувство опоры. К черту палки, надо рассчитывать только на себя!
Костя прицелился взглядом к расселине между двумя елями, откинул палки и, чуть присев, покатился вниз. "Хорошо", - отметил он про себя, когда деревья двумя темными тенями мелькнули мимо его висков. Он пролетел самую крутую часть спуска, но там, где спуск выравнивался у трамплина и вся скопленная энергия переходила в скорость, его ноги вдруг плавно занесло вперед, и он больно приложился к дорожке лопатками и поясницей. Одна лыжа соскочила с ноги и полетела вперед, едва касаясь наста, слегка подпрыгивая и как будто сознательно обходя неровности. У Кости навернулись на глаза слезы обиды. Закусив губу, он тяжело поднялся и пошел за соскочившей лыжей, по пояс проваливаясь в снег.
Поднявшись на холм, он снял ушанку и уселся на пень. Проследив свою колею, Костя увидел, что одолел большую часть спуска. Это придало ему бодрости.
Внизу по равнине бежал лыжник в красной шапочке. Равнину пересекали густые серые тени деревьев. Солнце неясным розовым кругом опускалось в фиолетовую тучу на горизонте. Лыжник в красной шапочке все приближался, он держал путь прямо к холму. Такую вот красную шапочку носила Татьяна. Надо еще раз попытаться съехать, при постороннем будет неудобно.
Костя поднялся и вдруг почувствовал, что страх исчез без остатка. "Это из-за Татьяны, - решил он, - Я думаю о ней и потому не испытываю страха. Но я должен быть храбрым и сам по себе. Я не стану сейчас о ней думать и бояться тоже не стану".
Он долетел до трамплина, поднялся на воздух, затем коснулся ногами наста, промчался несколько метров и, словно отдавая искупительную жертву, нырнул головой в снег.
Он одолел спуск. Это была победа.
- Очень хорошо, - услышал он голос и поднял голову. - А губа вся в крови.
Над ним стояла Татьяна, она держала в руках лыжу, соскочившую у него при падении.
Костя встал на ноги, он был весь запорошен сухой снежной пылью.
- Вы уже вернулись?
- Нет, они ждут нас в чайной. Я за тобой.
- Откуда ты знала, что я здесь?
- Постой, - сказала Татьяна, - надо унять кровь… - Она стянула рукавичку, захватила горсть снега и приложила его к треснувшей и сочившейся кровью губе Кости.
- Я же знала, что ты не успокоишься, пока не одолеешь спуск.
- Ну, это мистика. Я сам об этом догадался только на реке.
Кровь не унималась.
- Глупое упрямство! - сердито заговорила Таня. - Ты во всем идешь напролом. Научился бы раньше держаться на лыжах.
- При чем тут упрямство? Характер надо воспитывать с мелочей.
- Ох, можно хоть сейчас без риторики!
- Хорошо, - покорно согласился Костя. - Но ты не права. Мне нужно было побороть этот страх. Нельзя прощать себе такие вещи. Я должен был одолеть спуск. Не сделай я этого сегодня, мне пришлось бы возвращаться сюда завтра. А завтра у меня до черта работы… - Костя вдруг замолчал и пристально посмотрел в разноцветные глаза Тани. Чувство, мешавшее ему прежде говорить с ней начистоту, пропало, и он понял, что это тоже был страх. - Ты его любишь?
- Нет, - спокойно и чуть удивленно ответила Таня.
Казалось, на всех елях зажглись новогодние, праздничные свечи. И чтоб продлить блеск огней, Костя спросил:
- Отчего же ты все время с ним?
- Я люблю хороших партнеров. С Аликом очень приятно танцевать и ходить на лыжах, с тобой - готовиться к экзаменам.
"Теперь я должен сказать о самом главном", - приказал себе Костя.
Но он, столько думавший, говоривший, читавший, не знал слов, какими касаются живой, трепетной жизни. Ему хотелось поведать ей о своей любви словами, достойными той силы нежности и тоски, которая не покидала его все эти годы. У него уже начала складываться если не фраза, то мелодия фразы, высокая и чистая, как вдруг кто-то другой произнес его голосом:
- Таня, я тебя люблю. А ты меня любишь?
Костя готов был обернуться, словно и впрямь кто-то другой сказал эти так по-мальчишески, по-школярски прозвучавшие слова.
Но Татьяна даже не улыбнулась.
- Я твой друг, Костя.
- Я не о том. - Голос его от волнения стал резким. - Я сам знаю, что ты мне друг.
- Нет… Так, как ты спрашиваешь, нет.
Праздничные свечи погасли, кругом тихо покачивались отягченные снегом сумрачные ветви.
Вся огромная жизнь, которая расстилалась перед Костей, предстала ему в одном качестве: жизни без Тани. И он всем своим упрямым сердцем почувствовал, что так не будет.
- Я смогу добиться твоей любви? - произнес он тоном не то вопроса, не то утверждения.
Татьяна молчала. Она глядела на отлогую падь холма, которая сейчас, в сизых сумерках, казалась еще круче и отвесней, на путаные обрывистые колеи, упорно стремящиеся вниз, на шарф, повисший на ветке можжевельника, затем взгляд ее перешел на большую, облепленную снегом фигуру, на подсохшую струйку крови около рта, на серые внимательные глаза за стеклами очков, излучавшие какой-то странный, нежный и строгий свет.
- Я же не знаю, Костя… - сказала она тихо, серьезно, чуть растерянно, и Косте показалось, что он впервые слышит свое имя…
Победитель
Последний забег на десять тысяч метров подходил к концу. Лидер первенства Василий Курчатов, оторвавшись от своего соперника больше чем на полкруга, стремительно шел к финишу.
"Слишком уж легко, без усилий, идет Вася, - с досадой подумал Стрешнев. - Так рекорда не поставишь".
А между тем в спортивных кругах твердо надеялись, что в нынешний розыгрыш первенства по конькам будут обновлены два самых старых рекорда республики: на пятьсот и десять тысяч метров. В первом случае надежды оправдались, и рекорд покойного Ладейникова, продержавшийся шесть лет, наконец-то был улучшен; но столь же давний рекорд Стрешнева грозил вступить в седьмую годовщину своего существования.
Поначалу казалось, что Складной - так звали Василия Курчатова за его непомерно длинный рост - решил вписать новую цифру в таблицу республиканских рекордов. Первую половину дистанции он шел отлично. Стрешнев видел, как тренер Курчатова, бывший чемпион России Платонов, довольно потирал руки. Но когда шедший в паре с Курчатовым спринтер Кустов начал явно сдавать, Василий и сам выбился из графика, потерял темп.
Платонов уже несколько раз подбегал к нему с внутренней стороны круга и что-то сердито кричал. Курчатов резким движением вскидывал маленькую голову и еще больше сгибал свое длинное тело. Люди малосведущие видели в этих своеобразных переговорах тренера со скороходом добрый знак, но Стрешнев понимал, что Платонов требует от Курчатова войти в график, а тот отвечает: стараюсь - не получается.
Курчатов приблизился к финишу. Он шел легко и изящно, словно это не стоило ему ни малейших усилий, и зрители, знавшие о его намерении побить рекорд и недостаточно опытные, чтобы следить за временем, которое объявлял диктор после каждой тысячи метров, решили, что он преуспел в своем намерении. Стадион грохнул аплодисментами.
Но стоявший впереди Стрешнева паренек в кожаной куртке поверх байкового тренировочного костюма с досадой стукнул оземь хоккейной клюшкой и сказал:
- Все! Накрылся Вася.
- Ничего не попишешь, - отозвался его приятель. - Обидно, рекорд еще на год замерз. Хотя через неделю розыгрыш приза имени Ладейникова…
- Жди больше! - перебил его первый парнишка. - Если Васе не наступать на пятки, нет в нем азарта.
- И с любым человеком так… Все рекорды в борьбе ставятся. А разве сейчас была борьба?.. - Он махнул рукой. - Вот кабы Стрешнев!
Его приятель насмешливо присвистнул.
- Читал сегодняшнюю "Вечерку"?
- А что?
Паренек с клюшкой достал из-за борта куртки свежеотпечатанную газету, с трудом развернул ее на ветру.
- На, читай: "Чемпион уходит непобежденным". Напишут тоже! Ну чем тут гордиться!
В этот момент какой-то человек, пробиравшийся на свое место, нечаянно толкнул его товарища. Тот ступил в сторону и в двух шагах от себя увидел Стрешнева. Паренек вспыхнул, побледнел, только уши остались рубиново-красными.
- Тсс, - шепнул он, - вот Стрешнев…
- Ну и что же? Я ему в лицо могу сказать…
Дальше Стрешнев не слушал. Он пробирался к выходу, чтобы купить газету.
Подойдя к фонарю, Стрешнев развернул газетный лист. В заметке сообщалось, что четырехкратный чемпион и рекордсмен республики, заслуженный мастер спорта Стрешнев, "один из популярнейших скороходов", отказался от дальнейшего участия в соревнованиях и занялся тренерской работой. "Не совсем точно, - отметил про себя Стрешнев, - тренировать-то я начну лишь с будущего года". Кончалась заметка весьма лестными словами: "Чемпион покинул ледяную дорожку непобежденным…"
При выходе на трибуну Стрешнев столкнулся с Курчатовым, Платоновым и генерал-майором Прилежаевым, "спортивным генералом", как любовно называли его в спортивных кругах. Без Прилежаева не обходилось ни одно крупное соревнование, он неоднократно бывал главным судьей эстафет и велогонок, не раз судил первенства по конькам и лыжам, знал спортсменов по именам и для многих из них был не только другом, но и добрым советчиком.
- Вот видите! - обиженно воскликнул Курчатов, здороваясь со Стрешневым. - Посредственный результат - всего на две десятых лучше, чем в прошлом году.
- Так в прошлом году какой лед был, - сердито поблескивая стеклами пенсне, заговорил Прилежаев. - Студень, ложкой черпай. А нынче - зеркало, сам несет. Проворонили рекорд.
Стрешнев усмехнулся про себя, а вслух сказал:
- Ну, старик, поздравляю: наконец-то ты чемпион… Заслуженная победа! - добавил он, злясь на себя за словечко "наконец-то", против воли сорвавшееся с языка. Этим словечком он словно хотел подчеркнуть, что лишь его уход открыл Курчатову дорогу к первенству. А между тем он хорошо знал, что это было не так.
…В прошлом году чистая случайность помогла ему сохранить звание чемпиона. Он проиграл Курчатову забег на пять тысяч метров, идя с ним в паре по скверной талой дорожке. На другой день, после забега на полторы тысячи просвет между ними еще увеличился, затем Курчатов по такому же мокрому, как и накануне, льду прошел десять тысяч метров с приличным результатом - 18 минут 42 секунды. Все поздравляли Курчатова с победой - казалось невероятным, что Стрешнев может отыграть у него столько очков. Тот и сам не рассчитывал на это, как вдруг ударил мороз, лед затвердел, и Стрешнев, шедший в последней паре, без особого труда вернул потерянное. Нескольких сотых очка в четвертый раз сделали его чемпионом.
В этой случайности, после трех полновесных побед в предшествующие годы, было что-то остро обидное. Стрешнев отнюдь не обольщался успехом, он чувствовал, что исчерпал свои возможности до конца, и решил уйти с дорожки. Но когда вновь пришла зима, его решимость поколебалась. Он начал усиленно тренироваться, включился в список участников первенства. Лишь в последний момент, убедившись, что ему не вернуть формы и что в свои тридцать восемь лет он достиг предела, за которым может следовать лишь снижение результатов, Стрешнев твердо сказал себе: ни к чему присутствовать на собственных похоронах, кончу тренерскую школу, буду служить спорту в новом качестве.
…В ответ на его поздравление с победой Курчатов пренебрежительно дернул плечом.
"Как растут дети! - усмехнулся про себя Стрешнев. - Давно ли Васька считал для себя честью поднести мой чемоданчик до раздевалки!"
Почти все конькобежцы знали этого долговязого, худого мальчишку, влюбленного в Стрешнева, но едва ли кто-нибудь подозревал, что в скором времени он станет чемпионом среди юношей, а затем самым грозным противником прославленных скороходов. Видели в нем лишь преданного и, пожалуй, чересчур страстного болельщика. А он, оказывается, не только "болел", не только таскал чемоданчик чемпиона и ломким мальчишеским голосом кричал: "Жми, Стрешнев!" - он учился. Учился у Стрешнева и у других первоклассных мастеров, отбирая все лучшее, что было в их стиле. Едва ли кто знал, где и с кем он тренируется, но когда Курчатов впервые принял участие в розыгрыше первенства для юношей, то показал себя почти законченным мастером. Он перенял от Стрешнева его энергичную работу на виражах и широкий плавный мах на прямой, у бывшего чемпиона Суздалева - сильный "волевой" толчок, у Кустова - бурный финиш и, сочетав все это с ему одному присущим легким изяществом движений, создал собственный "летучий" стиль.
Ему не хватало выдержки, его мастерство нуждалось в полировке, и Стрешнев уговорил Платонова заняться Курчатовым. Уговорил не без труда: Платонов не любил скороспелок. "Знаешь ли, - заявил знаменитый тренер, - такие как спички - вспыхнут и быстро сгаснут, а я люблю, чтоб как трут: медленно, зато надежно. Дуй на него сколько хочешь - лишь ярче разгорается". Но Стрешнев, знавший теперь Курчатова значительно лучше, чем в пору, когда видел в нем только болельщика, сумел заинтересовать Платонова. Он рассказал старому тренеру, что Вася Курчатов, работающий фрезеровщиком на машиностроительном заводе, несмотря на свои девятнадцать лет, имеет уже седьмой разряд, а в цеховом БРИЗе за ним числится около десятка рационализаторских предложений. "Что-то не похоже на скороспелку. По-моему, это талантливый и упорный парень, умеющий ставить большие цели и добиваться своего". Платонов дал себя уговорить и не пожалел об этом.
"Только не слишком ли уж легко принимает Василий свою славу, - с неудовольствием подумал Стрешнев, и в нем впервые шевельнулась недобрая мысль: - Хорошо все-таки, что я не дал ему себя побить!"
- Не грусти, Вася, - сказал он Курчатову, - это не последнее соревнование, и рекорд от тебя не уйдет.
- Если он будет так бегать, как сегодня, - заметил молчавший до сих пор Платонов, - рекорд не скоро обновится.
- Зря, Андрей Платоныч, мальчика ругаешь, - вступился Прилежаев. - Он все равно что один бежал. Разве можно требовать!
Стайка воробьев сорвалась с крыши над центральным проходом, вызвав короткий снегопад. Две снежинки упали на широкий погон Прилежаева. Они легли рядом с крупной генеральской звездой, и Стрешнев хотел в шутку поздравить Прилежаева с повышением, но снежинки уже растаяли, оставив старика в том же звании.
- Русанова в Бергене действительно одна бежала, - сказал он, обращаясь к генералу, - а поставила мировой рекорд.
- Я с тобой и разговаривать не хочу! - рассердился вдруг тот, и его жесткие усы стали торчком. - Сдрейфил, так уж молчи!
Всякому другому Стрешнев ответил бы резкостью, но на Прилежаева нельзя было сердиться: у него за самым обидным словом чувствовалась добрая душа.
- Сдрейфить может тот, кто на что-то рассчитывал, - пожал плечами Стрешнев, - а мое время позади.
- "Чемпион уходит непобежденным"! - едко бросил Прилежаев. Рука Стрешнева невольно дернулась к карману, словно желая поглубже упрятать газету. - Ну что ж, попутный ветер. Я, признаться, был о тебе другого мнения…