Прилежаев, видимо, намеревался еще что-то сказать, но раздумал, резко повернулся на каблуках и зашагал прочь, твердо, по-строевому печатая шаг.
- Характерный генерал, - смущенно проговорил Платонов, которому было неприятно, что он оказался свидетелем этой сцены. - Ну, будь здоров, Сережа!
Стрешнев молча кивнул головой.
Прощаясь с Курчатовым, он почувствовал, что тот словно чего-то ждет от него. Взгляд Курчатова, не по-юношески проницательный и странно-требовательный, вызвал в нем такое раздражение, что он едва нашел в себе силу ответить на его рукопожатие.
Смеркалось. Зеленоватое небо выгнулось куполом над глубокой чашей стадиона. По ледяной дорожке медленно ползла снегоочистительная машина, гигантский деревянный совок сухо шуршал по льду.
Посредине поля в луче прожектора танцевала фигуристка.
- Ловко! - вполголоса произнес залюбовавшийся фигуристкой Стрешнев, хотя в глубине души считал фигурное катание циркачеством.
- Привет болельщику! - послышался хриплый, простуженный голос. Парок дыхания донес запах вина, и Стрешнев сразу догадался, что это Окунев.
- Привет, - ответил он не оборачиваясь. Он не любил Окунева, когда-то довольно известного скорохода России. Пора спортивных успехов Окунева относилась к тому времени, когда Стрешнев еще не надевал первых в своей жизни самодельных коньков из двух кусочков дерева, обитых железом. Когда же они познакомились, ничто не напоминало в Окуневе бывшего скорохода. Тучный, с красными оплывшими щеками, зачастую под хмельком, Окунев сохранял ревнивый и недоброжелательный интерес к полю своей былой славы. Он не пропускал ни одного соревнования, радуясь каждому промаху и неудаче конькобежцев.
Фигуристка заскользила к выходу, чуть пристукивая коньком о лед. Громкая полька, сопровождавшая ее выступление, оборвалась, и стала слышна другая музыка, словно таившаяся в тени бравурных жестко-металлических звуков; тихая и печальная мелодия облеклась в слова, до странности знакомые, но Стрешнев никак не мог вспомнить, кому они принадлежат:
Пора золотая
Была, да сокрылась;
Сила молодая
С телом износилась.
До поры, до время,
Всем я весь изжился,
И кафтан мой синий
С плеч долой свалился!
- Ну как, сердечко не покалывает? - спросил Окунев, подсаживаясь к нему.
- Ты о чем? - отозвался Стрешнев, хотя отлично понял его вопрос.
Окунев засмеялся неприятным рассыпчатым смешком.
- Не гордись, Сережа, все через это прошли. Тянет дорожка-то?
- Ну, тянет… - с вызовом бросил Стрешнев.
- Ничего, привыкнешь, - покровительственно сказал Окунев. - И потом, видишь ли, в каждом положении есть свои хорошие стороны: чемпион - звание переходящее, а экс-чемпион - пожизненное. Как генерал в отставке - одни почести и никакого риска.
- Я не считаю, что окончательно отвоевался, - нехотя ответил Стрешнев.
- А-а!.. Прожить вторую жизнь в своих учениках - так, кажется, это называется? То, да не то!.. Я помню, какое у тебя было лицо, когда ты побил долговязого шведа Свенсона, этого некоронованного чемпиона мира. Будет ли у тебя такое лицо, когда увидишь победу своего ученика? Сомневаюсь.
"Будет!" - с неожиданной радостью вдруг понял Стрешнев, и у него стало удивительно легко на сердце, словно он только сейчас поверил в возможность полного и настоящего счастья на новом своем пути.
Не дождавшись ответа, Окунев потянулся за папиросами. Борт шубы отогнулся, и Стрешнев увидел на его груди ленточку трудовой медали. Он с удивлением подумал, что где-то вдалеке от ледяной дорожки Окунев полезный и дельный работник. Почему же здесь он превращается в ехидного, сварливого, недоброжелательного человека? Очевидно, какой-то стороной души он навсегда завяз в трясине мелких, завистливых чувств. Но ведь сумели же такие старики, как Платонов или его, Стрешнева, постоянный тренер Лиханин, навсегда разделаться с печальным грузом прошлого! Быть может, беда Окунева в том, что он слишком давно ушел из спорта?
- Напрасно ты задаешься, - не скрывая злобы, вдруг сказал Окунев. - Думаешь, не вижу тебя насквозь? Надеешься, что рекорд будет подморожен, а? Все мы, брат, понемножку окуневы…
Стрешнев не отозвался ни словом - ему стало гадко. В памяти отчетливо всплыл случай, который произошел летом во время соревнования по легкой атлетике. Он сидел на трибуне рядом с Геннадием Куманьковым, когда Власенко едва не побил рекорд на пять тысяч метров, поставленный Куманьковым еще перед войной. Пока длился забег, Куманьков то бледнел, то краснел, хрустел пальцами и курил одну папиросу за другой, осыпая себя пеплом и, видимо, не замечая этого. Власенко показал рекордное время, но из-за сильного попутного ветра рекорд не был засчитан. Услышав об этом, Куманьков с глупо-расслабленной улыбкой откинулся на скамейке и сказал шутливо, голосом, дрожащим и тонким от пережитого волнения:
- Так можно сердце испортить…
С тех пор Стрешнев перестал здороваться с Куманьковым. Ему непонятно было, как можно свое маленькое, эгоистическое ставить выше общего. Ведь рекорд не собственность спортсмена - он принадлежит стране, народу. И вот теперь Окунев бросил ему тот же упрек. На Окунева наплевать, но, быть может, так думают о нем и Курчатов, и Платонов, и Прилежаев?..
"А, впрочем, какое мне дело до их мнения - важно сознание собственной правоты. Разве не мечтаю я, что мои будущие ученики побьют все рекорды, в том числе и мой собственный? Следовательно, я сам готов трудиться, чтобы мой рекорд был побит. Да, но ведь пока ученики станут мастерами, пройдет по меньшей мере три-четыре года… Значит, бессознательно, где-то в глубине души, я хочу, чтобы мой рекорд продержался столько лет. Чем же тогда я лучше Куманькова?.. Но нет, я не хочу этого. Сегодня я от души желал Васе побить мой рекорд. Так почему же мне так смутно и тревожно, словно я в чем-то виноват?.."
Он провел тыльной стороной ладони по лбу. Громада трибун нависла душной, давящей тяжестью. Громкая вальсовая музыка усиливала ощущение духоты. В центре круга чета Зубрицких со старательной безмятежностью порхала в сложных па конькобежного вальса. На ледяной дорожке разминалась Людмила Русанова, крупнокостная, большая женщина с крепкими, как из железа, ногами.
"А ведь она на два года старше меня", - почему-то подумал Стрешнев, поднялся и, не взглянув на Окунева, зашагал к выходу.
Когда он вернулся домой, первыми словами жены было:
- У тебя какие-то неприятности?
- Напротив! - Он протянул ей газету.
Тонкая стрелка легла между ее бровей, когда она читала заметку.
- Написано очень мило, - произнесла она неуверенно. - Только хорошо ли это?
- То есть? - Стрешнев взял у нее из рук газету и лезвием бритвы аккуратно вырезал заметку.
- Ну, как бы тебе объяснить… Знаешь, когда я слышу слова "непобежденный", "непревзойденный", мне всегда становится как-то грустно. Хочется верить, что человеческим возможностям нет меры и предела, Ты замечательный, это все знают, но разве не было бы, ну, что ли… интереснее, если б на смену тебе пришел лучший?.
Стрешнев слушал рассеянно, Он очень любил и уважал жену, с которой прожил шестнадцать лет, но давно уже убедился: во всем, что касается спорта, Вера Ильинична точно малое дитя. Она по сию пору говорит: "Мой муж катается на коньках". К тому же в эту минуту он подклеивал вырезку в альбом, где были собраны все посвященные ему заметки, очерки, статьи, рассказы из газет и журналов.
Здесь было около десятка вырезок из различных норвежских газет, посвященных его победе в Бергене, где он выступал в составе советской команды несколько лет назад; большой очерк "Три секунды" о его рекорде, принадлежащий перу известного советского писателя; серия фотоснимков из спортивного журнала, последовательно запечатлевших его бег на повороте; статья "Стиль русского рекордсмена" из польской газеты, призывавшая польских скороходов учиться у Стрешнева, и много, много других. Листая страницы альбома, он испытывал трепет былых жарких схваток, до печали щемящий сердце восторг победы.
Стрешнев захлопнул альбомчик, и слова жены, которые он слышал краем уха, необычайно отчетливо всплыли в его сознании.
- Что же, - сказал он, - лучшие мастера придут. Они уже есть. Хотя бы Курчатов…
- Ну уж ты скажешь! - возмутилась она с чисто женской непоследовательностью. - Где им до тебя!..
Обычно Стрешнев не посвящал Веру Ильиничну в свои дела, считая ее, преподавателя музыкальной школы, человеком настолько чуждым спорту, что все его волнения и тревоги были ей просто непонятны. Но сейчас ему вдруг захотелось поделиться с ней всем. Ему нужно было услышать от нее, что он прав, что его несправедливо заподозрили в мелких, низменных побуждениях, и он начал горячо, взволнованно говорить. Но чем дальше, тем отчетливее проступала в его словах какая-то фальшь. Он как бы стремился заранее предрешить ее мнение, хотя знал, что при всей своей мягкости Вера Ильинична в вопросах совести была человеком твердым и не покривила бы душой даже ради его спокойствия. Между тем для серьезного, большого разговора он избрал какой-то неверный тон - тон обиженного мальчика, которого нужно приласкать.
- В общем, все это порядочная ерунда, - грубо и неожиданно прервал самого себя Стрешнев. - Тебе хватает и своих забот.
- Нет, отчего же… - слабо возразила она. - Я бы хотела понять…
- Да ни к чему, Вера, кончим этот разговор.
- Не я же его начала…
- Ну и отлично. Я начал, я и прекращаю.
Он подошел к дивану, сложил подушки горкой и лег, закинув руки за голову. Но так как она все еще ждала, что он заговорит, нарочно зевнул и закрыл глаза.
Он слышал, как жена подошла к книжной полке, как упали на стол тяжелые тома энциклопедии, и понял, что она собирается решать кроссворд, помещенный в "Вечерке". Его умиляла и вместе с тем раздражала серьезность, с какой она решала кроссворды, обложившись словарями, справочниками и всеми одиннадцатью томами Малой энциклопедии. Но и этого, видимо, оказалось недостаточно. Через несколько минут последовало:
- Сережа, что такое часть проекционной аппаратуры на "д"?
"Почему она знает, что я не сплю?"
- Диапозитив, - буркнул он сонным голосом.
- Ну какая же это часть аппаратуры? - сказала Вера Ильинична. - Ты просто не хочешь мне помочь.
"Это ты мне не хочешь помочь", - подумал Стрешнев.
- Как это ни ужасно, но ты прав. Диапозитив. Но какое же смазочное масло на "т"?
- Тавот.
- Ты уже решал этот кроссворд?
- Вот еще! Ты видела хоть один кроссворд без тавота?
- Нет, не видела, но я всегда забываю…
"Чего они, в сущности, хотят от меня? Чтобы я дал побить себя Курчатову? Ради чего? Ради того, что в нашем единоборстве может родиться новый рекорд. Если бы я верил, что рекорд будет побит! Я-то буду побит, не сомневаюсь, а рекорд…"
- Вдавленное место… из шести букв. "Вы - ка"…
Зашуршали страницы словарей, хрустнул тугой переплет энциклопедии.
"Выемка", - вертелось на языке Стрешнева, но он молчал, не желая облегчить ей эту маленькую муку.
"Я бы согласился, если бы во мне еще оставались силы для настоящей борьбы, но, - усмехнулся он про себя, - "сила молодая с телом износилась"". В каждом человеке есть его сила и еще немножечко. Кто это говорил? Да, Авдеев, наш ротный командир, под Мясным бором, когда он в четвертый раз поднимал нас в атаку. "Силов нету, товарищ командир", - сказал кто-то из ребят. "Врешь, - ответил Авдеев. - Ты знаешь только свою силу, а кроме нее в тебе есть еще немножечко. И Мясной бор был-таки взят!"
- Вы-ка… вы-ка… - тихо бормотала Вера Ильинична.
Он повернулся на бок, прижался ухом к подушке, чтобы уйти от ее голоса.
- Сережа, - громко сказала жена, - ты должен выступить…
Он вздрогнул и повернул к ней примятое подушкой лицо.
- Ты должен выступить. Не для себя, не для Курчатова, но должен. Ты понимаешь?..
- Выемка… вы-ем-ка… - произнес он раздельно. - Неужели так трудно догадаться?
Поднялся, подошел к телефону, резкими движениями набрал номер.
- Попросите Лиханина… Сергей Тимофеевич, еще раз здравствуйте. Ну как, начнем завтра тренировку? Да, я, Стрешнев. Рад? А я думал, ты уже совсем на меня рукой махнул…
Стоя у стартовой черты, Стрешнев краешком глаза видел цифру 25 - синюю на белом квадратном листе картона. Двадцать пять кругов - десять тысяч метров…
Стадион гудел. Этот гуд возник в тот момент, когда судья объявил забег. В нем были и ожидание, и нетерпение, и радость. Стрешнев не сомневался, что зрители знают: сегодня предстоит не простой забег. Болельщики всегда все знают. Иной раз Стрешневу казалось, что они осведомлены о намерениях спортсмена лучше, чем сам спортсмен. Но сегодня они не могли знать всего. Этого не знал никто, кроме самого Стрешнева. Курчатову он сказал просто: "Держись, старик, не то быть тебе битым" - и усмехнулся довольно, заметив, как упрямо сжались губы Василия.
Неделя упорных тренировок не заставила Стрешнева пересмотреть свое прежнее решение. Как скороход он исчерпал все свои возможности, кроме одной, которую сегодня, должен осуществить, чего бы это ему ни стоило. Стрешнев знал, что товарищи разочарованы его результатами по трем дистанциям. Он и в самом деле мог дать больше. Но ему надо было сохранить всего себя для последней схватки. Он с жесткой расчетливостью тратил силы, преследуя одну цель: по сумме очков стать ближе всех к Курчатову. Он достиг своей цели, и со значительным просветом. Но это было неважно, как и фальшивые соболезнования Окунева, без устали сокрушавшегося: "Сережа уже не тот". Все было неважно перед одним властным, горячим стремлением, владевшим всем ого существом.
Сумерки медленно заполняли стадион. Над гигантским овалом трибун клубился морозный пар, чуть розовеющий в последних лучах солнца. Вид колышущейся толпы, от которой шли сильные тревожные токи, смутный говор тысяч людей пробуждал в Стрешневе сладкую, щемящую боль. Он закрыл глаза и так, в темноте, выслушал короткие слова команды и глухой, как детская хлопушка, звук выстрела.
Курчатов начинал по внешнему кругу и находился метрах в пятнадцати впереди. После второго поворота Стрешнев нагнал его и побежал рядом. Курчатов шел своим обычным летящим шагом. Стрешнев невольно залюбовался: подумать только - парень всего лишь второй год выступает в мужской группе!
Сам Стрешнев шел красивым широким шагом, который некогда называли "стрешневским стилем". Сейчас он казался несколько устаревшим, но в глазах знатоков не утратил своей прелести. Для манеры Стрешнева характерен был плавный, необычайно ритмичный мах. Со стороны он казался слишком неторопливым, но это было неверно: он давал очень сильный, упругий толчок и большую протяженность скольжения.
На виражах бег его - сама стремительность: Стрешнев шел почти параллельно земле, ни на сантиметр не отклоняясь от черты поворота.
С середины десятого круга он оторвался от Курчатова и повел бег. Трибуны заволновались. Более искушенные зрители поняли, что Стрешнев предложил совершенно невероятный темп; остальным же было довольно того, что старый чемпион "обставил" молодого. "Стрешнев идет на рекорд", - словно электрический ток пробежало по рядам.
На половине дистанции, когда темп бега замедляется перед приходом "второго дыхания", Стрешнев снял руку со спины и не дал снизиться скорости. Тренер Лиханин что-то закричал ему, видимо призывая к осторожности, но Стрешнев пропустил его слова мимо ушей.
Лиханин был хороший советчик, но для сегодняшнего дня его советы не годились. Стрешнев шел по собственному графику, с которым не стал знакомить Лиханина. "Безумие", - сказал бы этот очень опытный, очень расчетливый и совсем не романтический человек. "В каждом человеке есть его сила и еще немножечко" - он бы только посмеялся над этой формулой, на которой зиждилась сегодня вся вера Стрешнева.
Перед глазами мелькнула белая цифра "8" - и скрылась. Он блестяще, как в свои лучшие годы, прошел поворот и с удовольствием отметил, что Курчатов отстал совсем ненамного. Но, выйдя на прямую, почувствовал возросшую плотность воздуха и понял, что усталость начинает овладевать его телом.
Стрешнев! Стрешнев! - гремело с трибун.
И Стрешнев снова подумал, что на всем стадионе лишь он один знает, что с самого начала идет на верный проигрыш: каждая секунда, выигранная им на очередной тысяче метров, лишь приближает его к поражению. Он заранее знал - ему не выдержать такого темпа до конца, но понимал, что должен "тянуть" Курчатова до последней прямой, до самого последнего рывка. Сквозь шум крови в ушах до него долетел надсадный крик с трибун:
- Стре-ешнев!.. Давай!..
"То ли скажете вы по окончании бега! Интересно, найдется ли на стадионе хоть один человек, который поймет, что я сделал? Едва ли. Скажут: понадеялся старик на свои силы и сел в калошу. Бывший чемпион и бывший рекордсмен. Хотя бы сбылось последнее… А если просто проигрыш?.."
"Покажи, что ты еще живой…" Вверившись этому внутреннему посылу, он вынул из-за спины вторую руку и усилил темп. Стадион ахнул. Люди повскакали на скамейки, даже невозмутимые члены судейской коллегии поднялись из-за стола и подошли к дорожке.
Но Стрешнев этого не заметил. Он видел лишь поворот, предпоследний поворот перед выходом к финишу. Резким, сильным шагом он прошел этот поворот и вдруг ощутил за собой провал пустоты. Он не оглядывался назад, дорожа каждой крупицей силы, боясь, что даже ничтожное смещение центра тяжести отзовется на скорости, которую он продолжал и продолжал развивать. Но по тонкому, безошибочному ощущению, выработанному многолетним опытом, он понял, что Курчатов отстал.
"Неужели не выдержал? Или весь его расчет - выйти на первое место по сумме очков? Неужели он удовольствуется такой маленькой победой? Тогда все было напрасно. А я-то, старый дурак, верил в него… Ну нет, в таком случае я сам… сам должен побить рекорд…"
Это была последняя отчетливая мысль, вслед за тем он словно растворился в одном неистовом, сверхчеловеческом стремлении вперед.
Жесткий холодный воздух бритвой резал легкие. Если бы можно было совсем не дышать!.. Желтые пятна фонарей расплылись в мерцающие бледные туманности. Трибуны раздались, их поглотила тьма.
Стрешнев чувствовал, как стремительно тратится в нем сила. Всем своим существом ощущал он тягостную, дремотную бескрылость, все неуловимее овладевавшую его перетруженным телом. Так бывает во сне, когда пытаешься убежать от опасности, но вязкая истома вяжет твои члены, и, вопреки всем усилиям, почти не двигаешься с места. И вдруг он увидел, как мимо него мелькнула согнутая длинная фигура. Словно камень, выпущенный из пращи, его соперник летел к финишу. Схватка на последних сотнях метров, до дна исчерпавшая возможности старого чемпиона, придала добавочную силу его молодому сопернику.