- Старик… - Николай полез под плащ, достал из нагрудного кармана кошелек. - Старик, от меня тоже… цветы. И это… Ну, там шоколадку или что… Ну, ты сообразишь…
- Не–не–не, - запротестовал Иван, но тот взял его руку в свою - как тисками сжал - и вложил в Иванову ладонь тёплую шелестящую радужную бумажку. Добавил:
- А ты мне сыграй, а?.. "То не вечер"… Можешь?
- Могу, - кивнул Иван.
Еще пошатываясь, он вышел на Островского, повернул к видневшемуся в конце улицы трамвайному кольцу. Там, за ним, аллея, ведущая к церкви.
В пакете тяжело колыхались большая коробка конфет, батон колбасы, две коробки сока, ещё какие‑то вкусности и самое главное - семь пышных белоснежных хризантем, заботливо упакованных продавщицей из цветочного павильона в красивый букет. Только бы Сонечка была на месте, только бы участковый никуда её не определил…
Дойдя до кольца, Иван свернул налево, пересек Маршала Конева и ступил в аллею, возликовав, когда различил там, в её глубине, приютившийся на асфальте маленький силуэт.
Краем глаза заметил медленно выехавшую справа, с Садовой, милицейскую "таблетку". Машина двигалась неспешно, с патрульной скоростью.
Мелькнула мысль, что если его уже ищут, то аккордеон за спиной - это самая надёжная примета, по которой его можно вычислить сразу и с большого расстояния. А в том, что его уже ищут, сомневаться не приходилось. Прошло уже больше двух часов с того момента, как он положил в опорнике ментов. Хотя… Хотя, эта шпана, может быть, застыдится рассказывать, что их уходил заурядный бомж, придумает в отмазку что‑нибудь про кучу дебоширов или пару преступников–ниндзя.
Иван осторожно, не резко, прибавил шагу, торопясь скрыться в аллее. Машина, как ему показалась, тоже прибавила газу. Может быть, менты заметили его, а может быть, даст Бог, водитель просто поддал, выехав на широкую и свободную дорогу.
Он успел пройти метров тридцать. Машины за деревьями уже не было видно. Но когда Иван оглянулся, он увидел, что "таблетка" остановилась у поворота. Постояв несколько секунд, она чуть сдала назад и стала выворачивать сюда, в аллею, следом за ним… Или не следом за ним… Подъехать непосредственно к церкви можно было и по Конева, но менты нередко проезжали по этой аллее, особенно если видели на ней нищенствующих, коих им иногда повелевали разгонять, особенно накануне праздников или приезда губернатора. Конечно, слабая надежда была на то, что и этот экипаж решил просто так нырнуть в аллею, проверить её на людность. Но скорее, всё‑таки, за Иваном они сюда свернули… Но не бежать же в самом деле… Коли побежишь - пиши пропало: обязательно станут тебя догонять, если даже изначально и не ты их интересовал.
До Сони (а теперь ему точно было видно, что это она сидит) оставалось совсем чуть–чуть. И это успокаивало. За ним ли едут менты, нет ли, но обрадовать девочку он успеет.
Иван чуть принял вправо, чтобы Соня не заметила его раньше времени, чтобы подойти к ней сзади.
Подходя, осторожно достал из пакета цветы.
Она уже готова была обернуться на его шаги, которые услышала за собой, когда он, протягивая вперёд, к ней, руку с хризантемами позвал:
- Сонечка!
Она оглянулась. Увидела. Узнала. Улыбнулась. Потом испугалась, разглядывая Иванову опухшую щёку… И вдруг… Просияла, разглядев цветы. И вскочила, и повернулась к нему всем телом, счастливо и сдержанно смеясь и плача.
А в глазах её, широко распахнутых, отразились белые хризантемы и небо - почему‑то голубое–голубое и чистое как в первый день творения.
На расстоянии банальности
Ходить по опавшим листьям, цепляя их носками туфель, и прислушиваться к шороху - унылая банальность. Он пытается объяснить это ей, но она не слушает. Улыбается. Колкий дым её сигареты щекочет ноздри; завечеренное солнце щекочет глаза. Сонные тополя иронически шелестят.
Она что‑то говорит - наверняка, что‑то пустое. Он не слушает, думая о своём. Она заглядывает в его глаза, но не может в них отразиться. В потоке образов, пробегающем на границе его сознания, её лицо почти неразличимо. У неё красивое имя, но он ни за что его не вспомнил бы - слишком давно они знакомы. Она идёт рядом - на расстоянии банальности, давно превратившейся в правду жизни.
- Август… - вздыхает она.
Ну да, август.
- А помнишь..?
Он наверняка помнит, хотя не стал бы утверждать, что не хотелось бы забыть. Милые общие воспоминания хороши тем, что случаются достаточно редко, чтобы не стать навязчивыми. Помнишь, как Машенька, ела вишнёвое варенье и..? Ой, вспомни, как Влад..! А помнишь, ты любил меня?..
'Завтра сентябрь. А кто‑то мне май нагадал…'
Урна заглатывает окурок, время проглатывает прошлое. Дышать становится легче - от первого и, вероятно, от второго тоже. Жёлтый лист в её руке, покачивается, отсчитывая шаги до финиша, который пролегает где‑то впереди чертой ничем не прерываемого одиночества.
- Какие нынче сугробы намело, - вздыхает она, потирая нос рукой в белой варежке.
А? Какие сугробы?.. Да, действительно. Что ж ты хочешь - январь…
Он и не заметил, как её привычки стали его второй натурой. А его натура стала её привычкой. Не исключено, что и наоборот. Ничего нельзя исключить, даже того, что он никогда её не знал. Прогулка, от обеда до последнего дня.
Она неуверенно перешагивает лужу, скользит на рыхлом мартовском снегу. Ей приходится отпустить его руку, за которую держалась. Руке сразу становится холодно. Только поэтому он замечает, что в его жизни что‑то изменилось.
Оборачивается. Долго смотрит, как она уносится ветром. Смотрит до тех пор, пока силуэт в сером пальто ещё можно различить среди стволов старых задумчивых тополей. Потом вздыхает и идёт дальше.
- А помнишь..?
Но в глазах прохожего ничего не отражается.
Убить прошлое
- Не убивай меня, Тони, - глаза Фила капали взглядом безысходности на стол, на пол, на руку сидящего напротив. - Мы ведь друзья.
Тони пожал плечами, поправил шляпу. Его плащ сопровождал каждое движение тяжелым и влажным шуршанием. На улице моросил дождь.
- Друзья, Фил, - Тони задумчиво покрутил в пальцах сигарету. Сжал её тонкими губами, щёлкнул зажигалкой. Добавил, выпуская струйку дыма: - Были.
- А ты всё так же куришь эту дрянь, - Фил потянул носом и неуверенно улыбнулся.
- Угу.
- Помнишь, как мы ходили в Миджинтаун, к этому старому вьетнамцу… Как его звали?.. Хао?
- Хуа, - кивнул Тони. - Его звали Хуа, Фил.
- Ну да… И он крутил эти самокрутки своими грязными пальцами. У него всегда были грязные пальцы и чёрные ногти, помнишь?
- Ну, не всегда.
- Тони… Дружище!.. А ты всё такой же, - робко улыбнулся Фил.
- Ты тоже мало изменился, - кивнул Тони. - Ну, разве что, пузо…
- Ну, тебя ведь тоже когда‑то звали Тощим… А сейчас - язык не повернётся, хе–хе.
- Хе–хе…
- Не убивай меня, Тони.
Где‑то далеко проскулила раненым койотом полицейская сирена. Жёлтыми бликами приплясывало на ночном окне отражение вывески паба напротив. В приоткрытую фрамугу тянуло мокрым асфальтом и бензиновой гарью, ещё не прибитой дождём.
Тони сделал последнюю задумчивую затяжку, вдавил окурок в пепельницу–водоём, на берегу которого возлежал бронзовый лев. Сосредоточенно истёр в порошок останки сигареты и только после этого шумно и долго выпустил задохнувшийся ожиданием дым.
- Странная штука эта жизнь, - произнёс он, кашлянув. Кашель у него был хриплый, как и голос, давно испорченный ангинами, сигаретами и алкоголем.
- Ага, - нерешительно поддакнул Фил, не сводя взгляда с револьвера, которым небрежно поигрывал сидящий напротив друг детства.
- Странная, - повторил Тони. - А знаешь, сколько мне за тебя заплатят, Фил?
- Тони… Не убивай меня. Я и так скоро… Врачи говорят, что мне осталось недолго, - Фил опустил глаза, чтобы спрятать слезу, замутившую взгляд.
- М?
- У меня рак, Тони.
- У–у… Мне жаль, Фил.
Он вздохнул, обежал взглядом утонувшую в полумраке комнату. Мебели было не густо, но она - даже старый–престарый чёрный письменный стол, за которым они сидели - источала аромат деловитой роскоши. Или роскошной деловитости. Видимый аскетизм обстановки не мог обмануть. Человек, который жил в этом доме и работал в этом кабинете, умел жить вкусно.
- Неплохо ты устроился, - одобрительно кивнул Тони.
Фил тоже осмотрел кабинет, будто видел его в первый раз. Пожал плечами. Потянул носом залп свежего воздуха, вбитый ветром в отверстие открытой фрамуги. Заглянул в лицо Тони, почти невидимое за разделяющей их лампой под зелёным абажуром.
- Я много работал, - сказал он. - Я очень много работал, Тони. Жизнь прошла к чертям, а я её даже не рассмотрел.
- Угу. Думаешь, ты один… Зато твои дети поживут всласть.
- У меня нет детей, дружище.
- У тебя нет детей…
- Нет.
- Хм… Впрочем, у меня тоже… А что, Деззи не родила тебе сына?
При упоминании этого имени лицо Фила вытянулось. Он побледнел. Пошевелился, пряча лицо за лампу.
- Помнишь, как ты увёл у меня Деззи? - оживился Тони. - Ты уже тогда умел взять от жизни то, чего тебе хочется, Фил. Нет–нет, я не осуждаю тебя, ты не подумай. Ты молодец. Мне часто хотелось быть похожим на тебя… Так и не научился. Теперь вот забираю жизнь у парней, которые взяли от неё всё, что хотели, хе–хе.
- Деззи умерла, Тони, - сказал Фил.
Он конечно не стал говорить, что её пришлось убрать. Связалась с этим сопляком, с Делахи! Мало того, что опозорила фамилию, так ещё и слишком много болтала о делах мужа…
Он всегда говорил ей, чтобы ездила аккуратней. Но Деззи любила скорость. И не любила автосервис. Что‑то с тормозами…
- Умерла… - выдохнул Тони. - Я не знал.
- Да, Тони, - Фил смахнул слезу. - Попала в аварию. Ты же знаешь, она всегда любила погонять.
- Жаль, Фил, - покачал головой его визави. - Мне очень жаль. Чёртова жизнь!.. А я и не думал, что Беккерсон - это ты. Мда… Давно ты им стал?
- Давно. Когда перестал быть собой.
- Сомневаюсь, что перестал.
Тони поелозил в кресле, посмотрел в окно, на котором всё так же выплясывали жёлтые блики. Вдалеке, за Лоуэй–стрит, одно за другим угасали окна Стаутон–билдинг. Клерки расходились по домам. Небо, тусклым намёком на луну, просвечивало в разрывах низко нависших над крышами туч.
В этом городе Тони родился и дожил до первой седины. Это был его город. Но это был не его город. С некоторых пор - с довольно давних, впрочем, - Тони был не нужен этому городу. Чёртова жизнь!..
- Мне жаль, Фил, - повторил он задумчиво. - Ты ведь любил её?
- Я любил её. Я и сейчас… люблю.
- Понимаю.
- Она не могла иметь детей.
Да, тот аборт был неудачным, что‑то пошло не так. Ему нужен был сын, на будущее. Но что‑то пошло не так. Он женился во второй раз, но эта дрянь, эта Мэгги…
- Я исчезну, Тони, - прошептал Фил. - Я сейчас же возьму билет до Франкфурта, до Мадрида, до… до Аддис–Абебы, до Улан–Батора!.. Я исчезну, Тони, клянусь! Ты скажешь Рэндону, что не успел. Ведь это Рэндон заказал меня?.. Ах, ну да, прости… Я лезу не в своё дело… Я исчезну, клянусь тебе! Навсегда. Я дам в пять раз больше, чем тебе обещали за мою жизнь.
- Мне жаль, Фил, - покачал головой его друг.
- Тони… - губы Фила скривились в бессильном плаче. Смешно перекосились тонкие чаплинские усики. Но он взял себя в руки. - Ты ведь не сможешь вот так взять и убить своё прошлое, Тони? Нашу дружбу? Нашу юность? Общие воспоминания? Деззи?
- Деззи… Вертушка Деззи… - Тони покачал головой. Положил револьвер на стол, достал портсигар. Долго выбирал из четырёх самокруток.
- Деззи, - ухватился за это имя Фил, как за спасительную соломинку. - Она часто вспоминала тебя, знаешь. Она ведь… в общем…
- Да ладно, Фил, - Тони наконец выбрал одну сигарету. Щёлкнул зажигалкой. - Дело прошлое. Сколько, ты говоришь, тебе осталось?
- А? - Фил отклонился, выглянул из‑за лампы, чтобы получше рассмотреть лицо собеседника. Но увидел только щёку, на которой ленивой ящерицей прилёг застарелый шрам. В зеленоватом свете лампы ящерица была совсем как живая. - Не… не знаю, Тони. Врачи говорят, что если буду соблюдать все… в общем, они сами толком не знают. Год, от силы полтора.
- Полтора года… - покивал Тони. - Чертовски мало, Фил, по сравнению с тем, что прожито.
- Да.
- А с другой стороны… Если сравнить с тем, что нам осталось… Это же масса времени, а?
- Не убивай меня, Тони. Я ведь не сделал тебе ничего плохого.
- Это да…
- Я знаю, тебе трудно простить мне, что…
- Не надо об этом, Фил.
- Хорошо, хорошо. Не буду.
Вонючий дым от вьетнамского табака клубился в свете лампы, щекотал и покалывал ноздри, лениво поднимался и уплывал в форточку, примешивая к коктейлю уличных запахов свою нездешнюю ноту. Где‑то в стороне Силверплейс одиноко повизгивал сигнализацией припаркованный "Бьюик". Меланхолично тикали у стены напольные часы.
Фил не сводил взгляда с тёмного пятна, в которое лампа превращала лицо Тони. Минуты стекали каплями по мокрому плащу киллера и падали на песочного цвета, с зеленью, ковёр.
Тони размял окурок в пепельнице. Провёл жёлтым прокуренным пальцем по гриве бронзового льва. Вздохнул.
- Знаешь, там, во Вьетнаме, я часто вспоминал юность. Там было для этого достаточно времени. И подходящих случаев.
- Понимаю.
- И тебя тоже вспоминал, конечно. У нас во взводе был парень… Его тоже звали Фил. Смешной такой. Мы держались вместе, я опекал этого сопляка, как мог. Нет, он совсем не был похож на тебя, ничего общего. Он был другой. Чистый какой‑то весь, голубоглазый такой, простой, как… Я убил его.
- У… убил…
Тони кивнул, сверкнул в сторону собеседника белками. Взял со стола револьвер.
- Угу. Под Данангом ему оторвало ногу. У него не было шансов. Там был такой засер, знаешь… Много раз потом я думал, правильно ли поступил. Может быть, следовало попытаться вытащить его из того ада… Меня бы, наверное, убили. Наверняка убили бы.
- Ты не виноват, Тони, - осторожно произнёс Фил.
- Да, наверное. Он просил не оставлять его вьетконговцам. И тоже говорил, что моей вины ни в чём нет… Ты совсем не похож на него, Фил.
- Понимаю.
- Да, ты совсем на него не похож. И всё же… И всё же, скажи, что моей вины во всём этом нет.
- Ты ни в чём не виноват, Тони, - послушно произнёс Фил.
В животе что‑то задрожало, засвербило ожиданием смерти. Запах мокрого асфальта, прелой листвы и бензиновых выхлопов, залетавший в форточку с ветром, хорошо гармонировал с ощущением близкой смерти. И в то же время жутко контрастировал с её безысходностью. Ведь за осенью обязательно, рано или поздно, придёт весна. Фил очень любил весну. Особенно теперь.
- Не убивай меня, Тони! - прошептал он. - Клянусь, я…
- Тш–ш-ш, - перебил его визави, приложив ствол револьвера к губам - вместо пальца - и прислушиваясь. - Дождь прибавил.
Дождь действительно зачастил, гулко забарабанил в карниз, заплевал окно. Кажется, он решил скоротать ночь в этом городе смога и палой листвы. А сигнализация брошенного Бьюика так и гудела уныло сквозь дождь. Хозяин пьян, сидит в пабе, уронив голову на руку, и спит. А может быть, его кончили где‑нибудь в переулке - сунули в шею "бабочку". Здесь это просто. В этом городе ветра и скорой зимы…
Верхний ящик стола был чуть выдвинут. Фил не успел открыть его до конца - Тони появился слишком внезапно. Там, в ящике, холодел одиночеством пистолет. Уже несколько раз за последний час пальцы Фила мелко подрагивали, готовые метнуться к ящику, выдвинуть его одним рывком, вцепиться в прохладную удобную рукоять, согреть пистолет своим теплом, распалить его жаром выстрела. Фил представлял, как падая со стула за тумбу, взводит курок и стреляет, стреляет раз за разом в силуэт напротив. Он успеет. Он должен успеть. Когда Тони положил револьвер на стол и потянулся за портсигаром, Фил почти готов был сделать это. Но он привык просчитывать шансы. Шансов было очень мало. Ведь тысячу раз говорил тебе, чёртов увалень: нужно меньше есть, стряхнуть с себя это безобразное пузо…
Эх, стряхнуть бы ещё годы!..
- У меня будут проблемы, - произнёс Тони, обращаясь скорее к своему револьверу, чем к собеседнику.
- А?
- Вот что Фил… Сделай для меня одну вещь.
- Конечно. Тебе нужны деньги? - оживился Фил. - Укрытие? У меня и работёнка для тебя найдётся, хе–хе…
Тони усмехнулся, помотал головой.
- Ты сказал полтора года? - произнёс он и ящерица на его щеке дёрнулась, изогнулась.
Фил громко сглотнул непослушный шершавый комок, застрявший в горле. Кашлянул.
- Обещай мне Фил, поклянись мне, что самое большее через полтора года тебя не будет на свете. Обещай, что умрёшь.
- Тони, дружище, ты же знаешь, я…
- Тише! Тише, Фил, не говори так много лишнего. Скажи только: Тони, через полтора года я сдохну и меня больше не будет на этом грёбаном свете.
- Тони, я… Боюсь, что да.
- Если рак не приберёт тебя к тому времени, ты сам всё сделаешь. Ты убьёшь себя, хорошо?
- А?.. Да… Да, я…
- Хорошо. Я поверю тебе, Фил.
- То есть… ты…
Тони поднялся. Надвинул шляпу пониже на лицо. Сунул руки в карманы плаща.
- Напоследок, Фил, - сказал он, вздохнув и покашляв. - Напоследок…
- Да..?
- Ты всегда был порядочной мразью.
- Тони, я…
- Даже в юности, наверное. Но ты был мне другом. Когда‑то. И Деззи… Глупышка Деззи любила тебя.
Фил поник, замер, уставившись остекленевшим в ожидании взглядом на пол под ногами.
- Прощай, Фил.
Сидящий вздрогнул, словно вместо "прощай" получил пулю, которой ожидал с таким страхом. Всхрапнул что‑то неразборчивое.
Тони кивнул, не глядя на свою несостоявшуюся жертву.
- У тебя максимум час, Фил. Через час тебя не должно быть в городе.
- А?.. Да, я понял. Да.
Тони снова кивнул и быстро пошёл к выходу из кабинета. Остановился перед чёрной дверью, чтобы погладить пальцами бронзовую витую рукоять.
Он не услышал, как глухо, почти неслышно стукнул ящик стола. Как сухо щёлкнул курок "Ругера".
- Тони, - позвал Фил.
- М? - Тони отпустил ручку, повернул голову чуть назад. Ящерица на его щеке шевельнула хвостом - это прокатился под щекой желвак.
- Спасибо тебе, - сказал Фил.
И нажал на спуск…
Через полтора часа он задумчиво смотрел на скрывающиеся за горизонтом городские огни, через окно "Боинга", который уносил его по дождю во Франкфурт. И никак не мог избавиться от вони дешёвого вьетнамского табака, пропитавшей пиджак - от этого запаха прошлого, которое он убил сегодня во второй, кажется, раз.