- Стих… - задумался он. - Стих… Прости, солнышко, я ведь детских‑то стихов и не знаю совсем… Пару песен знаю, а вот стихов… У меня ведь детей‑то никогда не было…
- Что ж вы так… - произнесла она. - Взрослый уже совсем, а детей нет.
- Вот как‑то так - смутился он и виновато улыбнулся. - А ты знаешь… Ты знаешь, я всегда дочку хотел…
- Жениться надо было, - сказала она наставительно. - Была бы вам дочка.
- Да, - кивнул он. - Только вот как‑то…
- Ну ничего, - добавила она, успокаивая. - Вы ж ещё молодой совсем, какие ваши годы. Женитесь, заведёте себе детей - дочку и сына. Будете жить–поживать да добра наживать…
- Спасибо, милая, - поблагодарил он. - Только ты знаешь, я никогда это выражение не любил: "завести детей"… Звучит как‑то… Заводят собачек, кошечек, рыбок аквариумных…
- Ну ладно, - согласилась она. - Родите себе детей и будете жить–поживать… Только вы их не бейте никогда. Даже если они что‑то ну очень плохое сделают, вы их всё равно не бейте, ладно? Обещаете?
- Обещаю, - еле выдавил он, проглатывая комок, невесть откуда взявшийся в горле.
- Да, только вам нужно за ум взяться сначала, - продолжала она.
- Это как же, моя хорошая? - удивился он.
- Я вас много раз пьяным видела, - пояснила она.
- А… - растерялся он. - Ты об этом… Ну это, видишь ли… Я возьмусь за ум, конечно…
Дедок напротив, который от нечего делать давно уже прислушивался к их разговору, хрипло закашлял, закхекал и захрюкал.
- Смышленая девчонка, - похвалил он.
- Соня… Сонечка… - Иван не знал, как ему начать.
- Ну? - отозвалась она.
- Ты вот что… Ты ведь одна живёшь, я слышал…
- Одна, - кивнула девочка.
- Трудно тебе…
Она пожала плечами.
- Вы стихи обещали рассказать…
- Да–да, спохватился он. - Конечно… Не знаю, что бы тебе прочитать… Ну… Ну разве что вот это, как раз к случаю… Называется "Дождик"…
- Дождик, - повторила она.
Он помолчал с минуту, вспоминая давно заброшенные, почти уже забытые рифмы. Потом прочитал:
Дождь над городом пролился,
Дождь по крышам пробежал,
В переулке порезвился,
Мне в окошко постучал.
Посмеялся над прохожим,
Под крыльцо загнал кота.
Стал на сорванца похожим,
Напевая "тра–та–та".
А потом, насупив брови,
Отчего‑то загрустил
И всплакнул на полуслове -
Как малыш смешон и мил.
Солнце, выглянув из тучки,
Стало дождик утешать;
Тихо взяв его на ручки,
Стало слезки вытирать.
Вот вздохнув, смешно надувшись,
Дождь похныкал… Перестал…
И, по–детски улыбнувшись,
Вдаль по лужам убежал…
- Вот, - закончил он.
Соня задумчиво улыбалась.
- Хороший дождик, - произнесла она. - Весёлый. И добрый. Не то что наш, - кивнула она на небо. - А кто эти стихи придумал?
- Их я сочинил, Сонюшка. Давно.
- Правда?! - восхитилась она. - Здорово! Хорошие стихи у вас получаются!
- Ну не то чтобы… - почему‑то смутился он.
Дед между тем раскурил вонючую сигарету, закашлялся глубоко, сипло, с бульканием и присвистом.
- Бросать тебе надо, дед, это дело, - сказал ему Иван.
- Это какое, милок? - не понял тот.
- Курить тебе надо бросать - помрёшь ведь.
- Помру, - кивнул старик. - А чего ж…
- Сонечка, а… а ты хотела бы в городе жить? - спросил Иван осторожно.
- Нет, - ответила она почти не задумываясь.
- Почему?
- Не знаю, - пожала она плечами. - Я в деревне привыкла.
- Да конечно! - вставил дед. - Знамо дело, кто ж свой дом на город променяет. Тяжко в городе - дышать нечем. Люди как чужие все али обиженные друг на друга ходят. Слова никому не скажи - облают.
- Так ведь трудно одной, - настаивал Иван.
- А я не одна, - ответила девочка просто. - Баба Аня мне помогает.
- Кто это - баба Аня?
- Соседка. Постирать или печь истопить она всегда поможет.
- Ну соседка - это… Это же посторонний человек… Печь истопить… В городе вот её и топить не надо… А хочешь, мы… с тобой…
- Ну что, граждане попрошайки, - произнёс чей‑то голос за его спиной, - как успехи?
Менты…
И как же они их проворонили. Ведь как из‑под земли выросли прям. Участковый, местный видать, и с ним два шкета совсем, в затасканной форме не по размеру. Солдатики, наверное, из милицейского батальона, с Прохоровской. Ну ладно, они с Соней заболтались, но дед‑то куда смотрел!.. Эх, хрыч старый, слепой, наверное, совсем. Ну теперь жди беды… Если бы местные менты или один участковый, так они бы возиться не стали. А эти, солдатики, они молодые да злые, им план сделать надо, чтоб вечером в казарме не ответить перед стариками‑то. Пиши пропало…
- Соня, - повернулся капитан к девочке. - Ты бы шла отсюда, а.
- Не лезь к девочке, кэп, - набычился Иван. - Она‑то тебе чего?
Удар справа, со стороны одного из щеглов, неожиданным был, только поэтому Иван и сложился пополам, теряя дыхание. А так слабенький был ударчик. Что этот задохлик восемнадцатилетний, метр с кепкой, сделать мог. У него и кулачонко‑то с воробья размером. Неожиданностью взял.
- Ну ты это, как тебя, - захрипел на солдатика участковый.
- Сержант Сенцов, - пробубнил солдафон.
- Ты это, сержант Сенцов, - наставительно выговорил капитан, откашлявшись, - ты давай‑ка, чтоб никаких телодвижений без команды. Всосал?
- Так точно, - нахохлился шкет.
- Лады. Этого и старика берите, ведите в опорник, - распорядился участковый. - Только без эксцессов.
- Может не надо, капитан? - отдышавшись уже, взмолился Иван. - Прошу тебя, как человека, не надо. Мы уйдем, сгинем, а?
Рядом пыхтел и кашлял старик, дышал хрипло, астматично.
Заморыш потащил Ивана за рукав. Иван прям всем затылком, кожей и волосами ощущал, какая злость исходит от этого гадёныша. Если бы не участковый, утащили бы и запинали.
Участковый Ивану ничего не ответил. Обернулся только, посмотрел секунд несколько, словно задумавшись, потом махнул рукой, буркнул "Ведите" и отошёл к Соне.
Вот плохо было то, что Иван не на своей территории. Участкового этого, капитана, он видел пару раз, но знаком с ним не был, ни разу не сталкивался. Плохо было то, что менты патрульные тоже не местные, не городские. С теми‑то можно договориться - побалагуришь, анекдот похабный стравишь, сыграешь им "Мурку" или "Владимирский централ" по дороге - они и отмякнут. Не злобливые они и за бомжами–попрашайками не гоняются, если только уж совсем не припрёт их план. А эти воины - они вцепляются как бультерьер в добычу, без разбора, и уже не отпускают. Ни анекдоты не помогут, ни "У солдата выходной", ни балагурство. Глаза у них стеклянные, бездушные и бездумные - то ли после дозы, то ли от недоедания и недосыпания. Псы, одно слово. Единственная была надежда - на то, что участковый сейчас порешает с Сонечкой и догонит, не оставит щеглов одних на маршруте…
Но этого не случилось. Участковый не догнал. А два эти выродка, запершись в опорном пункте, глумились над Иваном и стариком долго, холодно и бесчувственно, без азарта. А когда мент без азарта бьёт, он же не пар спускает. Так бы спустил пар и - всё, отошел, остыл. А тут получается, что просто глумится ментёныш, изощряется - от скуки ли, от забитости своей, от ненависти ли ко всем вокруг за то, что ему службу тащить приходится, а не девок щупать по общагам, напившись и обкурившись допреж.
А Иван, пока лежал на полу, пристегнутый к трубе, корчась и охая под пинками кирзовых берцов, всё думал о Соне. И потом, пока ментёныши курили, стряхивая не него пепел, он думал о девочке и о цветах, которые должен ей купить.
А потом один из шпанцов взялся за его аккордеон. Иван дёрнулся, но наручники не позволили ему даже встать дальше, чем на колени. Так он и стоял, замерев, не дыша, глядя как ментёныш тычет по кнопкам и клавишам, раздвигая меха, заставляя инструмент издавать никчёмный набор звуков. Второй комментировал матерно упражнения первого и хихикал мерзопакостно. Старик, вместе с которым Ивана забрали, тоже был бит, хотя и менее жестоко. Теперь он лежал в углу как куча ветоши и постанывал тихо и редко.
Потом два эти шибздика принялись обсуждать, сколько может стоить аккордеон, если толкнуть его на барахолке. Иван холодел и подрагивал при одной мысли о том, что менты действительно могут оставить его без инструмента.
Наконец, договорившись о чём‑то, они отстегнули его от трубы и велели:
- Вали отсюда, чмо.
- Аккордеон, - промычал Иван разбитыми губами.
- Чё? - сплюнул первый шибздик, который был злее, который первым ударил Ивана ещё при участковом. - Ты чё, чмырь, о***вший, совсем нюх потерял, что ли?
- Инструмент отдайте, - набычился Иван. - И старика отпустите, на кой он вам.
Он поймал летящий к его лицу кулачок легко и непринужденно, успев мысленно похвалить себя за сохранившиеся навыки. Остановив ментовскую ручонку блоком левой, правой Иван несильно, но быстро и резко, врубился в эту злобную перекошенную мордашку, в эти вытянутые трубочкой губы, в эти суженные мерзкие скользко–серые глазёнки, в этот пупырышек–нос. Голова мента дёрнулась и полетела к стене, увлекая за собой враз утратившее координацию движений тело. Второй, кажется, и сообразить ничего не успел, так неожиданна, невозможна и непредсказуема для этих уродцев была Иванова выходка. А когда сообразил, потащил из колечка на поясе резиновую палку.
Вот же дурень‑то! Сразу видно, что щегол неопытный, неучёный - просто мясо для настоящего ухаря. Для того только и нужны такие, чтобы забулдыг по лавкам собирать да бомжей гонять, а на что серьёзное эта шпана совершенно не годится, поскольку любой, самый задохлый, того же Архидьякона, ухарь уроет обоих этих пацанов в секунду.
Ментёныш свою палку и до середины дотащить не успел - Иван основанием ладони, не торопясь, хорошо прицелясь, ладно засадил ему по скуле. Щегол брыкнулся на пол и затих рядом со стариком, который безучастно глядел на всё происходящее. "Помрет старик скоро…" - успел подумать Иван, прежде чем всадить ногой по морде поднимавшемуся с пола первому. Тот захрюкал, захрипел, повалился и, скуля от боли, стал уползать под стол, собираясь, наверное, отлежаться там от Иванова гнева. Но Ивана ещё не отпустило. Он шагнул к ментёнышу и несколько раз отдуши пнул его, особо не разбирая куда. Потом быстро нацепил на себя аккордеон, поднял старика в охапку и вывалился с ним из опорника.
Он оставил деда в одном из дальних тихих дворов на Транспортной. Он бы утащил его обратно до церкви, но несподручно было - старик совсем ослабел, обмяк и почти не передвигал ног. Оставил его Иван на скамейке в твёрдой уверенности, что больше никогда живым не увидит.
Очень беспокойно было Ивану, пока он окольными дворами, через Бекетовскую и Кирова, пробирался к трамвайному кольцу. Беспокойно от того, что вступил он в конфликт с властью в лице двух этих п****нышей, что преступил он некую грань, за которой кончается его более или менее спокойная жизнь и начинается новая - неизведанная, неспокойная, нервная и, наверное, короткая, которая теперь и гроша ломаного не стоит. Не забудут два эти выродка Ивана никогда, а участковый при желании всегда сможет его найти в этом городе. А значит, одна теперь дорога у Ивана - прочь из этого города, в поля, "в деревню, в глушь, в Саратов"…
Но не мог же он, в самом деле, уйти и оставить им инструмент. Кто он, что он без своего аккордеона? Да ничто - тьфу…
На углу Комсомольской он кое‑как умылся в луже почище, доковылял до цветочного ларька и долго стоял, безнадёжно вглядываясь в ценник возле пышных белых цветов. По шестьдесят рубликов штучка стоили хризантемы. Сто восемьдесят рублей - это ж целое состояние, это только весной–летом можно наиграть столько часа за три–четыре, да и то если погода хорошая, да и то если повезёт очень, да и то возле рынка или на привокзальной площади. А сейчас где их взять? Всё, что было с утра у Ивана - это два потрепанных червонца в брючном кармане, да и те остались в опорнике, у ментов.
Несколько минут Иван рассматривал ещё и киоскёршу - бледную худую барышню, - пытаясь по лицу угадать, можно ли у неё выпросить хоть один цветочек в долг. Но нет, судя по всему, дамочка была не склонна к благотворительности, несмотря на всю свою хрупкость и томную бледность.
В тоске он дошёл до Космонавтов и там завернул в пивнушку. Он и сам для себя не мог бы объяснить, зачем он ступил в это совершенно чуждое безденежному человеку место. Может быть, просто замёрз, и подсознание заставило его найти тёплое место. А может быть, сам господь Бог снизошёл с небес, чтобы принять посильное участие в Ивановой судьбе.
Пивнушка, несмотря на послеобеденное время, была пуста. Только за одним столиком, у самой стойки, у окна, одиноко стоял какой‑то мужик перед двумя кружками, одна из которых была уже опустошена, а вторая едва почата. Когда Иван вошёл в провонявшую кислятиной забегаловку, мужик сразу махнул ему рукой с зажатой меж пальцев сигаретой - так махнул, словно его только и ждал, словно они заранее условились о встрече в этом злачном месте.
Иван недоуменно пожал плечами, собираясь присесть на низкий подоконник, отдохнуть да погреться, но мужик не унимался. Он снова призывно махнул рукой и позвал:
- Эй, земеля, давай сюда.
- Да я так, - смущённо отозвался Иван, едва справляясь с распухшими губами и прикрывая ладонью явно раздувшуюся щёку.
- Давай, давай, - настаивал незнакомец. - Ходи на моя сторона.
Иван нехотя поднялся и приблизился к мужику. Тот, вглядываясь в Иваново лицо, присвистнул и покачал головой.
- На шпану нарвался, что ли? - спросил он.
Иван только кивнул неопределённо. Ну не рассказывать же первому встречному, что он уложил в опорнике двух ментов.
- Да, братан, нынешняя шпана - это ого–го… Зверьки, - посочувствовал мужик.
Он помаячил рукой в сторону стойки и минут через пять, пока Иван курил предложенную им сигарету, матёрая буфетчица принесла и поставила на стол две кружки пенного напитка.
- Угощайся, старик, - кивнул мужик на кружки. - И рассказывай.
- Что рассказывать? - вопросил Иван.
- Ну, вообще, - пожал тот плечами. - Как до жизни такой докатился.
- До какой "такой"? - насупился Иван. - Нормальная у меня жизнь.
- Да я ж не говорю, что она у тебя ненормальная, - примирительно улыбнулся Иванов угощатель.
Был он уже в возрасте, за сорок ему точно было. Нетороплив и, кажется, обстоятелен. Не алкаш на вид, не бомжеват нисколько, одет не с иголочки, конечно, но вполне себе прилично - в солидном чёрном плаще с белым кашне. И курил не какую‑нибудь там "Приму", а нормальную "Яву". И смотрел на Ивана без излишнего любопытства, без настороженности и без особой приязни, которая, в силу своей необъяснимости, выглядела бы подозрительно.
- Нормально докатился, - ответил Иван, отхлёбывая пива. - Медленно, но верно.
- Угу, - кивнул собеседник. - Это понятно, что медленно. Иначе бы вид другой был.
- Какой? - поинтересовался Иван.
- Затравленный, - пояснил мужик. - А ты в себе уверен. Значит, пообвык уже, пообтёрся; значит, без неожиданностей всё случилось… Меня Николаем зовут.
Иван назвался. Не хотелось, но вежливость обязывала. Не врать же и не отмалчиваться перед человеком, чьё пиво ты сейчас пьёшь.
- Играешь? - спросил мужик, кивая на аккордеон у Ивана за спиной.
- Нет, просто так, поносить взял, - ответил Иван нарочито грубовато, как разговаривал всегда, когда предчувствовал дилетантские рассуждения о музыке или просьбы "сбацать что‑нибудь".
- А Брукнера можешь? - спросил собеседник, не обращая внимания на Иванову грубость.
Иван дёрнулся недоуменно, посмотрел удивленно мужику в глаза, покачал головой.
- Я заплачу, - спохватился тот.
- Да не, - помотал головой Иван. - Не в этом дело. Не умею я Брукнера.
- Жаль, - задумался Николай, прихлебывая пиво.
- Люблю Брукнера, - добавил он через несколько минут молчаливого пития, сопровождаемого лишь Ивановым сопением из покорёженного и забитого спёкшейся кровью носа. - Жена у меня очень его любила и меня приучила… Может и не саму музыку его люблю, а… Память о ней люблю, может…
- Ушла? - вежливо полюбопытствовал Иван, чтобы поддержать беседу.
- Ушла, - кивнул собеседник. - В мир иной и, как говорят, лучший, чем этот… Как думаешь, не врут?
- А хрен его знает, - пожал плечами Иван. - Везде хорошо, где нас нет… А как там на самом деле, кто его знает… Давно ушла?
- Ну да, - согласился Николай. - Не знает никто, кроме хозяина… Да уж год как. Вот в этот день и ушла. Так что ты, считай, на поминки попал.
- Любил её? - произнёс Иван скорее утвердительно, чем вопросом.
- Любил, - кивнул собеседник. - Очень жалко её было. Так жалко, что чуть руки на себя не наложил… Пока она угасала, - болела она долго, - так я думал: сдохнуть бы вот сейчас, раньше, чем всё случится, чтоб не видеть, не мучиться…
Помолчали.
- О тебе пожалеет кто‑нибудь, когда ты уйдёшь? - спросил Николай.
Иван пожал плечами.
- Понимаешь, старик, - вздохнул собеседник, закуривая и кладя пачку перед Иваном, - я думаю, что жизнь надо прожить так, чтобы было кому сожалеть о твоем уходе. Вот если найдётся хоть один, совсем неизвестный и посторонний тебе человек, который пожалеет о твоём уходе и оплачет тебя, вот тогда, наверное, ты не зря приходил… Понимаешь, о чем я? Не о близких и родных говорю, у них профессия такая - оплакивать тебя, сколько полагается. О чужом тебе человеке толкую.
- Понимаю, - пьяно кивнул Иван. Две кружки пива - это было первое, что попало сегодня в его желудок, давно просивший есть. И с двух кружек пива Ивана сейчас хорошо повело.
- Вот Андрюша Миронов - помнишь его? - может быть совершенно спокоен там: он приходил не зря, царствие ему небесное. Потому что по крайней мере один человек, - это я - точно его оплакал. Напился я тогда вдрызг и ревел белугой, когда он помер… Будто лучшего друга потерял, вот такое было чувство…
- Понимаю, - снова кивнул Иван, раскуривая николаеву "Яву".
- А вот обо мне никто плакать не будет, старик… - продолжал тот. - Никто… То есть, получается, что жизнь моя была совершенно напрасной… А?
- Ну, мы ж с тобой не артисты, чай, не учёные и не политические деятели, - вступил в его монолог Иван. - Кому мы нужны на этом свете, кроме родных да друзей. А если таковых не имеется, то считай, что и всё: жил не жил ты, никто и не вспомнит.
- И это страшно, - кивнул Николай и снова замаячил рукой в сторону буфета.
- Не–не–не, - запротестовал Иван, заметив его жест, - я больше пить не буду… Меня с голодухи что‑то повело совсем.
- Извини, - спохватился его компаньон, - не додумал. Сейчас организуем пожрать.
- Не–не–не, - замотал головой Иван. - Не, мне идти надо… Понимаешь… Понимаешь, есть человечек один, который… Который, может быть, и вспомнит и поплачет, если со мной что случится… Мне цветов нужно добыть…
- У–у-у, - понимающе произнес Николай. - Невеста?
- Нет, Коль. Девочка. Соня. Сирота. Она цветы любит. Хризантемы.