Девять
1
Она приходит ко мне каждый день. Белая в белом, а во лбу - звезда, излучающая надежду. Это та звезда, увидев которую, я, усталый волхв, должен подняться и идти навстречу.
Всегда долгожданная, Она пребывает со мной подолгу, но всегда не так долго, как мне хотелось бы. А мне бы хотелось вечности, неразделимой на отдельные мгновения. Или разделённой - чтобы иметь возможность прочувствовать каждый миг Её пребывания рядом.
Мне нравится лучистая звезда, ало рдеющая над локоном, упавшим на лоб.
Я знаю, это дева Мария. Ах, если бы ещё моё знание было истиной!
Мы с Ней вдвоём в бесконечности ничего…
Однажды остального мира просто не стало. Я не помню, при каких обстоятельствах это случилось, но мира больше нет. Какой апокалипсис мы с ней пережили?
И Куда Она ко мне приходит?
Никуда. Она просто приходит ко мне. Каждый день. Каждый год. Каждую жизнь. И не знает, что я жду Её и умираю от бесконечного ожидания, и боюсь умереть прежде, чем увижу Её ещё раз. Ведь всё, что у меня есть, всё, что мне осталось - это Она.
Она - воздаяние. Но за что мне такая награда, я не ведаю. Она ниспослана мне за нечто, чего я так и не совершил. Должен был совершить и не совершил.
2
Весела, улыбается и много говорит. Я знаю, что Она рассказывает мне о будущем. О том будущем, в котором настоящее уже не будет столь пасмурно и беспросветно. О том будущем, где воспоминание о прошлом станет вызывать лишь улыбку - добрую, сентиментальную и немного грустную. Да.
Мне легко поверить всему, что Она скажет, потому что я точно знаю: Она неспособна обмануть. Каждое Её слово обязано быть правдой, от начала до конца, потому что иначе всё теряет смысл. Даже жизнь.
В тех травах, в которых мы с Ней идём, в том воздухе, который вдыхаем, разлита благость единения и трепетного ожидания чуда. Мне так хорошо с Ней!
И так плохо без Неё.
3
Много звуков. Они очень слабы, потому что приносятся из дальнего далека и ничего не могут сказать уху. И света тоже много. В мерцании зарниц Её лицо несказанно тревожно, и, как мне кажется, Она чего‑то ожидает. И боится того, что ожидаемое случится.
Я утешаю, но Она, кажется, не слышит меня.
И тогда я кричу от боли, от невозможности сказать Ей всё.
А что ещё я могу для Неё сделать…
4
Иногда, мне кажется, я вижу как Она плачет. Но когда Её рука касается моего горящего лица, - это как прикосновение нежданно тёплого родника, смывающего с души накипь непонятной тоскливой грусти. И тогда я не знаю, плакала ли она. Или это мои собственные всхлипы и стоны.
Да нет же, какая глупость!
С чего бы это?
Милая, милая, что с нами случилось? И отчего случилось так неправильно?! Какие препятствия встают между нами? Горы тают в сизой дымке далеко на востоке - им не до нас. Ветер - наш союзник. Невидимое солнце согревает.
А радости - нет. И что‑то гнетёт душу и тело, прижимая к земле.
5
Не помню, какое сейчас должно быть время года. В том краю тёплого света, в который Она иногда увлекает меня за собой, нет никакого понятия о времени и стихиях. Там есть только свет. И птицы. К сожалению, я не умею летать, а потому могу только слушать их призывные клики, падающие с неба сквозь дождь.
Дождь?..
Разве бывает дождь в отсутствие туч, способных его исторгнуть?..
Я напишу ей стихи. Я обязательно напишу ей стихи, как делал это однажды. Говорили, что у меня есть слог…
Но если даже и нет, если надо мной посмеялись или просто сказали так из жалости, я всё равно напишу ей. Она не станет смеяться, я знаю.
"Ах, милая, мы с вами так…"
Нет…
"Ах, милая, когда мы с вами вместе идём аллеей, и рука в руке…"
Я всё равно их напишу!
"Вдруг дивный свет, так трепетно алея, рождается в притихшем далеке…"
Меня обманули. Надо мною посмеялись. У меня нет слога…
И слова бессильны.
Мы гуляем с ней в дивном саду, в окружении лип и акаций. Мне очень хочется взять её за руку, но я не смею. Не смею…
Право, я, кажется, никогда не смогу открыться ей в своих чувствах.
6
Матушка любила повторять, что я слишком - не по–мужски - чувствителен и слаб. Наверное, она была права, потому что я не могу произнести ни слова. Не могу сказать Ей, не могу выразить. Язык в моём пересохшем от волнения рту словно приклеен к нёбу клеем робкой нерешительности.
Но как это странно, всё же, - не уметь объяснить единственной и такой влекущей деве свои чувства. Неужели отец наш Адам был так же безмолвен пред матерью Евой?
Но я же мужчина, я победитель! Неужели не смогу я победить собственную робость?!
7
Я люблю тебя! Я совершенно точно знаю, что люблю тебя.
Нет, не только потому, что ты - единственная женщина, а я - последний мужчина, отнюдь. И в череде самых прекрасных женских лиц я сразу отличу твой лик - исполненный бесконечной доброты, отчего‑то немного печальный, с этим (моим любимым) непослушным чёрным локоном, спадающим вдоль виска…
Она кладёт руку мне на плечо, и мы танцуем. Танцуем до утраты всякого представления о пространстве вокруг нас, теряемся в переплетениях света и тьмы, в отражении свечей. Сердце замирает и как будто исчезает, растворившись в груди, в крови, в чувстве вечного ожидания счастья.
И кружится голова.
И немного мутит почему‑то.
8
Наконец‑то я услышал Её голос! И теперь точно знаю, что Она любит меня, любит! О, Господи, кажется, я счастлив, я безмерно счастлив!
Она склонилась к моему лицу, так, что я ощутил слабый запах Её одежд (отчего‑то мне почудился аромат ладана), почувствовал на своей щеке прикосновение Её волос. И прошептала в самое ухо:
- Милый…
И ещё что‑то, но очень тихо, так, что я не расслышал. Но разве мало одного этого слова - "милый"?! Разве не о многом оно говорит сердцу, которое так долго томится, так сладко замирает в предчувствии и вдруг несётся вскачь при одном воспоминании о Ней?
Мы безумно долго вместе, в этом утратившем себя мире, - кажется, целую вечность.
Мне хочется кричать от восторга, но здесь слишком мало воздуха - я не могу набрать его полную грудь. Если бы Её не было рядом, я бы решил, наверное, что умираю от удушья.
Но что за глупая идея! Если я и могу умереть, то только от любви!
9
Не помню, как мы попали на этот остров. На эту скалу. Наверное, я прилетел вслед за Ней.
Что значит - прилетел?.. Я умею летать?..
А что же тут удивительного, ведь я люблю и любим! Говорят же, что любовь окрыляет.
Мы стоим на самом краю скалы, у обрыва, над которым даже дышать становится жутко, не то что заглянуть в него. Но нам не страшно. Вытянув руки, ловим в ладони ветер. Если его схватить, он затихает в руках тёплым, робким птенцом. Тогда можно раскрыть ладони и выпустить его обратно; и он улетит, благодарно коснувшись щеки крылом.
Восхитительное чувство лёгкости! Мне никогда ещё не было так легко и столь беспечно хорошо.
А в небе, где медленно и тихо тлеет закат, кружатся и кричат на разные голоса птицы. Белые, розовые и голубые, как само небо, с которым сливаются до того, что их почти невозможно различить, они словно прозрачны. Как это прекрасно и необычно! Я обязательно напишу потом картину. Ещё раз прилетим с Ней сюда, и я напишу. И Её на фоне заката - мою белую, белую и прекрасную птицу…
Лёгким облаком Она вдруг поднимается в воздух, над пропастью, так беспечно, словно под ногами Её - твердь.
Куда же ты? Не улетай! Постой!..
Ах, какой же я глупый, право! Ведь у меня есть крылья! Я должен лететь за ней, туда, в небо. Она зовёт. Она улыбается мне.
Запись №9
о смерти пациента военно–полевого госпиталя
Дата поступления: 24 октября 1914 года.
Фамилия: неизвестна
Имя: Андрей
Отчество: Александрович
Лет: 19 (?)
В звании: штык–юнкер
Особые пометки: -
DS: травматическая ампутация обеих ног, травматическая ампутация указательного и среднего пальцев левой руки, травматическая ампутация левого глаза, осколочное ранение груди, контузия, частичная утрата зрения вследствие ожога, частичная утрата слуха
Лечение: …
Причина смерти: остановка сердца
Дата смерти: 2 ноября 1914 года.
Запись сделал: врач Меттерних П. К. (подпись)
В свидетелях: сестра милосердия Св–Тр. о.с. м. Таинцева А. С. (подпись)
На мосту
Если долго смотреть с моста вниз, можно увидеть реку.
Нет, не так.
Если долго смотреть с моста вниз, можно не увидеть реку.
Жёлто–зелёная - такого вот невзрачного цвета - вода несёт к дамбе бумагу, щепки, консервные банки, дерьмо, трупы и отжившие своё презервативы. Это ни разу не фигура речи - в воде действительно полно презервативов. А презервативы полны жизни. Мёртвой квинтэссенции жизни.
Небеса тяжелы - они беременны дождём и вот–вот родят.
Человек на мосту следит за поплавком; удочка в его руках похожа на меланхолически поникший член, слишком тонкий, чтобы быть актуальным. Леска - это та единственная, слабая, нить, что связует человека с реальностью, от которой он давно отказался. Пёс, сидящий рядом, тревожно принюхивается к миазмам реки, воображая себя первой собакой. Наверняка это сука или кобель.
Рыбы, которые живут в реке и не по–наслышке знают о её подводных камнях, могли бы, при желании, сотню раз клюнуть на поникшего целлулоидного мотыля, но Красная книга не позволяет им попасться на эту удочку. Мотыль - бездушное творение рук человеческих - никогда не станет той жертвой, которая способна искупить правду жизни. Он не отказывает себе в удовольствии отомстить своему создателю. О, Франкенштейн техногенного времени!
Из поезда, с грохотом проносящегося по мосту, можно увидеть реку с мёртвыми презервативами и задуматься о смысле бытия, но пассажиры пьют чай. Проводницы пьют чай. И нездоровая старушка со вставной челюстью, в седьмом купе, тоже пьёт чай. А машинист спит, и ему снится, что он - машинист поезда. Такова диалектика жизни, во всём её непроглядном и неприглядном мракобесии.
Где‑то часы бьют полдень, где‑то рождаются люди. Где‑то они умирают, забыв посмотреть на часы. Когда полдень, часы и смерть соединяются воедино, где‑то рождается будущий машинист поезда, призванный прийти на смену ушедшему. Переселение душ тоже не обходится без человеческого фактора. Иногда карма стоит не дороже прошлого, не дороже бумажки с надписью "Билет на поезд".
Когда полдень, смерть и часы сходятся в одной точке, колёса поезда вдруг отрываются от рельсов. Скрежеща костями, лопаясь в сочленениях, хрустя хитином пластика и металла, бессильно громыхая бесконечностью ног, состав испуганно поднимается на дыбы и, проламывая ограждения моста, устремляется вниз. Река принимает его в свои объятия, привычная ко всему. Верная супруга своих берегов, она изменяет им с поездом - легко и непринуждённо, без ненужной манерности и кокетливых "нет", которые "да".
Грохот той бешеной страсти жить, которую дарует одна только смерть, сменяется тишиной. Запах недолгого ужаса рассеивается в пространстве вместе с душами, которые его уже не чувствуют. Стрекоза возвращается на камыш, как жизнь - на круги своя, и покачивается на головке, напоминающей эскимо, и грезит о мухах. Вычеркнутые из жизни примеряют траурные рамки. Разбуженные ненадолго рельсы опять засыпают.
Река уносит за горизонт недоживший поезд, недолюбленных проводниц, вставную челюсть нездоровой старушки из седьмого купе, чайные пакетики и презервативы - пустые, как звуки колокола который уже прозвонил. И это ни разу не фигура речи - они действительно пусты, как грех.
Человек на мосту вздыхает и сматывает удочку. "Разве рыба пойдёт, - ворчит он в сторону пса. - Да никогда не пойдёт рыба под поезд". А пёс мудро жмурится и молчит и воображает себя первой собакой.
А небеса тяжелы.
In the death car
Он подобрал её на объездной - маленькую, промокшую, неуютно нахохлившуюся несмышлёным воронёнком под унылой сентябрьской моросью.
- Привет, - бросил, наблюдая, как она садится рядом, пропахшая вечерним дождём и дорогой. И ещё, кажется, алкоголем немного. С её черных волос, сбившихся в обиженные пряди, стекало и капало.
- Привет, - неуверенно улыбнулась она. - Я тут тебе намочу немного?
- Только немного, - кивнул он, выезжая с обочины на дорогу. - Куда едем?
Она недолго посмотрела на дождевую сыпь в свете фар, застилающую всё впереди, отрывающую их от мира. Пожала плечами.
- Куда хочешь.
- О! - улыбнулся он. - Как редко приходится слышать такие слова от одиноких промокших девушек. Слишком редко, чтобы этот мир не казалось старым хмурым задротом, не знающим, куда и зачем он едет… Извини.
Она снова пожала плечами, всё пытаясь так пристроить свои локоны, чтобы с них не текло за воротник чёрной блузки под чёрной же джинсовой курточкой. Чёрная сумочка на плече. Чёрные джинсы. Ах!..
А она, вся, казалось бы, отдавшись своей причёске, то и дело бросала осторожные взгляды на его настойчиво равнодушный профиль, на галстук поверх белой рубашки, проглядывающей в отвороты плаща. И кажется, улыбалась одними глазами.
- Куришь? - поинтересовался он, доставая из бардачка пачку "Мальборо".
- Нет, - помотала она головой, обдав его щёку десятком мелких, колких и пахучих брызг. - Ой… прости. А ты кури, если хочешь, я нормально переношу.
Щёлкнула зажигалка. Его ноздри раздулись. С лёгким "пых–х" выпорхнул между тонких губ сизый клуб дыма. А фары выхватывали из темноты чахнущие вдоль дороги простуженные вётлы. Где‑то в небе, слабым намёком на самое себя, проглядывала иногда полная луна. Скоро кончится дождь…
- Хорошая у тебя машинка, - оглядев салон, сказала она, чтобы что‑нибудь сказать.
- Угу, - кивнул он. - Правда, она не моя.
- А–а… - понимающе кивнула она. - Жены…
- Угнал, - коротко пояснил он. - Полчаса назад.
- Ух ты! - неожиданно весело выдохнула она, поглядывая на него с откровенным любопытством. - Тебя, наверное, уже ищут?
Он глубоко затянулся, молча пожал плечами.
- Наверняка, - улыбнулся, повернувшись к ней. - А ты что забыла на кольцевой, одна, на ночь глядя?
- Как здорово! - произнесла она, не ответив на его вопрос. - Нас будет преследовать полиция! С сиренами и этими… маячками! Вау!
- Любишь адреналин? - кивнул он утвердительно.
- Ты, похоже, тоже не прочь.
- И не боишься?
- Чего? Не я же угнала машину, - улыбнулась она. - Тем более, что ты всё равно уйдёшь от них.
- Уйду, - согласился он.
Объездная забирала влево, уводя вокруг коробок старого квартала на юг - к речному вокзалу.
- Романтично‑то как! - вздохнула она, поглядывая на него по–ребячески задорно. А чёрный и влажный локон упал вдоль виска. И глаза у неё были чёрные, влажные, с искорками, как звёздочки или брызги шампанского.
- А зачем тебе тачка? - поинтересовалась она, поглядывая на одинокий жёлтый глаз светофора впереди.
Он чуть сбавил газ перед светофором - ненужная сейчас привычка. Посмотрел на неё.
- Не могу в такую погоду сидеть дома. Когда такая… такая прелесть вокруг, когда дождь и осень и ночь, меня тянет поколесить по городу.
- Просто тянет, или конкретно на чужой машине?
- Без разницы, - усмехнулся он. - А почему ты не села назад? Отчаянная?
- Ты же открыл переднюю, - она заглянула ему в глаза. - Эй, ты что задумал, а?
- Как тебя зовут?
- Энджел. Что ты задумал?
- А меня - Марк. Не бойся, детка, не будет ничего такого, чего ты не захотела бы сама. Почитать тебе стихи?
- Кажется, я зря села в эту машину, - произнесла она то ли обречённо, то ли подзуживая его.
- Да всё нормально. Но я удивился, правда, когда тебя увидел… Ты разве не слышала про маньяка на тачке? Который подбирает голосующих девушек. Сейчас про него только и трындят по ящику.
Она покосилась на него, подтянула поближе к себе сумочку.
- А я слышала другое. Будто бы убивают водителей. Говорят, маньяк голосует на дороге, его подсаживают и… Ой, нет, нехорошая тема. Давай лучше стихи.
Он улыбнулся, вмял окурок в пепельницу, начал:
Осада горьких чувств, в порту - купцы с Востока,
И шквальные ветра, и мелкий дождь с утра,
И пенье водостока…
Вдруг резко обернулся, кажется, испугав её.
- Что? - спросила она встревоженно.
- Показалось, - бросил он. - К чёрту стихи.
- Ну и ладно, - вздохнула она. - К чёрту. Так куда мы едем, Марк?
- Да никуда. Поколесим ещё немного.
- А потом?
- Потом… - он потянулся за новой сигаретой.
- Прикури мне тоже, - попросила она.
Он протянул ей раскуренную сигарету. Попыхал второй, выпустил из ноздрей курчавые струйки дыма, посмотрел на неё, любуясь.
- Ты красивая, - произнёс одобрительно.
- Говорят, - кивнула она, неумело затягиваясь.
Мотор тихонько, неслышно почти, гудел. Достаточно, впрочем, громко, чтобы не слышно было шуршания дождя на крыше. Оседлал, паршивец, и едет. Он тоже, видимо, любит поколесить по городу. На чужой тачке.
Пронеслись навстречу фары очумелого странника, летящего куда‑то на скорости девяносто миль в час. Самоубийца…
И снова тишина.
- Что‑то полиция запаздывает, - сказала она.
- Пропажу могли ещё не обнаружить, - дёрнул он плечом. - В такую погоду немногие, мне кажется, способны думать о бренном.
- Наверное, - согласилась она.
- Так что же тебя занесло на дорогу, Энджел? Дождливой ночью, без зонта. С душою, выпившей немного.
- Совсем чуть–чуть, - улыбнулась она. - Один меланхолик высадил.
- А–а… твой парень? Поссорились?
- Мой парень? - взглянула на него чуть удивлённо. - Да нет. Подсадил один.
- Угу. А посреди дороги захотел расплаты.
- Захотел, - кивнула она.
- Не получил.
- Не–а. Так и ждёт, наверное… Ты не захочешь?