- Уже хочу. Обещаю, что не высажу тебя на дороге, если ты не платёжеспособна. Ты всё равно останешься здесь.
Усмехнулась, убирая докучливый локон за ухо. Вздохнула:
- Жаль.
- В смысле?
Не ответила. Потушила сигарету, помахала рукой, разгоняя облако дыма перед лицом.
- Всё‑таки это гадость, - кашлянула. - Курево.
Проплыл мимо речной вокзал, подсвечивающий темноту унылыми сонными фонарями в ожидании странноватых путешественников, решивших вдруг, посреди позднего вечера, прокатиться по реке. А ведь наверняка такие есть! Каких только нет, чего уж там… Столбы света от фонарей падали вниз и не могли долететь до земли - разносились дождевыми каплями, влажной пылью.
Он не поехал через мост, за которым - или ему показалось? - посверкивал злобным светляком и приближался красный маячок полицейской машины. Он повернул налево и направил "Порше" вдоль реки.
Река зябко жалась к берегам и морщилась от приставучего дождя. А дождь льнул к этой кокетливой прожжёной девке, корчащей из себя скромницу. Шептал, уговаривал, настаивал…
В роще, прикорнувшей чуть дальше, на том берегу, дремали, свернувшись калачиками под грибами, гномы и видели в порнографических снах Белоснежку. Завязав бороды узлом, они драли эту сучку по–одиночке и скопом. А Белоснежка кричала и билась под ними и прятала в траву похабную довольную улыбку. Шлюха!..
- Так что насчёт секса? - спросила она, прервав его мысли.
Он посмотрел на неё долгим задумчивым взглядом. Проводил глазами встречную машину. Спросил осторожно:
- Ты правда этого хочешь? Ты мне ничего не должна, детка.
Она порылась в сумочке. Достала зеркальце и помаду. Подкрасила губы, не торопясь, кокетливо–вопросительно поглядывая на него. Потом извлекла флакончик туалетной воды. Прыснула за одно ухо, за другое.
В салоне свежо и пряно, томно и интимно запахло скошенной травой.
- У–у-м–м, - потянул он носом. - Люблю этот запах. Была у меня одна девочка… она тоже пользовалась такими духами.
Помолчав минуту, добавил, улыбнувшись:
- Люблю смотреть, как девушки прихорашиваются. Какой‑то философ сказал, что есть три вещи, на которые можно смотреть бесконечно: как горит огонь, как струится вода, и… ещё что‑то там. На третьем я бы сказал: и как прихорашиваются девушки.
Она повернулась к нему, медленно приблизила своё лицо к его. Дыхание обожгло ему ухо, дрожью пробежало по нервам, сгустилось где‑то в животе и ручейком стекло в пах.
- Есть ещё одна вещь, - прошептала она. - Глаз не оторвать, до чего притягательная…
- Я знаю, о чём ты? - спросил он, вцепившись в руль так, что пальцы готовы были лопнуть в сочленениях и осыпаться на коврик прахом, дав волю "Порше" самому решать, в какую бездну броситься с головой. Голос его предательски дрогнул.
- Хочешь узнать? - призывно произнесла она, и влажное дыхание сместилось ниже, за скулу, затрепетало на шее.
- Детка… Я же за рулём…
- Брось его к чертям! Давай разобьёмся!
- О–о?! Да ты - моя! Я даже не буду с тобой…
Он ударил по тормозам - слишком резко, слишком торопливо, выворачивая к обочине. "Порше" шкрябнул крылом по бортику ограждения, взвизгнул от боли, засопел и затих.
Она ахнула, едва не ударившись о лобовое. Хохотнула, жадно припала к его губам, зачем‑то приоткрывая сумочку.
"Неужели у неё там презы?.." - подумал он, жадно, как наркоман, вдыхая её поцелуй, расстёгивая плащ, нашаривая внутренний карман…
***
Машина стояла на обочине. Моросящий, неожиданно наподдавший к ночи, дождь выводил по чёрной крыше одному ему понятную заунывную мелодию осени. Со стеклом, правда, он не мог справиться, потому что щётка дворника всё маячила и маячила туда–сюда, без устали - ширк–ширк… ширк–ширк… - с обречённостью претендующего стать вечным двигателем.
Не было ни прохожих, ни проезжих. Ну, разве что, пара машин пронеслась по дождю мимо за последний час. Но разве станет кто‑нибудь останавливаться? Какой интерес в прижавшемся к обочине "Порше". Кто станет заглядывать сквозь лобовое стекло, чтобы увидеть на сиденье мёртвого человека. А заглянув и увидев, разве станет он присматриваться, чтобы разглядеть - чтобы определить, - кто там - мужчина, женщина?.. Чтобы, возможно, воскликнуть: "Ба! да их там двое, кажется!"
И уж конечно не станет он мокнуть, стоя рядом с автомобилем, под дождём, и прислушиваться к песне, которую еле слышно бормочет себе под нос радио:
I know you have got the time
Coz anything I want, you do
You'll take a ride through the strangers
Who don't understand how to feel
In the death car, we're alive…
Бей своих
Дядина жизнь прошла под лозунгом "бей своих, чтобы чужие боялись".
Свои перебиты, все. Чужие напуганы - засели по окопам и постреливают издали. Кто‑то хитро взял нейтралитет и дремлет в один глаз, ожидая, пока дядя Карл споткнётся, и можно будет вдеть ногу в стремя его маразма. Маразм ведь не выбирает по партийной принадлежности, а накопления старого партийца не очень отстали от сокровищ его партии.
Размахивая белым флагом племянничьего ненавязчивого равнодушия, я приближаюсь к дядюшкиному одру, склоняюсь над ним, заглядываю в блеклые старческие глаза. Глаза невыразительны, как будущее, пусты как надежды на возвращение прошлого и слезливы, как передача "От всей души". Кажется, мне его немного жаль, но жалость - это не то, чем можно его разжалобить. Он знает и всегда знал, что я не буду стоять у его одра в очереди, со стаканом воды.
- Я написал завещание, - гундосит дядюшка.
Сорок девятое уже.
- Всё оставляю тебе, Карлуша.
Матушка очень мудро поступила, когда назвала меня Карл–Фридрих.
- Спасибо, дядя, - шепчу я. - Спасибо, но я…
- Я завещаю тебе самое главное и одновременно - всё, - продолжает дядюшка, слабым жестом отметая мои недозревшие благодарности.
Всё - это очень много. Интересно, сколько у "всего" нулей…
- Я завещаю тебе мою жизнь, племянник… Всю мою жизнь.
- И всё?! - невольно вырывается у меня.
Лысый человечек с интеллигентной бородкой, сжимая в руке кепку, поворачивается ко мне.
- Нет, това'ищ! - провозглашает он. - Т'удовая дисциплина, бешеная эне'гия в т'уде, готовность на самопоже'твование, тесный союз к'естьян с 'абочими - вот что спасёт т'удящихся навсегда от гнёта помещиков и капита'истов.
Толпа рукоплещет. Меня оттирают куда‑то на задний план. В цеху железно пахнет окалиной, остро - революцией, и удушливо - немытыми телами.
Жизнь продолжается.
Перелом
В среду сантехник Игнат неловко спрыгнул с подножки трамвая и загремел в больницу с переломом сознания. Ему наложили гипс, а серьёзный врач с усами и в очках, по фамилии Психиатор, сказал, что перелом открытый, поэтому нужно быть крайне осторожным: открытый перелом - это врата, делающие сознание проходным двором для всякой нечисти. Как именно нужно бдить, этого Психиатор Игнату не объяснил. Сказал только, дескать, завязывайте вы, товарищ, с трамваями, этими исчадиями ада; дескать, вот я же езжу на работу на самокате и ничего - очень здорово это.
Вечером, вернувшись из больницы домой, Игнат закатил домочадцам трёхэтажный скандал на тему тухлости их мещанского мировоззрения и, обложившись купленным по дороге Кантом, сел читать Шопенгауэра. Купленный по дороге самокат был поставлен в прихожей. Купленная по дороге резиновая баба положена на супружескую кровать.
Сорокалетняя жена Марина плакала и пила на кухне водку, заедая стресс вчерашними сосисками с кетчупом. Пятнадцатилетний сын гимназист Сергей рассматривал в своей комнате порнографический журнал "Рлаубоу" и заедал стресс жевательной резинкой "Еслирсе". Кот по имени Фламинго остался без сосисок и теперь зализывал стресс собственными яйцами.
Всю ночь Игнат не спал, потому что через брешь в сознание пыталась прорваться всякая нечисть. Игнат кричал непонятные звуки и просыпался в ледяном поту. Гипс трещал по швам, но держался. Нечисть недобро материлась и искромётно тушила об Игнатово сознание окурки, а ещё лязгала огненными зубами и бряцала над его головой цепями вечности. Спасала только цитата из Шопенгауэра, со страницы номер 157, второй абзац сверху, шестая строка. Лежащая рядом резиновая баба глумливо молчала. Под утро Игнат, в приступе неясной этиологии и нечёткой мотивации, её задушил.
Утром, во время уборки спальни, сорокалетняя жена Марина обнаружила труп и вызвала милицию.
Приехавшие на вызов усталые милиционеры погрузили в машину холодное тело резиновой бабы, забрали Игната и увезли в тюрьму. Там его постригли наголо и посадили в камеру к заядлым убийцам.
Резиновую бабу увёл для допроса главный следователь майор и, повесив на двери с той стороны табличку "Не входить!", стал проводить следственный эксперимент. Усталые милиционеры поухмылялись, но майор свою работу всегда делал добросовестно.
Заядлые убийцы приняли Игната тепло, по–семейному, и сразу полюбили. Самый опасный заядлый убийца попросил Игната читать ему на ночь Шопенгауэра по–памяти и гладить по головке. Игнат гладил и читал ему всю ночь и прочитал от страницы 157 до страницы 261. Ему это было удобно, потому что ночное бдение спасало от нечисти.
Утром Игнат совершил побег из тюрьмы, воспользовавшись дырой в сознании. Он даже не позавтракал. Вместе с ним, тоже не позавтракав, убежал самый опасный заядлый убийца. Они долго и безнадежно петляли по тёмным туннелям Игнатова сознания. У перекрёстка Малаховской и Первоспасской их настигла погоня с собаками. Погоня с собаками открыла огонь; самому опасному заядлому убийце обожгло ногу. Когда Иван хотел подхватить его на руки, тот простонал: "Брось меня! Уходи!". Игнат ушёл.
Он пришёл домой через задний ход и, повесив потёртую кепку на руль самоката, попросил у сорокалетней жены Марины, завтрак, на который не попал из‑за побега. Серьёзный врач Психиатор, который в это время хлебал на кухне борщ, и у него были жирные усы, сказал, дескать, здравствуйте, Игнат. Игнат ему ответил, мол, а чего вы делаете в моей кухне и едите борщ, сваренный моей сорокалетней женой Мариной? Врач Психиатор сказал, дескать, я пришёл спасти вас от себя самого. Седлаем, говорит, самокаты и бежим отсюда, пока ваш перелом сознания не стал чёрной дырой и не втянул всё сущее. Тогда Игнат понял, почему ему показался незнакомым руль самоката, на который он повесил потёртую кепку. Тут он почувствовал, как сгущается материя, грозя стать чёрной дырой, и они оседлали самокаты. Ещё Иван прихватил томик Шопенгауэра и сказал сорокалетней жене Марине, мол, прощай навеки. Тогда сорокалетняя жена ушла на кухню пить водку, занюхивая вчерашним котом Фламинго, и вспоминать Психиатора.
Игнат и Психиатор быстро доехали до милиции, где проникли в кабинет главного следователя майора. Серьёзный врач загипнотизировал работника милиции, и они похитили вещественное доказательство резиновую бабу, совершив преступление, оговорённое в статье уголовного кодекса. Психиатор сказал, что этой бабой нужно будет заткнуть чёрную дыру в сознании Игната, чтобы не было утечки материи. Игнат возразил, дескать, лучше бы заткнуть Шопенгауэром, но усатый врач ответил, нет, мол, Шопенгауэр слишком иррационален. И они снова оседлали свои самокаты.
Они долго петляли по туннелям Игнатова сознания, пока, наконец, не нашли дорогу к планете Плутон, возле которой сгущалась чёрная дыра. На планете сидел старый немецкий философ Шопенгауэр и курил трубку. Будучи немецким Шопенгауэром, он напрочь игнорировал министерство здравоохранения, лишний раз подчёркивая свою волю и пессимизм. Он сказал, дескать, ну наконец‑то вы пришли. Да, - ответил Игнат, - здравствует Шопенгауэр!
А Психиатор сказал, дескать, ну вот и всё, ребята, давайте знакомиться. А Игнат ему, мол, мы уже знакомы: вы серьёзный усатый врач Психиатор, я сантехник Игнат, а это - немецкий философ Шопенгауэр.
Нет, сказал Психиатор, я воплощённое зло этого мира, а ты, сантехник Игнат, мне нужен был только для того, чтобы выйти на немецкого философа Шопенгауэра. И вот, наконец, воплощённое зло торжествует! сейчас вы оба отправитесь в чёрную дыру твоего сознания, сантехник Игнат.
Тогда Игнат ему: но зачем тебе всё это, воплощённое зло мира Психиатор?
А Психиатор: потому что мне нужна твоя сорокалетняя жена Марина, Игнат. Она нужна мне для опытов.
Только теперь до Игната дошло, в какую жопу он попал. А немецкий философ Шопенгауэр сказал, что, дескать, это и есть та чёрная дыра, в которую он их завлёк. Глупец, сказал он усатому врачу, это я воплощённое зло этого мира. Ты, усатый врач Психиатор, нужен был мне только для того, чтобы выйти на сантехника Игната. Тогда Игнат спросил, дескать, зачем я тебе, немецкий Шопенгауэр? На что иррациональный философ ответил ему: сто лет ты мне без надобности, сантехник Игнат, - мне нужен кот Фламинго, который является реинкарнацией Лейбница. И он засмеялся злобно и махнул своей трубкой, произнося заклинание, и усатый доктор с Игнатом подумали, что сейчас их втянет чёрная дыра.
И тут, откуда ни возьмись, из чёрной дыры появился главный следователь майор с пистолетом и крикнул, мол, всем оставаться на своих местах. Ну что, уроды, сказал главный следователь майор, думали, уйдёте? Я вшил в резиновую бабу жучок. И ещё он сказал резиновой бабе: агент баба, благодарю за службу! А баба молча отдала честь, и из неё выполз жучок, который немедленно стал передавать в центр координаты Плутона.
По координатам пришла погоня с собаками и окружила главное зло этого мира. А самый опасный заядлый убийца, который оказался самым главным агентом госбезопасности, обнял Игната и сказал: спасибо тебе, Игнат, за всё, и поцеловал его прямо в сознание, отчего Игнат его чуть не потерял.
Когда всё кончилось, сантехник Игнат сел на самокат и вернулся домой, к сорокалетней жене Марине. А на груди его светился орден за участие в спасении мира. Перелом сознания скоро сросся, чёрную дыру зашили, волосы отросли, но Шопенгауэра Игнат больше в руки не берёт. Теперь он читает меня.
Птичка Сирин
Однажды толстая тётя Зина выпала из окна, с восьмого этажа. Неизвестно, как это случилось, но дядя Степан тут точно ни при чем.
Толстая тётя Зина безвольно долетела до третьего уровня, пообрывав кучу бельевых веревок и потеряв тапочек. Но потом в ней проснулись воля и разум, и она решила, что падать дальше просто не имеет смысла, ибо закончится падение разбитием головы об асфальт.
- Хочу стать воздушным шариком! - громко подумала толстая тётя Зина. - Или… Или нет… Птичкой!
И она тут же стала воздушным шариком, на долю секунды, а потом - птичкой Сирин.
Тётя еле успела совладать с рулем высоты - уже перед самой землёй - и резко взмыла вверх, при этом нагадив на шляпу проходящему по тротуару пенсионеру Шлакову. У толстой тёти Зины–Сирин было как минимум три причины для такого поступка. Во–первых, все птицы гадят. Во–вторых, толстая тётя Зина всегда боялась высоты. В–третьих, пенсионер Шлаков ещё три месяца назад занял у неё двести рублей до пенсии, но так пока и не вернул.
Долетев до восьмого этажа, тётя Сирин нашла своё окно, уселась на перила балкона и начала петь.
Раньше, когда толстая тётя Зина пела, дядя Степан сходил с ума и говорил, что последний раз он испытывал подобные чувства под немецкой бомбёжкой, слыша вой юнкерсов. На самом деле неизвестно, бывал ли когда‑нибудь дядя Степан под бомбёжкой и знаком ли ему вой юнкерсов.
Теперь же, когда тётя Сирин запела, дядя Степан моментально превратился в зомби. Он, сам не свой, вышел на балкон, сел на порожек и заплакал.
- Ну что, сволочь, - сказала ему тетя Сирин, - дождался? Радуешься?
- Скажи, куда фунфырик заныкала, Зинушка? - вопросил дядя Степан, приходя в себя, едва прервалось тётино пение.
- Шиш тебе, заяц рогатый, - ответила тётя Сирин.
- Скажи, рыбонька! - взмолился дядя. - Ведь ты же всё равно не сегодня–завтра на юг улетишь, - осень на дворе.
- Вот тебе! - воскликнула тётя и попробовала показать дяде Степану хороший кукиш. Но хорошего кукиша не получилось, потому что рук‑то у неё теперь не было - крылья были.
А соседский мальчишка, Ванька, высунулся из окна и пульнул в тётю Сирин из рогатки. Он вообще был хулиган, этот Ванька, и всегда стрелял из рогатки в голубей. И хотя тётя Сирин голубем не являлась, но Ванька тоже не являлся орнитологом; ему что голубь, что тётя Сирин - всё было едино.
- Ах ты гадский гад! - крикнула хулигану тётя Сирин, падая с перил балкона.
Она суматошно захлопала крыльями, пытаясь выровнять кривую полёта и устранить тангаж, но за отсутствием навыка у неё это плохо получалось. В итоге тётя завязла крыльями в бельевых верёвках шестого этажа, застыв над старчески–неухоженным балконом мужского пенсионного возраста. Она качалась над ним в глупой распластанной позе японского лётчика–неудачника, запутавшегося в стропах парашюта, и материлась.
Для пенсионера Шлакова это был просто подарок. Он немедленно выбежал на балкон с берданкой и стал целиться в тётю Сирин.
- Гадят и гадят, - шептали при этом его посиневшие от возбуждения губы. - Гадят и гадят…
Он совсем уж было собрался нажать на спуск, но в последний момент подумал, что тётя Сирин может быть редким и исчезающим видом, занесённым в Красную книгу, а потому стрелять не стал, а вместо этого вызвал работников зоопарка.
Работники зоопарка приехали очень быстро. Они освободили тётю из пут бельевых верёвок и посадили её в клетку. Пенсионера Шлакова поблагодарили за бдительность и обещали наградить премией в размере двух минимальных размеров оплаты труда. Потом они накрыли клетку с тётей Сирин чёрной светонепроницаемой тряпочкой и уехали.
С тех пор тётя Сирин живёт в зоопарке. Она целыми днями сидит в клетке, на жердочке, гадит и поёт пролетарские песни.
По воскресеньям к ней приходит дядя Степан. Он мучает её одним и тем же вопросом по поводу затаённого фунфырика, а ещё просит денег в долг. Но тётя Сирин про фунфырик молчит, как партизан, и денег в долг не даёт.
Ещё к её клетке учительница биологии Тамара Петровна приводит на экскурсию школьников. Когда тётя Сирин видит в гомонящей толпе пятиклассников Ваньку, она начинает взволнованно бить крыльями и метаться по клетке, чем неизменно приводит в восторг весь детский коллектив.
Пенсионеру Шлакову премию так и не выдали. В отместку он попытался однажды проникнуть на территорию зоопарка под покровом ночи, с берданкой, чтобы отомстить всем сразу, но был пойман сторожем Николаевым и сдан в милицию. Там он и умер от инфаркта миокарда, потому что губы никогда не синеют просто так, от волнения, нет - это всегда верный признак болезни сердца.