И слова ее шелестели над ним, как ветви, и обвивали их не черви, а куколки, которые под утро расправят крылышки и взлетят.
XII
Страстью Ардальона Игнатьича Нестеровича были грибы. Весь год он нетерпеливо ждал осени, теплых грибных дождей, когда он, его жена Лукерья Пантелеймоновна и дети вооружались кузовками собственного плетения и отправлялись в лес. В округе все знали так называемые "места Нестеровича", и ни одна душа не отваживалась там промышлять. Ардальон Игнатьич, человек добрый и не злопамятный, мог простить любую провинность - кражу, поджог, мордобой, но только не это.
Грибные угодья Нестеровича простирались до самой Вилькии - дальше он не забирался. Не потому, что боялся заплутаться или встретить конкурента, урядник везде урядник, а потому, что мог ни с того ни с сего понадобиться начальству для какой-нибудь важной государственной цели. А начальству, как известно, что осень, что зима, что грибы, что яблоки - все одно. Раз нужен, будь без всяких разговоров.
Целыми днями Ардальон Игнатьич с семьей рыскал по лесу. Бывало, и заночуют где-нибудь в курной избе, приютившейся на опушке, но домой, упаси господь, с пустыми руками никогда не возвращались. Иногда даже при луне промышляли. Уложат Катюшу и Ивана, и айда в ельник.
Слава о соленьях и маринадах Лукерьи Пантелеймоновны шла по всему уезду, да что там уезду, по всему Северо-Западному краю.
Был Ардальон Игнатьич в грибном деле справедлив и щепетилен. Взяток грибами никогда не брал, хотя басурмане-евреи, зная его слабость, не раз пытались всучить купленное у кого-нибудь лукошко. Сами, канальи, грибов не потребляют, бог их, вишь, не велит, а ему подсовывают.
Однажды всех взбудоражил слух, будто вскорости по ковенскому тракту в Тильзит в гости к кайзеру проедет царь Всея Белая и Малая со своей сиятельной свитой, и уездный начальник послал к Нестеровичу исправника Нуйкина, чтобы тот незамедлительно раздобыл у Ардальона Игнатьича кадочку грибов - ведра для такого случая может и не хватить.
Нестеровичу, конечно, было жалко расставаться с кадкой, но чего для государя-императора не сделаешь? Для него, ежели потребуется, и жизнь отдашь.
- Сам царь-государь отведает наших грибочков, - радовался Ардальон Игнатьич.
И Лукерья Пантелеймоновна радовалась. Она представляла себе, как государь-император поддевает золотой вилкой боровичок или подосиновик, подносит его ко рту и, расплываясь в счастливой улыбке, спрашивает:
- Чьи эти замечательные грибы?
- Урядника Ардальона Игнатьича Нестеровича, - отвечают ему хором в уезде.
- Представить оного Нестеровича к награде, - говорит государь-император, закусывая их грибочками пшеничную водку.
Но Ардальон Игнатьич и Лукерья Пантелеймоновна зря радовались. Урядник не только награды не получил, но и кадки. Такую кадку присвоили, ну просто сердце кровью обливалось.
А государь-император взял да проехал стороной. Или, может, вообще в гости к кайзеру не пожаловал. Кто их там разберет, сегодня милуются, завтра ссорятся, друг на друга войной идут.
- А может, еще проедет? - утешала мужа Лукерья Пантелеймоновна.
- Может, - неуверенно цедил Нестерович.
И они каждый год ставили царскую кадку. Съедали ее и снова ставили.
Не был для Ардальона Игнатьича исключением и нынешний год. Осень выдалась на удивление, старожилы не припомнят такой, дни стояли светлые, погожие, только изредка купол неба марали тучки, проливавшиеся благодатным грибным дождем. Грибов в угодьях Нестеровича было видимо-невидимо: рыжики высовывали из мха свои оранжевые рожицы, чванливые боровики и грузди сами просились в кузовок, а уж подосиновиков и подберезовиков развелось столько, что только успевай нагибаться и срезать.
Но Нестерович знал: через недельку-другую задует северный ветер, ударят заморозки, и грибы, если их не собрать вовремя, зачервивеют, сморщатся, кабаны потопчут их своими копытами, и тогда даже царской кадки не засолить. А без солений и жизнь не жизнь, жди следующей осени. А до следующей осени мало ли что может случиться - хворь в постель уложит или начальство в другое место переведет, куда-нибудь в степь, к калмыкам. Россия велика. Ничего не попишешь, такова доля служивого люда - мотаться из одного конца в другой, только обоснуешься, пустишь корни, а тебе: "Собирайся, братец, не мешкай!"
До сих пор - не сглазить бы - все шло как по маслу: в округе никаких происшествий, никаких волнений, живи себе в свое удовольствие, дыши, радуйся, стройся, граф Муравьев всех усмирил, показал бунтовщикам кузькину мать, сидят смирнехонько, не рыпаются.
Пока все шло тихо-гладко, Ардальон Игнатьич мог отлучаться из дому без всякой опаски. И вот надо же, в самый грибосбор, в самую страду, когда каждый час на вес золота, обрушилась на него такая морока, никуда и шагу не шагни, гляди в оба, докладывай.
А докладывать-то не о чем.
Есть о чем или не о чем, без доклада не обойдешься. Исправник Нуйкин все жилы из тебя вытянет, никакой царской кадкой не откупишься. Скажешь: "Никого, ваше высокоблагородие, не нашел!"- плохо, побелеет весь, напустится на тебя, ногами затопает, заорет: "Ищи, бестия!", скажешь: "Нашел!" - еще хуже, потребует преступника, живого или мертвого. А где его, преступника этого, возьмешь? Преступник - не груздь, в лес не сходишь, ножом не срежешь. Выкручивайся как умеешь, ворочай мозгами, не плошай. И уж не Дай бог ляпнуть: "Никакого преступника, ваше высокоблагородие, в нашей округе нет!"- исправник совсем озвереет. "Запомни, бестия, заруби себе на носу: преступник есть в каждой округе! Может, не тот, кого ищем, другой, но есть. Понял?" Что ему ответишь: "Понял, ваше высокоблагородие!" Попробуй не пойми.
Исправник Нуйкин без преступников и дня прожить не может. Сидит в своем кабинете и только ждет, когда к нему какого-нибудь голубчика приведут. Для Нуйкина весь уезд - сплошное угодье преступников.
Однажды исправник ему сказал:
- Ты сам, бестия, часом не преступник? Почему в глаза мне прямо не смотришь?
- Ваше высокоблагородие! - ужаснулся Нестерович.
- С жидами запанибрата! С литвинами на дружеской ноге. А?
- Христом богом клянусь.
- А ты, бестия, не клянись. Я тебя насквозь вижу.
Ардальон Игнатьич вернулся тогда из уезда черный, как головешка, заперся в своей комнате и три дня смертным поем пил белую, никого к себе не подпускал, даже Лукерью Пантелеймоновну.
- Преступник я… А ты жена преступника. А Иван и Катька дети преступника. И место наше в Сибири!..
- Ардаша! Ардаша! - стыла от испуга Лукерья Пантелеймоновна.
- С жидами запанибрата! С литвинами на дружеской ноге. А?
- Кто?
- Я… Кто ж еще? Поди, Лукерья, резника кликни!
- Какого еще резника?
- Ну того… как его… Бенцинона… Пусть оттяпает у меня крайнюю плоть…
- Царица небесная! Пресвятая богородица!
- И заодно у Ивана…
- Ардаша!
- А когда Бенцинон оттяпает, за ксендзом сходи… Аницетасом.
- А ксендз-то зачем?
- Меняю, Лукерья, веру!..
Ну и страху он тогда на всех нагнал. Лукерья Пантелеймоновна плюхнулась перед святой иконой на колени и отмолила Ардальона Игнатьича у евреев, ксендза Аницетаса и Сибири.
Но свой разговор с исправником Нуйкиным Нестерович запомнил на всю жизнь. Он стал хитрей и осмотрительней, старался не ссориться с евреями, однако и в дружбу не лез, на литовцев покрикивал, особенно при чужаках или проезжих, исправнику Нуйкину каждый год из своего сада яблоки посылал - Нуйкин обожал ранеты! - свежую землянику и непременно ведро черной ягоды, потому что исправник страдал желудком.
С тех пор Ардальон Игнатьич пуще мора и огня боялся вызова в уезд, и каждая депеша оттуда повергала его в ледяное уныние. Но уж если Нестерович получал их осенью, в самый грибостой, он просто приходил в бешенство и не щадил никого, даже домочадцев.
- Тятенька, а тятенька, скоро мы в лес пойдем? - донимала его Катюша.
- Скоро, скоро, - уверял Ардальон Игнатьич, все больше мрачнея.
Разве объяснишь дочери, какая осечка вышла? От депеши просто так не отделаешься, не выбросишь ее, не повесишь на гвоздь в нужнике, не спалишь. Такие бумаги не горят, хоть на костре их сжигай. Ну что в них за сила кроется? Сатанинская, и только. Получишь такой листок, и вся твоя жизнь кувырком летит, и скулить не вздумай. Тебе же не за грибы платят, а за бдение. Первым делом - долг. А бумага и есть твой долг, заглядывай и запоминай, как молитву. Ежели бы он, Ардальон, сын Игнатьев, Нестерович дожил до того дня, когда сам выпускал бы такие депеши, он бы, конечно, мог делать все, что душе угодно. Но ему до такого дня не дожить, годы не те, да и поумней грибники сыщутся. А жаль, жаль… Бумага с гербовой печатью нынче как ключ: запирай что тебе заблагорассудится и отпирай. Бумага всему голова.
Эх, получить бы от государя императора бумагу, в которой черным по белому были вы начертаны таковы слова:
- "Предъявителю сей грамоты, нижнему чину Ардальону, сыну Игнатия, Нестеровичу, разрешить во славу Российской империи собирать, солить и мариновать грибы в служебное время. Всем лицам, в том числе уездному исправнику Гавриилу Николаевичу Нуйкину, не чинить оному никаких препон и оказывать всякое полезное и благосклонное содействие!"
Шиш ты такую бумагу получишь, шиш.
Пусть Лукерья Пантелеймоновна отправляется с детьми в чащу, а он, хотя бы для виду, что-то предпримет.
Но что? Что?
Заглянет на всякий случай в костел, покрутится на рыночной площади, зайдет в корчму.
Раз тот, кто покушался на жизнь его высокопревосходительства вице-губернатора, еврей, то что ему, еврею, делать в костеле? В костеле никто его не приютит и не спрячет, рассуждал Нестерович. В шестьдесят третьем местный ксендз не только своих бунтовщиков прятал, но и сам бунтовщиком был, в отличие от нынешнего, нынешний свой человек - Аницетас Иванович.
Пойти на рыночную площадь? В базарный день там яблоку негде упасть: евреи, литовцы, русские и даже цыгане. Цыгане - конокрады, они в вице-губернаторов не стреляют. Хороший конь - вот кто их государь!
А корчма закрыта. Прыщавый Семен и Ешуа сидят дома и по обычаю поминают Хаву.
Не вовремя она умерла, не вовремя.
Ардальон Игнатьич уже договорился было с Семеном, и вдруг на тебе - Хава!
Мысли Нестеровича перекинулись на покойницу.
Это она, Хава, принимала у его Лукерьи Пантелеймоновны Ивана и Катюшу. Лучшей повитухи во всей округе не было.
Если бы не исправник Нуйкин и те страшные его слова, Ардальон Игнатьич всенепременно на похороны пошел бы, проводил бы Хаву в последний путь, но смалодушничал, только издали рукой ей помахал.
Срам-то какой! Здоровый мужичище, а Нуйкина боится даже на расстоянии.
Нестерович еще раньше слышал, будто не то немцы, не то французы придумали такую подзорную трубу, приставишь к глазам и за сорок верст видно. А от Нуйкина до местечка и сорока верст-то нет. Вдруг у него такая подзорная штука.
Ардальон Игнатьич перебрал в памяти места, куда он мог бы пойти, чтобы выполнить свой многотрудный долг, но ничего путного не вспомнил.
У евреев, подумал он, лучше не спрашивать. Кроме прыщавого Семена да ночного сторожа Рахмиэла, никто ему ничего не скажет. Странный народ, разрази его гром! Загадочный, дружный, как лисички в лесу: вроде все врозь и в то же самое время - вместе. С другими легче, другие понятнее, открытей, распалятся и лезут на рожон, кто с дубьем, кто с вилами, а эти щиплют пейсы, сидят, молятся, шу-шу-шу да шу-шу, а что у них в голове, сам черт не поймет. А уж тайну хранят, как могила.
Взять Фрадкина, богач, по-русски шпарит, как какой-нибудь иерей, на словах как будто предан и царю, и престолу, а попробуй что-нибудь из него выжми. Потом обольешься, глаза на лоб вылезут, ничего не выудишь.
Или рабби Ури, ученый, можно сказать, мудрец, божий человек. Заговори с ним - на все вопросы ответит, о Христе тебе расскажет, о Моисее, а случись что, - как крот в землю, не выцарапаешь.
То же самое Ешуа. Он тебе и чарку нальет, и ветчинки из-под стойки вытащит, и обхаживать будет, точно жених, а спроси у него:
- Ешуа, ты случайно не знаешь, кто стрелял в вице-губернатора?
И он тебе ответит:
- Не я, господин урядник, не я.
А ведь у каждого на уме какая-нибудь каверза, черт бы их побрал, и эта каверза, пожалуй, похуже, чем дубье и вилы. Против дубья и вил ружье годится, пушки, а вот против каверзы никакого оружия нет, в подзорную французскую трубу ее не разглядишь.
По правде говоря, и прыщавый Семен, и ночной сторож Рахмиэл не надежны, но старика еще чем-то приманить можно, а второго - только запугать.
Откуда они только взялись?
Этот их рабби говорит:
- Из Испании.
А спроси у него - чего в Испании не остались? - он тут же тебе, неучу, ответит:
- Выгнали. Король издал указ.
Из Испании, видишь ли, выгнали, а отсюда что, нельзя? У нас что, короля нет? Некому указы писать? Была бы только бумага, в два счета и справились бы. А то пустили к себе, пригрели, кров дали и сейчас гоняемся за ними, как гончие, ищем, кто стрелял в его превосходительство вице-губернатора, дай бог ему скорее поправиться!
Он, Ардальон Игнатьич Нестерович, лично к ним ничего не имеет, пусть живут, плодятся, шушукаются, торгуют, шьют, бреют, пожалуйста. Но он же не только Ардальон Игнатьич Нестерович. Он еще урядник. А уряднику, как и каждому чиновному лицу, не безразлично, о чем они шушукаются и кого бреют, чем торгуют и что шьют.
Для него, урядника Ардальона Игнатьича Нестеровича, все равны и все хороши, если не баламутят народ, если подчиняются государю-императору и выполняют его высочайшую волю.
Таких он никогда в обиду не даст, и никакой Нуйкин его не заставит. Где это слыхано, чтобы обижать честных и невинных людей, лучше он, Ардальон Игнатьич, чина лишится! Да вот беда: не он один их честность и невинность устанавливает, есть умы похлеще, глаза позорче. Как гласит пословица, одна голова - хорошо, а две - лучше.
В ельничке, сразу же за базаром, сверкнула, как пирожок, сдобная шляпка гриба. Ардальон Игнатьич сорвал масленок и зашагал в сторону Рахмиэлова овина. Может, сторож ночью кого-нибудь приметил.
Рахмиэла Нестерович застал во дворе. Старик дремал на солнцепеке, привалившись к замшелому срубу своей развалюхи. Из-под ермолки у него торчал клок седых волос, сухих и заскорузлых, как вереск.
Ардальон Игнатьич прошел мимо спящего, заглянул в избу, никого в ней не обнаружил и, все еще держа в руке масленок и жадно, почти сладострастно вдыхая его сыроватый запах, приблизился к Рахмиэлу.
Ну что от такого узнаешь? Он, когда и бодрствует, спит.
Нестерович давно собирался подсказать Нафтали Спиваку, синагогальному старосте, чтобы тот подыскал на место Рахмиэла другого человека, но все откладывал. Урядник испытывал к старику какое-то непонятное чувство. Старый еврей был ужасно похож на его деда - Порфирия Святославовича Нестеровича, потомственного белорусского крестьянина, возившего по Сожу в Гомель бульбу на базар. Бывает же, черт побери, такое сходство. Только тот, Порфирий Святославович, не был колченогим и, конечно же, ермолку не носил. Но в остальном поставь их рядом - не различишь.
Может, потому Ардальон Игнатьич жалел Рахмиэла, даже старался ему помочь.
Как-то свой старый кожух ему отдал - щедрость для урядника неслыханная.
- Носи, - сказал. - Это тебе за верную службу.
Евреи об этом всю зиму в молельне судачили. А Рахмиэл ходил в стужу в кожухе и все время себя ощупывал.
Ардальон Игнатьич и не называл его иначе, как дед.
- Дед, - сказал он и на сей раз, тронув за плечо Рахмиэла.
Сторож встрепенулся, открыл глаза, снова зажмурился.
- Проснись, дед. Разговор есть.
Рахмиэл поднял гнойные веки, уставился спросонок на урядника и тихо сказал:
- Пощадите!
Нестерович стоял и вертел в руке масленок.
- Виноват, виноват, - выпалил Рахмиэл. - Больше я никогда… никому… ни на одну ночь не отдам колотушку… никогда.
- Что ты, дед, мелешь? - притворился равнодушным Ардальон Игнатьич.
Рахмиэл очнулся от сна и страха и понял: урядник ни о чем не знает.
Но Нестерович был стреляный воробей. Он сразу что-то учуял в его бессвязных словах и бойко пустился по следу.
- Сон мне приснился, - промямлил Рахмиэл.
- Не виляй, дед!
Ардальон Игнатьич и не думал упускать добычу.
- Приснился, - пытался спастись враньем ночной сторож. Но как он ни тщился, не мог придумать не только сна, но и жалкого его обрывка. Столько снов снилось ему на веку, а вот сейчас, когда позарез нужен хотя бы какой-нибудь самый пустяковый, самый нелепый, все улетучилось у него из головы. Господи, взмолился про себя Рахмиэл, подскажи мне хоть один сон. Но господь не пришел ему на помощь. И тогда Рахмиэл сказал:
- Мне приснился господь.
- Это ты ему отдал колотушку?
- Ему, - отчаянно произнес Рахмиэл. - Ты, говорит, болен, дай я за тебя постучу… я и дал… Богу ни в чем нельзя отказывать.
- Складно врешь. А ну выкладывай, дед, начистоту. Некогда мне с тобой лясы точить. Кому ты отдал колотушку?
Рахмиэл молчал, и молчание впервые не спасало его, а еще больше губило.
- Кому? - повторил свой вопрос урядник. - Ты терпенье мое зря не испытывай. За правду тебя никто не накажет, ручаюсь. А за вранье… за вранье, дед, поплатишься, еще как поплатишься… Каленым железом признание вырву!
- Арону отдал, - пробормотал Рахмиэл. - То есть, не Арону… Он только назвался Ароном…
- Только назвался? Кто же он, дед, на самом деле?
- Не знаю… Пришел, попросил напиться… Воды, говорю, не жалко, пей… Потом нога у меня разболелась… судорогой свело…
- Ты про ногу погоди, - остановил его урядник. - Давай по порядку. Попросил напиться… А дальше?
- Поел… и исчез… Думал, не вернется… а он к ночи снова объявился… то есть не к ночи… к вечеру… пошел к Спиваку… в долг взял гвозди… залез на крышу…
- А что на крыше делал?
- Сперва гвозди вбивал… потом замахал руками.
- Зачем?
- Взлететь хотел.
- Куда?
- А куда взлетают? К господу, видно. Когда плохо, каждому хочется взлететь. И мне сейчас, господин урядник, хочется, очень даже хочется.
- Ответишь на мои вопросы и взлетай, - осклабился Ардальон Игнатьич.
- Да я вроде бы на все ответил.
- А колотушка зачем ему понадобилась?
- Я же вам говорил: ногу у меня судорогой свело… Вот он и вызвался постучать… я поначалу отказывался… не соглашался… потом уступил… А что - что-нибудь украли?
- Ничего не украли.
- Ну и слава богу.
- Вице-губернатора чуть не убили, - сказал Нестерович.
- У нас? Вице-губернатора?
- Не у нас… В Вильно… По всему краю розыск объявлен… злоумышленника ищут…
- Господин урядник, я виноват… но тот… в ермолке с булавкой… не злоумышленник…
- В ермолке с булавкой?
- Да.
Нестерович вспомнил рассказ прыщавого Семена.
- Он скорей похож на сумасшедшего.
- Какой же нормальный станет в вице-губернатора стрелять? Только сумасшедший, - заметил Ардальон Игнатьич. - А где он сейчас?