Дети потоптались еще возле стола, забрали полупустое лукошко и, подавленные, сникшие, вернулись на грядку. Заливисто пропел на плетне петух, и куры отозвались на его пение нетерпеливым и благодарным кудахтаньем. В ветвях яблони жужжал заплутавший шмель, и его жужжание злило гонца. Он выкуривал его глазами, но шмель безнаказанно продолжал гудеть и о чем-то спорить с яблоней.
Нестерович справился о здоровье его высокопревосходительства вице-губернатора и, узнав, что оно не внушает опасения (пуля прошла через правое плечо, но легкое не задела), стал прощаться.
Он проводил гонца до самого тракта, сунул ему туесок с клубникой, рассеянно выслушал хмельные слова благодарности и сам, хмельной, уставший от жары и чиновного рвения, вернулся восвояси.
Мог же этот негодяй, этот пархатый подождать до зимы, когда ни грибов, ни ягод нет и весь короткий день можно только тем и заниматься, что ходить по местечку и заглядывать в жидовские рожи: та или не та. А сейчас, когда работы на огороде невпроворот, когда не сегодня-завтра буренка отелится, когда он, Нестерович, надумал перекрыть крышу в хлеву (Маркус Фрадкин ему давно распиленные доски привез), сейчас брось все к чертовой бабушке и шныряй, рыскай, ищи. Его превосходительство, слава богу, жив, полежит недельки две в постели, поправится. Так ли уж немедленно, как сказано в депеше, надобно разыскивать этого Янкеля или Мойшу. Ничего не случится, если вздернут его через полгода… через год… престол не рухнет… Престол наверняка не рухнет, а вот грибов на зиму он, Нестерович, не засолит, не засушит, крыша хлева как текла, так и будет течь.
И еще Нестеровичу перед детьми неловко. Разыграл с ними дурацкую сцену, хоть прощения проси. Этого еще не хватало, чтобы они гончими стали, за людьми охотились, да им что жид, что литовец - все одно, и те - бородачи и эти, порой и сам не отличишь. Правда, когда служишь в таком скромном чине, можно по части своих верноподданических чувств и переборщить. Приедет гонец в уезд и доложит исправнику: "Урядник Нестерович даже детей к поимке привлек… Сообща пархатого ловить будут!" Дудки! Кого, кого, а детей он в это дело не впутает, впутаешь и будешь потом локти кусать. Коли этот Янкель или Мойша в вице-губернатора стрелял, виселицы не побоялся, то на Ваню и Катюшку патронов и подавно не пожалеет. Как ни дорога похвала исправника, а дети дороже. Они, бедные, и так здесь света белого не видят. Съездят на покров в город и счастливы - батюшку в церкви увидели, со своими в притворе поиграли, речь родную услышали. Ну и везет же ему! Пять лет на Кавказе отгрохал, зубы сломаешь, пока название аула выговоришь, что ни день, то стрельба, погоня. Вернешься, завалишься в постель, только вытянешь ноги, и снова в ружье, и снова по горам да ущельям. Когда сюда перевели, думал: край забитый, тихий, леса, болота, заживу, как человек, семьей обзавелся, Лукерья сына родила, Ивана, потом, через два года, Катюшку, вокруг в местечке одни евреи, от них хоть и воняет чесноком, но все-таки не горцы, чеснок - не пуля, сморщишь нос от вони, но не умрешь. Литовцы в усадьбах окопались, как кроты, сеют, пашут, на рожон не лезут. Попробовали в шестьдесят третьем, да против графа Муравьева кишка тонка, быстро их усмирили. Кажется, живи да поживай, грибы соли, капусту ставь, варенье вари - ан нет, все чего-то требуют, все чего-то хотят, одним равенство подавай, другим школы открой, да откуда царю-государю на всех равенством и школами запастись? Взять немцев, на ихней территории тоже всякие народности проживают, а все немецкое: равенство немецкое, школы - немецкие. И никто не бунтует, в вице-губернаторов не стреляет, по лесам не бродит.
И тут Нестерович вспомнил сына корчмаря. Вот кто ему поможет! Прыщавый Семен знает всех евреев наперечет: от последнего нищего до Маркуса Фрадкина. Парень он безалаберный, ленивый, но смышленый. Нестерович к нему и раньше подъезжал, но тогда прыщавый Семен ушел от ответа, не сказал ни "да", ни "нет".
- В корчму, Ардальон, в корчму, - вслух произнес урядник и ускорил шаг. Лишенный возможности командовать полком или ротой, или на худой конец отделением, Нестерович, особенно в подпитии, отдавал приказания самому себе и в такие минуты чувствовал себя не нижним чином уездной полиции, а по меньшей мере фельдмаршалом.
- В корчму!
Прыщавый Семен уже ходил, но был слаб, лицо его вытянулось, нос заострился.
- Все еще хвораем? - спросил Нестерович и обхватил руками резную спинку кровати.
- Хвораю, - хмуро ответил Семен.
- В такие дни грех в постели валяться, - пробасил урядник. - Если валяешься один. - И усмехнулся.
- Пить будете?
- Нет. Гонец из уезда приезжал… бутылочку с ним на пару распили.
- Подождали бы, пока выздоровею, - придушенно сказал прыщавый Семен.
- Рад бы, Семен Ешуевич, - урядник даже назвал сына корчмаря по отчеству, - да дело спешное. Как я уже докладывал, гонец из уезда приезжал… депешу привез… Покушение на виленского вице-губернатора… По всему Северо-Западному краю розыск объявлен.
- Я-то при чем? - притворился равнодушным прыщавый Семен. - Я-то в него не стрелял.
- Ваш стрелял.
- Ну и что?
- Вот я и подумал, Семен Ешуевич: свой своего скорее сцапает.
- Свой своего скорее сцапает, но и отпустит скорее, - уколол урядника сын корчмаря.
- Если свой - наш, то не отпустит, - осклабился Нестерович. - Мы же вроде с тобой договорились?
- Договаривались, - уточнил прыщавый Семен.
- За него и награда назначена, - смягчился Нестерович. - Пятьсот золотых…
- Подорожали евреи, - пробормотал сын корчмаря. - Раньше за них больше сотни не давали. Его превосходительство что, убит?
- Ранен.
- Жаль.
- Кого?
Так я тебе и ответил, пьяная морда, подумал прыщавый Семен.
- А делиться как будем? Мне - половина и вам - половина? Так, что ли?
- Мне и четверти хватит, - серьезно ответил Нестерович, пораженный собственной щедростью.
- А не много ли? - презрительно процедил прыщавый Семен.
- Поладим как-нибудь, - поежился урядник. - Только помоги… разнюхай… разведай…
- С вами разнюхаешь!.. Чего притащились среди бела дня?
- А может, я за водкой.
- Еврея можно поймать, но не обмануть. Местечко маленькое… Все на виду…
Прыщавый Семен играл с ним, как кошка с мышкой, и игра доставляла ему странное, почти мучительное удовольствие. Он испытывал ни с чем не сравнимое чувство - как бы весь раздваивался, делился, обрастал еще одной кожей, толстой и неуязвимой, за которой, как за крепостной стеной, начинался истинный Семен Мандель.
- Вы больше ко мне при свете не приходите.
- Слушаюсь, - вдруг вырвалось у Нестеровича, и он растерянно уставился на сына корчмаря.
- Приметы указаны? - нетерпеливо спросил прыщавый Семен, оглядываясь на дверь: не стоит ли там Морта и не подслушивает ли?
- Указаны.
- Говорите и побыстрее! Беседа наша и так затянулась.
- Сей момент, Семен Ешуевич. Сей момент… Дайте только вспомнить… Жаль - депешу с собой не захватил… Там все перечислено… Роста среднего… Телосложения слабого… тщедушного… носит бороду…
- Про ермолку с булавкой ничего не сказано?
- Про ермолку с булавкой - ничего…
- Да по вашим приметам подходи к каждому и - за шиворот! Не помните - особых нет?
- Нет. А почему ты, Семен Ешуевич, про ермолку с булавкой спросил? - насторожился Нестерович,
- Так.
- Не ври. Ты зря не спросишь. Давай, брат, по-честному, по-хорошему… Сам знаешь: и за укрывательство каторга грозит…
- Заходил тут один такой в корчму…
- Бородатый?
- И бородатый, и тщедушный… Только на убийцу не похож.
- Давно заходил?
- Перед моей болезнью… Недельки две тому назад… Я еще с ним повздорил… Сидит в углу, смотрит на всех и не пьет… Я к нему раз подошел, другой.
Спрашиваю: "Тебе налить?" А он: "У меня налито. Разве не видишь?" Смотрю на стол - ни кружки, ни стакана. "Что налито?" А он мне и отвечает: "Горя нашего!.. Полная чаша!.. Садись, выпьем вместе!"
- Ну? - подхлестнул Нестерович прыщавого Семена. - Что было дальше?
- Дальше? Дальше я его выгнал!
- Напрасно, напрасно, - огорчился урядник. - Надо было посидеть с человеком, отведать с ним того… как его… "горя вашего"…
- Из-за него я и слег.
- Из-за него? - выпучил бесцветные глаза Нестерович.
- Проклял он меня. "Трястись тебе, говорит, от лихоманки!" Две недели и трясло меня… до сих пор очухаться не могу… ноги как из пакли… шаг шагну и гнутся…
- А где он сейчас?
- Не знаю… Бродит, наверно, по округе… Куда ему деваться…
- Странно, очень странно, - пропел Нестерович, - Говоришь, на убийцу не похож… Но и я, ежели без сапог и мундира, тоже не похож…
- На убийцу?
- Шути, Семен Ешуевич, да не забывайся… Сам знаешь: я к вашему племени со всей душой… ни одного еще, кажется, не обидел… хотя его благородие исправник Нуйкин и даже батюшка в церкви говорят, что вы одна шайка… что дай вам волю, вы всю Русь к рукам приберете и германцу под хорошие проценты в аренду сдадите… но я своего мнения держусь. Люди, говорю, как люди… надобно только указ издать и окрестить всех… а крещеных, таких, как литовцы, в православие перевести… тогда и порядка больше будет, и покоя…
- А что, разве крещеные… православные в вице-губернаторов не палят?
- Палить-то палят, но своя пуля - не чужая, а чужая - как шрапнель, во все стороны бьет.
В дверь комнаты постучали, и прыщавый Семен сказал:
- Входи, Морта, входи!
Она просунула в дверь голову и спросила:
- Есть будете?
- Буду, - ответил Семен.
- И на господина урядника нести? - справилась Морта.
- Премного благодарен, - ответил Нестерович и по-шутовски поклонился.
Но Морта не уходила.
- Я буду есть один, - сказал прыщавый Семен, и она исчезла.
- Так как, Семен Ешуевич, по рукам?
- Поговорим, когда выздоровею…
- Чего тянуть?.. Ничего зазорного я не предлагаю… Разве служить отечеству зазорно?
- У меня нет отечества, - тихо произнес Семен.
- Как это нет?
- Нет, и все… Корчма - это еще не отечество…
- А все кругом… все, кроме корчмы, земля… лес… поля…
- Я хотел бы перед обедом помолиться, - сказал прыщавый Семен. - Вот уже две недели, как не молился..
- Молись, - уступил Нестерович. - Только на бога надейся, а сам не плошай.
Он вдруг набычился, закусил красные, как рана, губы и направился к выходу.
- Если я что-нибудь узнаю, сообщу… Только сюда больше не приходите…
- Поможешь найти - все пятьсот твои… Честное слово… Или ты думаешь, у урядника нет ни совести, ни чести?..
- Когда я думаю о боге, я не могу думать об урядниках, - сказал прыщавый Семен и оглянулся. Но Нестеровича в комнате уже не было.
Сын корчмаря подошел к восточной стене и стал шептать дневную молитву. Он молился не потому, что верил в бога, а потому, что ему хотелось каких-то других слов, не таких расхожих, как "вице-губернатор", "золотые", "постель", "еда". Правда, и слова молитвы были такие же знакомые, но в них журчал какой-то иной, потусторонний смысл, безобидный и завораживающий. Единственное, что прыщавому Семену всегда мешало, была стена, немая, безропотная, безответная. Она маячила перед ним и дома, и в синагоге, и даже небо, на котором обитает господь, было для него ничем иным, как огромной, опрокинутой навзничь, голубой или затянутой тучами стеной, которую ни один смертный пробить не в силах. В отличие от отца, засыпавшего всевышнего своими мелочными и никчемными просьбами, прыщавый Семен поучал бога и все время старался втолковать ему, что, пока не рухнет стена между смертными и их идолом, пока человек воочию не убедится в его могуществе, не обожжет свою плоть о котлы с кипящей смолой для грешников, до тех пор каждому на свете будет дозволено все: убивать, вешать, предавать, доносить, отрекаться. Третье отделение могущественней бога, ибо награду жандарма - пятьсот золотых - можно потрогать руками, на собственной шкуре можно испытать и его кару. А что бог? Его золотые и его виселицы, его мирра и его смола там, за облаками. Стало быть, бойся и чти не господа, а жандарма… Ардальона Нестеровича… уездного исправника Нуйкина… и, коли можешь, сам стань жандармом. Не обязательно в мундире.
Морта принесла еду в тот момент, когда прыщавый Семен примеривал у восточной стены жандармский лапсердак.
Ел он под удары грома, докатывавшегося откуда-то из-за леса, вяло черпая ложкой щавелевый суп, забеленный сметаной. Через окно было видно, как молнии полосуют небо: вспыхнут, зальют все до самого горизонта и погаснут. Прыщавому Семену вдруг пришла в голову безотрадная мысль, что и сам он похож на молнию, только без грома и без неба, и что, если он кого-то и может поджечь, то только самого себя, незадачливого, никого не любящего и нелюбимого. Прожил на свете больше тридцати лет и что он видел, чего добился?
Нахлебник, ухажер крепостной девки, сообщник урядника, тупицы и солдафона. А ведь совсем недавно, каких-нибудь десять лет тому назад, он еще мечтал стать великим раввином, наподобие виленского гаона Элиаху мечтал посвятить себя избавлению евреев от пороков и унизительного раболепия перед каждым городовым, вывести их из неволи, как Моисей из Египта.
Как часто видел он себя во главе толпы и слышал свой громоподобный голос:
- Евреи! Я зову вас на землю праотцев. Все, в ком осталась хоть капля чести и достоинства, за мной! За мной, сыны и дщери Израиля!
А чем все кончилось?
Все кончилось тем же: равнодушием и страхом. Трижды проклятым еврейским страхом. Оказалось, собственная задрипанная лавка, собственная корчма и парикмахерская дороже, чем камни иерусалимского храма.
Даже родной отец, отдавший его в учение к рабби Ури и позже пославший его в Тельшяй, в ешибот, сказал ему:
- Семен! Брось свои бредни, займись лучше торговлей. Пока евреи соберутся на земле обетованной, твои кости сгниют. Вот тебе для начала двести рублей, открой лавку и продавай не камни иерусалимского храма, а селедку.
И он послушался, открыл лавку и сгорел потому, что евреи покупали селедку не у него, а у его соседа.
Когда прыщавый Семен вернулся в местечко, ему уже ничего не хотелось: ни Иерусалима, ни селедки. От селедки его просто мутило, и с тех пор в доме не держали ее, хотя корчмарь Ешуа терпел на этом большие убытки.
Прыщавый Семен кончил есть, поставил миску на стол и лег.
За лесом по-прежнему гремело, и молнии, необычайно яркие и недолговечные, вспыхивали в окне, как дурное предзнаменование.
Наконец зарядил дождь. Крупные капли клевали стекло, как куры хлебные крошки.
На цыпочках в комнату вошел корчмарь Ешуа.
- Ты не спишь? - спросил он.
- Чего тебе надо? - грубо одернул отца прыщавый Семен.
- Ничего.
- Раз ничего, зачем пришел?
Прыщавый Семен искал ссоры, но Ешуа был начеку.
- Тебе привет от Вайсфельда, - начал издалека корчмарь.
- Так я тебе и поверил.
- Ей-богу… О твоем здоровье справлялся… И еще тебе привет от Симхе Вильнера…
- Тоже о моем здоровье справлялся? - сверкнул глазами прыщавый Семен.
- Он всегда справляется… хоть и дальний, но все-таки родственник.
- Все?
- Что все?
- Все приветы?
- Вроде бы все…
- Тронут. - Прыщавый Семен вдруг встал с кровати, подошел к отцу, взял за плечи, повернул к двери и властно прохрипел - Иди! А то, не дай бог, еще заразишься.
Ешуа и эту обиду снес.
- Да, - задумчиво протянул корчмарь. - Весь дом горит… от пола до крыши… и чад от нас идет по всему местечку…
- Что ты порешь?
- Я видел его… того… в ермолке…
- Где? - оживился сын.
- Я его до Рахмиэлова овина довез.
- Ты… довез?
- А что? Еврею приходится ладить даже с нечистой силой.
- И что же ты узнал?
- Сирота… мать погромщики убили… кровь, говорит, еще не засохла…
- Чья?
- Матери… на булавке…
- Брешет, собака!
- Проехали мы с ним от развилки до окраины, а я до сих пор опомниться не могу… всю ночь ворочался… не спал…
- Говоришь, у Рахмиэлова овина слез?
- Да, - сказал корчмарь. - Ты его, Семен, не трогай!.. Может, в твоей хворобе он и не виноват… Я даже его к нам пригласил. Накормим, дадим денег на дорогу, и пусть едет с миром…
Прыщавый Семен молчал и что-то обдумывал.
- А если не придет?
- Тем лучше, - ответил корчмарь.
- Нет, - возразил сын. - Так легко он не отделается…
- Зачем еще один грех брать на душу?
- Один или сто… Кто виноват в одном, тот виноват во всех.
- Что же по-твоему получается, я и за грехи урядника отвечаю? - поддел сына Ешуа.
- Отвечаешь! - воскликнул прыщавый Семен. - Разве ты хватаешь его за руки, когда он кого-нибудь порет или лезет в чужой карман? Все мы грешники… И этот твой несчастненький в ермолке тоже… только до его греха докопаться надо…И я, кровь из носу - докопаюсь… Праведник вшивый нашелся… посланец бога… все мы посланцы дьявола, все… Иди!
- Господи! Горим, горим, - пробормотал Ешуа.
- Горим, - согласился прыщавый Семен. - Горим и водкой тушим.
У двери корчмарь Ешуа обернулся:
- Зачем к тебе Нестерович приходил?
- Приветы передал, - усмехнулся прыщавый Семен. - От уездного исправника Нуйкина… от виленского вице-губернатора, от царя-государя Александра Второго… справляются о моем здравии, спрашивают, не нужно ли чего-нибудь мещанину Семену Манделю…
- Не связывался бы ты с ним, - посоветовал корчмарь.
- А с кем прикажешь связаться? С Маркусом Фрадкиным? С братьями Спиваками? Да я для них трактирный ублюдок, от меня за версту твоей водкой разит.
- Можно отсюда уехать.
- Куда? В Ковно? В Вильно?
- В Америку.
- Торговать селедкой? И там на мещанина Семена Манделя какой-нибудь урядник или исправник найдется. Зачем менять исправников?
- Умному еврею и исправник - не помеха.
- А я не умный… Я дурак. А дураку даже собственный отец - помеха.
- Ты еще болен, Семен.
- А я никогда не был здоров.
- И все же мой совет: держись подальше от Нестеровича. Если еврей чего-то и может добиться в жизни, то не чужими наручниками, а своими руками…
Через три дня прыщавый Семен впервые вышел из дому. Он слонялся по двору, вокруг корчмы, дышал полной грудью и ни о чем не думал. Он подолгу сидел под дикой грушей и глядел на крохотные сморщенные плоды, на корявый ствол, на чистое, как будто выстиранное небо, по которому куда-то плыло единственное заблудившееся облако, быстрое и легкое, как детское сновидение. Прыщавый Семен провожал его печально-завистливым взглядом, и оно, просвеченное чужой болью, как бы замедляло свой бег.
- Чего здесь сидишь? - спросила у него Морта.
- Смотрю…
Прыщавый Семен помолчал и добавил:
- Вон на то облачко… На что оно, по-твоему, похоже?
- На что? - Морта вскинула голову. - На кошку… Вон - мордочка, а вон - хвост…
- На кошку, говоришь, - разочарованно протянул Семен. - А я подумал… это, конечно, глупо… Я подумал, что оно похоже на мою душу… Ха-ха-ха… Маленькое, белое пятнышко в неоглядной пустоте… мечется… летит… тает… и никому, ни богу ни черту, нет до нее дела…