Уилл Селф (р. 1961) - один из самых ярких современных английских прозаиков, "мастер эпатажа и язвительный насмешник с необычайным полетом фантазии". Критики находят в его творчестве влияние таких непохожих друг на друга авторов, как Виктор Пелевин, Франц Кафка, Уильям С. Берроуз, Мартин Эмис. Роман "Как живут мертвецы" - общепризнанный шедевр Селфа. Шестидесятипятилетняя Лили Блум, женщина со вздорным характером и острым языком, полжизни прожившая в Америке, умирает в Лондоне. Ее проводником в загробном мире становится австралийский абориген Фар Лап. После смерти Лили поселяется в Далстоне, призрачном пригороде Лондона, где обитают усопшие. Ближайшим ее окружением оказываются помешанный на поп-музыке эмбрион, девятилетний пакостник-сын, давно погибший под колесами автомобиля, и Жиры - три уродливых создания, воплотившие сброшенный ею при жизни вес. Но земное существование продолжает манить Лили, и выход находится совершенно неожиданный… Буйная фантазия Селфа разворачивается в полную силу в описании воображаемых и реальных перемещений Лили, чередовании гротескных и трогательных картин земного мира и мира мертвых.
Содержание:
ЭПИЛОГ 1
СМЕРТЬ 6
МЕРТВА 28
ЕЩЕ МЕРТВЕЕ 51
Примечания 75
Уилл Селф
Как живут мертвецы
Посвящается Деборе
В Бардо, словно при обряде посвящения, каждый день перед мысленным взором умершего на сцену выходят новые актеры; он - их единственный зритель, а режиссер спектакля - карма.
В. И. Эванс-Венц. Предисловие к "Тибетской книге мертвых"
ЭПИЛОГ
Нас, старых женщин, легко стереть с картины прошлого века. Мы - делая демографическая группа Троцких. Как некогда этот вертлявый еврей, мы стоим, презрев тревогу, у деревянной, наспех сколоченной трибуны на платформе Финляндского вокзала. Без усов и козлиной бородки наш коллективный подбородок кругл и предельно беззащитен - в предчувствии холода стального ледоруба убийцы. Без пенсне наши глаза косят в ярком свете прожекторов. Мы совершили ошибку, - взываем мы к будущим историкам, - не принарядились для будущих поколений. Не одолжи мы ботинки Ленину, останься мы в костюме Троцкого - избежали бы распыления, непроявленности, избежали бы вечного забвения, будь оно трижды проклято.
Где мы, о, где же мы, старухи двадцатого века? Куда мы вдруг все подевались? Нас редко увидишь в кино, по телевизору, на фотографиях. Даже когда мы все-таки мелькаем в кадре, главная цель оператора - отснять реквизит: заношенное пальто, мешковатое платье, стоптанные туфли. Рядом с великими мужами нашего столетия мы - просто матери или достаточно старые женщины, чтоб быть их матерями, или женщины, чей возраст превратил их в воплощенную бездетность, когда время пустилось наутек и наши старые вагины, подобно старым пылесосам, стали всасывать все бесформенное, неслучившееся, нерожденное.
Я не хочу сказать, что среди нас нет исключений, их было очень много - целые толпы исключений: бабушки, выбирающие кусочки угля из кучи шлака нашего века. Легион незаурядных личностей, бредущих с котомками за спиной под неусыпным надзором einsatzgruppen. Знаменитые женщины, прижимающие к иссохшим соскам кудрявые детские головки, пока военные отряды хуту свирепствуют в садах смерти Кигали. Да, мы были там. И если принять во внимание нашу незаметность, нашу неспособность быть кем - нибудь еще, кроме статистов или подсобных рабочих истории - осветителей, костюмеров, участников массовки, - то можно заключить, что, в сущности, мы были там всегда. Еще до того, как режиссер оттрахал свою очередную несовершеннолетнюю любовницу. До того, как сильные мира сего что-то замыслили или наметили арену действий. Мы были там, подобно стаду коз с продолговатыми глазами, или соломенному плетню, или анфиладе уличных фонарей. Мы, пожилые женщины, стояли там и ждали надвигавшихся событий.
А если старых женщин носит по полям жизни, то стоит ли удивляться, что то же происходит и за гробом. Взгляните на городской пейзаж, и вы увидите, как мы бредем нетвердой походкой в нашем отвратительном белье. Вглядитесь пристальней, и вы поймете, что многие из нас стоят одной ногой в могиле, но тех, кто туда уже сошел, гораздо больше. По мере того, как мир живых стареет - так как стерильный тампон гуманности препятствует оттоку поколений, - мы, мертвые, скапливаемся, словно мелкие монетки на бортиках, когда играешь в "каскад".
Молодые мертвецы полны амбиций. Жизнь не изнурила их - чего уж говорить о смерти? Во всяком случае, для патологически мобильных всегда найдутся вакансии в провинции и даже за границей. Множество мертвых молодых британцев и людей среднего возраста работают в Англии, Штатах и даже в этой чертовой Германии. Но мертвые старухи? Кому мы нужны? В смерти, как и в жизни, мы топчемся на тротуарах, глазеем на витрины - уставшие, ковыляющие сквозь толпу на больных ногах boulevardiers.
Мы стоим и ждем, что что-то случится - не важно что. Нас можно сфотографировать или заснять на пленку или на видео, мы - задник для гистерэктомий, на фоне которого вновь и вновь развертываются события. История не движется по кругу - она всегда разыгрывается на подмостках. И если считать смерть занавесом, то почему с авансцены в темноту партера устремлено столько жадных глаз? Что это - комические и трагические маски? Или совсем не маски?
Сегодня вечером - если вечер еще не кончился, нам пришлось чертовски долго ждать - я, Лили Блум, брела по Олд-Комптон-стрит. Еще одна мертвая старуха, неизвестно зачем патрулирующая Уэст-Энд. Мой литопедион вертелся у меня под ногами, Грубиян носился по дороге. Впереди, в пестрой толпе, то исчезала, то появлялась узкобедрая фигура Фар Лапа Джонса. Быть может, он не молод, но строен, будто выточен из черного дерева, и, разумеется, он - karadji, mekigar, колдун. Он полон таинственной силы, buginja, владеет магией, miwi. Мне часто приходит в голову, что со своей матовой, в мелких морщинках кожей и процветающим ресторанным бизнесом он мог бы вполне сойти за гомосексуалиста с садо-мазохистскими наклонностями.
Когда я была жива, мне нравилось приглядываться к ближним. На улицах - где носятся юнцы, дергающиеся в предчувствии оргазма, как марионетки на веревочке, - меня привлекали обладательницы мешковатой твидовой одежды и нейлоновых кошелок - гильдия бабушек. Я завязывала разговор с этими тетками - вдовами и старыми девами. Наверно, я воображала себя кем-то вроде репортера, пишущего длинную статью о мире, в котором узнаешь свои черты. Я интервьюировала старых женщин, спрашивала, кто они такие, что делают, куда и зачем направляются, а также, когда они рассчитывают завязать с этим делом. Потом записывала их ответы в тетрадь:
1. Миссис Грин, вдова мелкого государственного служащего. Живет в Хорнси, в доме, прежде принадлежавшем ей и мужу, в подвале, куда ее вышвырнули сын с невесткой, которым не терпится сделаться полновластными хозяевами.
2. Она направляется в Олд-Бейли посидеть в публичной галерее. Это приятное, дешевое и полезное занятие.
3. У нее в подвале жарко летом и холодно зимой, оттуда приятно выбраться.
4. На этот вопрос невозможно ответить в ее возрасте. Жизнь, на ее взгляд, не столько путешествие от одного уровня к другому, сколько круговой обзор мира.
Как же вы заблуждались, миссис Грин. В сущности, я поняла это еще тогда, когда заговорила с вами у билетного автомата на набережной Виктории, потому что сегодня вечером, задержавшись у сладкой хрустящей витрины "Patisserie Valerie" - в которой я не отражалась, - я встретила вас опять. На вас все то же шерстяное пальто, поистрепавшееся с годами, вы аккуратно ступаете по тротуару, на завитых волосах велюровая шляпка, похожая на коровью лепешку. Миссис Грин, я никогда не забываю лиц, даже таких невыразительных, как у вас. Миссис Грин, что вы делаете в Сохо? Ведь вам не нужен бутилнитрат, или трусики с разрезом на интересном месте, или мясные деликатесы, или суши. Стыд и срам!
Ваш муж умер в 1961 году. Впервые я встретила вас в 1974-м, когда вам перевалило за семьдесят. Сейчас 1999-й! Черт возьми, вам девяносто пять, а вы не выглядите ни на день старше, чем в Зиму Тревоги Нашей (которая миновала).
- Вам не приходило в голову, миссис Грин, - могла бы обронить я ненароком, подойдя поближе, - что вы умерли много лет назад? Что вы на самом деле мертвы, но не сошли в могилу?
- О-о, вы ошибаетесь, дорогая, - могла бы ответить она. - Ведь я по-прежнему живу в своей квартире, плачу по счетам и все такое, хожу в магазин, играю в бинго. Будь я мертва, я не могла бы этого делать, верно?
Могли бы и можете, миссис Грин. Более того, теперь, когда вас уже не беспокоит воспаление подкожной клетчатки, вам легче все это делать, n'est-ce pas?
- Но как же мой Дерек? Он бы, конечно, знал, что я умерла.
- Он часто с вами видится?
- Ну-у… Он очень занят…
- Всю жизнь?
- Простите?
- Всю жизнь… черт побери. Он что, был занят всю жизнь? Последние десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет? Слишком занят, чтобы съесть печенье и выпить чашку чаю с молоком? В таком случае, что произошло?
- Ну-у…
- Ну-у… Никаких "ну", nada, rien du tout. Какая там река жизни! Омут смерти, вот куда вы угодили. Вы умерли. Ваш сын не видится с вами, потому что вы умерли - и он тоже! В начале восьмидесятых. Сначала аритмия - будто мелкая барабанная дробь, - а после большой прыжок в никуда. Потом работа.
- Работа?
- Да, в Суррее, он там проводит смерть. Но почему он не поддерживает с вами связь? Знаете ли, мертвецам это дается так же трудно, как и живым - поддерживать связь. Чтобы позвонить, написать, навестить, нужно сделать усилие. Особенно если твоя мать мертва, но даже не подозревает об этом. Впрочем, от таких, как вы, есть кое-какая польза.
- Польза?
- Вы что-то вроде неприкаянной души. Подобно всем неосведомленным мертвецам, вы служите посредницей между живыми и мертвыми. Я говорю о тех, кто умер во сне, или в умопомрачении, или не успев осознать, что случилось… им легче докричаться до другого берега Стикса. К примеру, вы могли бы передать кое-что моей дочери Наташе.
Услышав мои слова, миссис Грин могла бы оживиться. За последние четверть века никто никогда ни о чем ее не просил - разве только о каких-то мелочах.
- Вашей дочери? А что мне ей передать?
- Что было бы просто замечательно, если бы она сделала аборт - хотя у нее и большой срок. Пусть она вырвет из своей поганой матки этого ублюдка и бросит на произвол судьбы - это было бы чудесно.
О, Боже, кажется, я хватила через край, миссис Грин пятится назад, переставляя ноги, как ходули, одну за другой. Она отшатывается от меня, в кротких глазах застыли отвращение и страх. И вдобавок эта шляпа вроде коровьей лепешки - и смех и грех!
- Ты никогда бы этого не сделала! - сказал мой литопедион, по обыкновению резвясь у моих деформированных ног.
- Что-что? - Я прислонилась лбом к витрине. Булочки с кремом, круассаны, песочные пирожные и птифуры за стеклом смешались с моими странными мыслями.
- Ты никогда бы этого не сделала, не напугала бы эту мертвую старушку, миссис Грин. - Мой литопедион был зачат и погиб в 1967 году, в осень моей любви, и это объясняет его юношескую запальчивость.
- Я и забыла, что ты все знаешь, все видел. Забыла, забыла, забыла.
- Нет, не все. - Литопедион взглянул на меня своими блестящими черными глазками. Каменными глазками. Черными и живыми в отличие от тельца, серого, как йоркширский камень, на котором он стоял. - Но то, что случилось после моего зачатия, в том числе и пятиминутный разговор с миссис Грин на набережной Виктории в октябре 1974 года, я помню.
- Ты самый умный литопедион на свете. - Наверное, прохожие не видели ничего странного в том, что старая женщина, прислонившись к витрине, шепчет что-то своим опухшим лодыжкам.
- Я твой литопедион… твой Лити. - Грустно, что единственной наградой за все мои труды стали эти несколько последних часов. Из Лити в конце концов получился ребенок, о котором я всегда мечтала - достаточно умный и говорливый, чтобы меня воспитывать.
- Ну, хорошо, Лити, а почему я этого не сделала бы?
Впервые за одиннадцать лет, что мы были неразлучны, он перестал пританцовывать и внятно произнес:
- Потому что ты обожаешь подробности. Ты бы красноречиво описала бедной мертвой старушке неприглядную картину ее смерти. Последний вздох в ходунках, похожих на подставку для реторт, которой пользуется время, экспериментируя с человеческой смертью, - вот какое наблюдение сделала бы ты, но в гораздо более грубой форме. Она встала, чтобы налить себе еще чашку чаю, и, двигаясь через гостиную, зацепилась резиновым стопором за аксминстерский ковер на полу и умерла прямо там, не успев добраться до линолеума.
- Что ж, в этом есть, скажем так, определенное достоинство.
- Да, но… ты бы приукрасила рассказ. Она умерла в ходунках, перегнувшись вперед, и ее тело повисло на раме. Ты всегда говорила, что все англичанки…
- Определенного возраста, определенного класса…
- …похожи на грушу. И в смерти миссис Грин уподобилась перевернутой груше: голова раздулась от притока жидкости, в гниющей плоти завелись личинки дрозофил, и в первый раз за несколько десятков лет она стала плодом груши, а не ее черешком.
- Тьфу, Лити, избавь нас от этого гиньоля. Избавь, моя радость. А что же "скорая помощь"?
- "Скорая помощь"? Ах, не тря-я-си мое дерево, маму-у-ля… - И Лити по обыкновению стал пританцовывать.
Лити - крохотный детский трупик, зародыш, погибший в складках моего чрева. Там он хранился в окаменевшем виде двадцать один год, пока я не умерла в 1988 году. Сразу же после моей смерти, когда я делала первые неловкие шаги, он выпал из-под моей ночной рубашки и стукнулся о линолеум на третьем этаже Королевской клиники ушных болезней. Фар Лап Джонс - который только что забрал меня со смертного ложа - остановился, наклонился и увидел малыша.
- Добро пожаловать, - произнес он на той разновидности английского языка, которую я никогда не могла принять всерьез: смесь прищелкивания, ударов языком по нёбу и слишком открытых австралийских гласных. - Это литопедион, твой маленький окаменелый ребеночек, йе-хей?
- Откуда мне знагь, - пробормотала я. Смерть уже успела смягчить мой нрав.
- Я обожа-а-аю тебя, - запел Лити, который за двадцать один год мог бы выучить что-нибудь получше, но, в сущности, он сформировался в те первые несколько месяцев, которые провел в розовых складках моей плоти, когда поп-ритмы еще резонировали в моем упругом животе, - любу-у-юсь на тебя, я обожа-а-аю тебя, ля - ля-ля-ля-ля-ля… - И несмотря на свои деформированные ножки (больше похожие на обрубки, что подтверждает мою догадку о том, что именно литопедионы послужили моделью для множества статуэток "Богинь плодородия", найденных на неолитических стоянках), малыш с удивительным проворством начал выделывать разные па и трясти своим крохотным задиком прямо у меня под ногами - потом он только этим и занимался.
- Знаешь, детка, могло быть гораздо хуже, - проговорил Фар Лап Джонс. - Гораздо хуже маленького парнишки. У тебя никогда не было абортов?
- Нет.
- А мертворожденных детей?
- Нет.
- Потому что они сваливаются тебе прямо на голову - если на то пошло, йе-хей.
- Как это?
Тень от полей его нелепой пижонской белой шляпы скрывала лицо. Мне было видно только тлеющую самокрутку. В тот момент лишь отсутствие боли позволяло мне сосредоточиться на его словах, хотя впоследствии времени у меня было предостаточно, и я вновь и вновь прокручивала в голове этот бред.
- Мертвые дети… зародыши, новорожденные, любые. Знаешь, если у матери дети, очень молодые… вернее, маленькие. Так вот, когда женщина умирает, дети к ней возвращаются - ясно? Но, понимаешь ли, йе - хей, если дети маленькие, совсем… гм, они связаны с матерью… вьются вокруг нее… ну, вот как этот дым. Дети постарше - те не так к тебе липнут, взрослые дети - не липнут совсем.
- Как в жизни?
- Нет, не так, как в жизни… - Он замолчал, дожидаясь, пока пройдут санитарки, хотя в этом не было нужды. - В жизни смерть вас разлучает, йе-хей? А теперь она вас всех соединяет. Посмотрим, что тебе больше по нраву. Ведь у тебя есть умерший ребенок, верно?
- Откуда ты знаешь?
То была моя старая боль - аккуратное колечко, потянув за которое, можно откупорить банку моих законсервированных эмоций. Непрестанная боль утраты - как при раке.
- Какой из меня был бы посмертный гид, не знай я таких вещей? Без этого нечего и думать избавить тебя от колеса судьбы, йе-хей!
- Да, мой сын, Дейвид, погиб, когда ему было девять.
- И это случилось там, откуда ты пришла, в твоей стране, йе-хей?
- В Вермонте. Это не моя страна, просто мы тогда там жили.
- Ну, как бы там ни было, мальчишке нужно время, чтобы сюда добраться, понимаешь? Но здесь он задаст тебе жару, не сомневайся. Девять лет - нехороший возраст для смерти. Мальчики плохо это переносят, йе-хей.
В 1988 году на темной лестничной площадке, пока Лити резвился у меня под ногами, Фар Лап сказал правду. Лити никогда не высказывал обиды, не упрекал меня за свое неполное существование. Другое дело его брат Грубиян - назвать его Дейвом не поворачивается язык. Тайком пробравшись на борт "Боинга-747", он прибыл через несколько недель, тогда я знакомилась с Далстоном и ходила на собрания. Грубиян явился, чтобы напоминать мне - долгие одиннадцать лет, - что значит быть плохой матерью. Грубияна постоянно обуревает ребяческий дух неповиновения, толкнувший его в пятидесятых на дорогу, под колеса автомобиля, который вышиб ему мозги и размазал по асфальту. Теперь, на Олд-Комптон-стрит, Грубиян занят ровно тем же.
В 1957 году в Вермонте я застала его во дворе с двумя приятелями. Трое мальчишек, раздевшись до трусов, вымазались с ног до головы черной грязью, которую развели водой из шланга.
- Во что вы играете? - окликнула я Дейвида с заднего крыльца.
- В ниггеров! - крикнул он в ответ.
Я выскочила из дома, домчалась в два прыжка до сына, схватила за светлые волосы и ударила по лицу - раз, два, три. Он сказал это не подумав - я понимала это даже тогда, в первом приступе гнева. Я понимала также, что в этих случайно извергнутых каплях расовой ненависти меня испугало то, что они могут быть моими собственными. Моими собственными трюфелями предубеждения, набухшими под лесной подстилкой.