Да, я ударила его, а он выбежал на дорогу и погиб. Теперь он обожает носиться в потоке машин и вечно вымазан чем-то черным для игры в ниггеров. Тем вечером он стоял посреди Олд-Комптон-стрит, весь в черной английской грязи, блестевшей на его прямых руках и ногах, тряс маленькими кулачками перед лицом нелегальных таксистов из Сенегала, Ганы, Нигерии и кричал им: "Ниггеры! Ниггеры! Ниггеры!" Разумеется, они его не слышали. Они проезжали прямо сквозь него, словно он был призрачной фигуркой на капоте машины. Потом, оставив их в покое, он набрасывался на кавалькаду одинаковых, как роботы, мотоцикл истов. "Педики! Гондоны! Извращенцы! Бродяги! Алкаши!" - вопил он, но и те его не замечали. Черт возьми, даже если бы они его заметили, что они подумали бы? Ничего особенного. За то десятилетие, что мы снова были вместе, я десять тысяч раз наблюдала за тем, как беснуется Грубиян, - именно так ведут себя озлобленные мертвецы; остальных отличает равнодушие, такое же незаметное, как наша жизнь. Однако, к огромной досаде Грубияна - и к моему безрадостному удовольствию, - почти никто из лондонцев не замечал голого, измазанного грязью девятилетнего американского мальчика, выкрикивающего бранные слова. На уже устаревшем сленге, который был им недоступен.
Та же история с прыщеватой пышной блондинкой, которую я видела вчера в толпе на Чаринг-Кросс. Она была в футболке с надписью: КАФЕ "ТЯЖЕЛЫЙ РОК" - КОСОВО. Ну и ну! Когда девочки были маленькими, я водила их в первое американское заведение в Лондоне, где подавали настоящие гамбургеры, в Большое Американское Несчастье на Фулем-роуд. Со временем оно превратилось в кафе "Тяжелый рок", затем еще один порочный круг, и вот уже фирменные футболки официанток украшены знаком человеческой беды. Неплохо, да?
Ох уж этот Грубиян! За все одиннадцать лет, проведенных в Англии, он не выучился ничему, кроме множества бранных слов. Он не ходил в Уигмор-Холл на струнные квартеты Бетховена. Не покупал на Пикадилли плаш "Берберри". Не прогуливался в воскресный день по Бейсуотер-роуд, потешаясь над китчем, развешанным на решетке парка. Нет-нет. Этому мальчишке-сквернослову нравилось делать только то, что он делал: бежать за мной и пинать в зад ногой - твердой и острой, как совок.
- Получай! - кричал он. - Вапи отсюда на хрен, сука!
Живые не чувствуют и не осознают присутствия мертвых, но, как известно, мы, мертвецы, общаемся между собой и неожиданное нападение может нас испугать. Обычно нога Грубияна проходит сквозь меня, но в тот раз он застиг меня врасплох, его оскорбления прорвались через мое бесцветное тупое равнодушие, я обернулась и увидела его худое, перепачканное грязью тело, мелькнувшее в толпе. Дети могут быть целью жизни, но трудно сказать, какой от них толк после смерти.
- Опять Грубиян, йе-хей! - Фар Лап подошел ко мне, чтобы выяснить, что меня задержало. - И когда он оставит тебя в покое?
- Боюсь, никогда. - Мы остановились. Он свернул сигарету, я достала свою. Мы закурили.
- Может, пора с ним распрощаться, отправиться куда-нибудь еще, йе-хей?
Фар Лап взял меня за локоть, я последовала за ним. Мы оба сделали вид, что касаемся друг друга.
- С удовольствием, но как?
- Йе-хей. Это не так-то просто.
- О чем ты? О реинкарнации?
- Як-ай! Плохое слово. Это все равно, что говорить про психов, которые трахаются с детьми, что они любят детей, хей. Нет-нет, видишь ли, вся эта чепуха, которой набита Лили, для нового тела не годится, йе - хей? Одно и то же тело не служит двум душам, а одна душа - двум телам. Все устроено умнее. Ты привыкла отождествлять себя со своим телом - а это не так.
- Не так?
- Нет, что делает тебя сейчас Лили? Литопедион? Или тот маленький наглец? - У Фар Лапа был свой набор жестов: локти прижаты к извивающимся бокам, руки торчат в стороны, как поворотники на "хапмобиле" моего отца 1927 года выпуска. Когда он принимает эту позу, на него нельзя не обратить внимания - он притягивает взгляд.
Мы отошли на квартал от "Patisserie Valerie", Грубиян носился по дороге, а Лити блуждал в вельветиновых складках моего практичного мешковатого платья, как вдруг фасад паба, мимо которого мы проходили, задрожал, пошел волнами и взорвался изнутри. Воздух наполнился самыми разнообразными предметами: подносами, салфетками, ручками, добропорядочными людьми, гомосексуалистами, произведениями искусства, прежде известными как фотографии, табуретами, брюками, пьяницами, сердцами, легкими, лампочками, кровью, кишками, "Бритвиком", гелигнитом, сидром "Бейбишам", фигурной плиткой, жареным арахисом, пенисами - словом, всей начинкой бара, которую кулак силового поля сжал и вышвырнул на улицу. Сквозь то, что могло быть мной и Фар Лаиом, промчался поток человеческих душ. Клочья человеческой плоти. Взрывная волна взвихрилась вокруг нас, смяв воздушную оболочку, словно бумажную обертку.
В ту же секунду все, кто был на Олд-Комптон-стрит, лежали ничком - как будто какой-то злой демон объявил мертвый час для всех детей. Один Грубиян остался стоять на мостовой. "Педики! Ниггеры!" - орал он. Ошеломленный Лити вцепился в мою лодыжку и начал карабкаться вверх, пока мы обходили битое стекло - осколки, как всегда, казались мне фрагментами головоломки, изображающей окно, - обломки дерева, дрожавших от страха детей, очнувшихся прохожих и куски человеческого мяса.
- Это наказующий бумеранг, хей, - раздался в моем внутреннем ухе щелкающий голос Фар Лапа. - Бумеранг валбри, хей-йе. Очень сильный. Висел прямо над Балканами, когда я возвращался в последний раз. В этом году поднимет много смертельной пыли, хей-йе!
- Сказки, - буркнула я в ответ.
Замедлив шаг, мы свернули на Уордор-стрит, чтобы не столкнуться со старой мертвой проституткой. Я сразу ее узнала. Вокруг ее головы парило множество зародышей - каждый на своей пуповине, - поэтому ее прозвали Медузой.
- В газетах пишут, это дело рук ультраправых групп, подразделений националистической партии или чего - то в этом роде. - Я не оставила попыток просветить Фар Лапа.
- Ювай… все это домыслы. А вот то, что мы опаздываем, факт.
И вновь он ускорил шаг, я спешила за ним, пробираясь сквозь толпу, которая теперь, когда мы вышли за пределы действия взрывной волны, напротив, демонстрировала все признаки взрыва. Конечно, здесь были и синтезированные сигналы сирен "скорой помощи" - но ведь они звучат повсюду. И взбудораженные люди, жаждущие насилия, только бы оно не затронуло их самих, - но ведь их полно повсюду. Однако причиной всей этой кутерьмы оказался не взрыв на Олд-Комптон-стрит, а автомобильная авария, и мы не остановились поглазеть. Под лжепорфировыми колоннами Нэшнл Вестминстер-банка Грубиян тряс своим маленьким пенисом перед носом ничего не подозревавшей голландской туристки, сырную головку которой рисовал экономический мигрант из Эфиопии. Лити, перебирая ручонками, взобрался повыше, ухватился за нижний шарик моих янтарных бус и укрылся у меня на груди.
Как странно не иметь возможности прикоснуться друг к другу. В шестидесятые годы меня всегда поражало, почему космонавты не могут адекватно описать невесомость. Я думала, быть может, в космос посылают дураков, но за последние одиннадцать лет я поняла, что некоторые ощущения сродни космическим. Мертвец может подойти к предмету вплотную, провести по нему рукой, пытаясь уловить точную степень сопротивления поверхности, но не чувствует, не касается его. Однако все мы делаем вид, что прикасаемся друг к другу. Для мертвецов это вполне естественно - вы не находите?
Сама я никогда не жалела об этом - физическом - аспекте жизни, о ее внутренне-внешней стороне. У меня даже не было мертвого маленького двойника, с которым я, подобно множеству других, могла бы встретиться за гробом. При жизни этим идиотским двойником было грузное тело блондинки, которое я таскала за собой повсюду - тяжелое, глупое, неповоротливое и невпопад улыбающееся всю мою проклятую взрослую жизнь. А потом еще и рак! Менопауза наступила у меня удивительно поздно для женщины, которая, казалось бы, давно вышла в тираж. Забавно, только я успела распрощаться с кровавой чашей менструации, как где-то испортилась сигнализация и клетки начали делиться.
Один умник сказал мне - когда я по-настоящему умирала, - что при развитии плода деление клеток происходит гораздо быстрее, чем при раке. Отлично. Он умер через три года после меня - тоже от рака, - тогда я еще по наивности думала, что жизнь за гробом предоставляет неограниченные возможности для безграничного злорадства, для извращенного наслаждения страданиями других. Что вполне по-английски - эта страна хохотала до колик, когда она отодвигала стул, а мир шлепался на задницу. Итак, я отправилась на него взглянуть, быть может, даже обнаружила себя - не помню точно, - но я постаралась отравить ему смерть, шепча на ухо: "Деление-деление-деление…" Кто знает, что он при этом чувствовал. Кто знает.
На Пикадилли было много неприкаянных душ: жалкие тени мертвых наркоманов, шлюх и жертв автомобильных аварий - обычно они растерянно слоняются вокруг пьедестала Эроса. Хотелось бы мне взглянуть на медиума, установившего контакт с этой каруселью психов. Я бы в упор не видела эту паршивую процессию, если бы не Грубиян, он всегда к ним подбегал, срывал эктоплазму с их плеч и подбрасывал в воздух, словно повар тесто для пиццы. Я крикнула ему, чтобы он поторапливался, а Лити запел:
Давай-давай, давай-давай,
В нашу ба-а-нду вступай!
В нашу ба-а-нду, в нашу ба-анду,
В нашу банду вступай - о-о да!
Это разозлило Грубияна, он дал затрещину Лити, который заверстал и кинулся ко мне за помощью, но я оттолкнула его, он врезался в Грубияна, а Грубиян отшвырнул его опять. Как всегда, было трудно сказать, что больше приводит их в ярость - родственные узы или невозможность надавать друг другу настоящих тумаков. Они следовали за мной по Пикадилли, переругиваясь и обзывая друг друга последними словами. Что поделаешь - дети…
Вот о чем я нисколько не жалею, так это о своем белье, которое всегда причиняло мне массу неудобств. Я помню, в Тоскане, в середине семидесятых, единственным, что привлекло мое внимание в великолепном палаццо эпохи Возрождения, в бесконечной анфиладе комнат с картинами, мебелью, стеклом и еще бог знает чем, был дверной замок, похожий на крючок от бюстгальтера - с плоскими проушинами. Он был единственным, за что я смогла зацепиться взглядом в тот жаркий, благоуханный, великолепно чувственный полдень. Возможно, из-за того, что меня прохватил понос. Обычно он обострял чувство неудобства от белья. Это точно.
Стоя под Эросом, я надеялась, что смертократы назначили мне встречу в каком-то особенном месте, потому что мне хотелось, чтобы эта встреча была особенной. Я провела почти вечность, таскаясь по их офисам в Элтеме, Онгаре, Баркинге и Терроке. Смертократы, как известно, предпочитают снимать помещения, в которых еще остались многочисленные свидетельства прогоревшего бизнеса: вешалки "Ноббо", ежедневники "Саско", толстые шариковые ручки со множеством стержней, устаревшее компьютерное оборудование. Да, именно такая обстановка им по душе. В самом деле, этих невзрачных человечков в коричневых костюмах трудно представить в другом окружении. Как невозможно себе представить, что они не играют в компьютерные игры или не вертят в руках свои игровые приставки. Странно, что люди, ведающие смертью, помешаны на разных технических штучках и склонны к всевозможным причудам - в общем, ко всему, что позволяет им коротать время, пока в потоке посетителей не образуются пробки и мы, тени, не столпимся в тени приемной.
И все же, как вам известно, не все смертократы мужчины, среди них попадаются и женщины, вечные дурнушки. Старые девы, достигшие совершеннолетия во время Первой и Второй мировых войн, женщины, существовавшие при полном отсутствии мужчин. Они всю жизнь укрывались под шерстяными или хлопковыми зонтами от влажной мороси тестостерона. За гробом они делают то же самое. Какая мерзость! Фар Лап говорит, что большинство этих девственных секретарш - души, не нашедшие упокоения. А я возражаю, что ничего не может быть покойнее этих высохших особ, на цыпочках входящих на заседания с единственной целью вложить очередную кожаную папку в неопрятные пальцы мистера Гланвилла, мистера Хартли или мистера Кантера - за все эти годы он относился к моему заявлению с наибольшим вниманием.
- Итак, вы остановили свой выбор на новом рождении? - спросил меня мистер Кантер в одну из наших последних встреч, его пальцы, подобно шпилям, вздымались над кладбищем открытого дела.
- Да, полагаю, смерть научила меня всему, чему могла научить. - Я сдвинула колени, сложила руки на коленях, сжала кулаки и - алле-гоп! Полвека словно не бывало, я снова сидела на злополучном собеседовании в "Барнард и Уэллзли", когда мой крупный нос рассматривали со всевозможных точек зрения.
- О, в самом деле.
Кантер был в своем обычном шерстяном старомодном костюме. С самого начала я поняла, что это вещь из гардероба Бернарда Шоу, а значит, мой смертократ - его последователь, пацифист и вольнодумец эдвардианской эпохи. Я была приятно удивлена, что люди, ведающие смертью, сохраняют свою эксцентричность и за гробом - но, может быть, только англичане?
Я всегда подозревала, что смерть по-американски - это нечто более эффектное и компанейское. Что на том свете Бобби Фрэнке двенадцать лет дожидался Лоуба, чтобы потом с ним подружиться, играть в картишки и дожидаться прибытия Леополда из Южной Америки. Что даже такая парочка, как эта, в конце концов смирится с поражением.
Для работы в системе управления смертью необходим богатый административный опыт. В первые два - три года я пыталась устроиться в одну контору, но мне сказали, что я слишком медленно печатаю - хотя никакой артрит мне уже не мешал - и не владею делопроизводством. (Несмотря на энтузиазм сотрудников, узнавших, что я занималась дизайном ручек.)
Не думаю, что кроме вышеперечисленных качеств требуется какая-нибудь особая квалификация. А вы? В конце концов большинство мертвецов-управленцев щеголяют в костюмах всех десятилетий последних двух веков или около того. Я видела элегантные однобортные шелковые костюмы 1950-х и грубые мешковатые саржевые костюмы 1930-х, нанковые сюртуки 1890-х и визитки 1870-х. Но в основном - отвратительные двубортные костюмы 1940-х, коричневые в белую полоску - наверно, потому что именно тогда бюрократы выдвинулись на первый план. Бумагомаратели остались в тылу, а их более воинственные собратья отправились на фронт. Обе невоюющие армии говорили на АКРОНИМЕ и совершенствовали систему административного управления, которая и стала господствовать в послевоенном мире. Программу составления таблиц изобрел Алан Тьюринг - на случай, если вы не знаете.
- О, в самом деле, - повторил Кантер, и я еще раз вслушалась в его слова. В смерти есть много хорошего, как и много плохого. Хорошее - то, что можно никуда не спешить, сидеть и смотреть. Между "О" и "в самом деле" у меня было достаточно времени, чтобы заметить выщербленные края перегородки из ДСП и множество стеллажей, ящиков и коробок. Заметить, что в этой конторе - на Уиллзден-Хай-роуд, над помещением химчистки - ключевую позицию занимает тележка фирмы "Декшн", в которой департамент Кантера возит своего нюё. Кантер и его сотрудники любили говорить: "О, вы знаете, это великолепный нюё, необыкновенно проницательный - мы так счастливы, что он с нами".
Знаете, что такое этот нюё? Окаменевшее тело давно скончавшегося писаки, который в процессе медитации ухитрился перейти в кристаллическое состояние. Нюё этого департамента достиг его, непрестанно вращаясь на своем рабочем кресле "Паркер Нолл" под бесконечным потоком бакстонской минеральной воды из пластиковых бутылок, которые его ученики, перевернув вверх дном, ставили сверху над местом, где он сидел. Время от времени на его склоненную голову выливали пузырьки конторского клея, в него стреляли скрепками, навешивали всевозможные ярлыки, этикетки и бирки. За долгие годы его дутая фигура разбухла до неимоверных размеров, и он стал похож на дородного Будду, покрытого канцелярскими принадлежностями. И все же его таскали в паланкине из папье-маше из одного опочившего туристического агентства в другую обанкротившуюся компанию по оптовой торговле электрическими приборами.
Надеюсь, вы заметили, что смертократы страшно гордятся своим изваянием Анубиса? Переезжая в очередное арендуемое помещение, они везут его с собой, словно старого балованного пса с дурным характером. Трогательно, не правда ли?
Живые, возможно, могли бы подумать, что костюмы разных эпох и присутствие диккенсовских клерков, играющих в нинтендо, придает этим офисам анахроничный вид. Но это не так. Живые считают себя современными и глубоко заблуждаются. "Каждый период времени, в котором я жил, для меня ничем не отличается от настоящего", - любил говорить мой второй муж, любовь была его сильной стороной. Он любил меня, или своих дочерей, или мать не больше, чем свою собаку, или сумку для гольфа, или свой пенис. "Любовь" было начертано на его сердце, когда я вырезала его еще трепещущим. Шучу.
Всю жизнь Йос вел неестественно подробные записи о Настоящем, в мельчайших деталях описывая его уход. После того, как ушел он сам, я их прочла, и, к полному моему удовлетворению, оказалось, что жизнь, подвергнутая чрезмерному анализу, не представляет большой ценности и что, хотя он якобы умер от обычного инфаркта миокарда, на самом деле он, подобно многим ему подобным - вечно инфантильным представителям верхушки среднего класса, окончившим закрытые частные школы, - вернулся в обитель на Енисейских полях, записав в местной книге постояльцев: "устал от жизни".
- О, в самом деле? - Неужели Кантер снова это повторил? Определенно, он заметил, что я смотрю на проклятого нюё, потому что добавил: - А вы не думали о том, чтобы стать нюё?
- Простите? - переспросила я, хотя прекрасно слышала вопрос.
- Освободиться посредством слуха на посмертном уровне. Вы, разумеется, знакомы с таким подходом?
- Разумеется. - Они всегда так говорят, эти коричневые костюмы, с легкостью превращая необыкновенное в банальное. - Но мне бы хотелось остановиться на новом рождении.
- Видите ли, мы располагаем богатым ассортиментом новых принципов анимации… к нам постоянно поступают предложения относительно мертворожденных детей с поражением головного мозга… - Прервав свою речь, он обратился к проходящему мимо клерку: - Мистер Дэвис? Будьте любезны, принесите папку с мертворожденными детьми…
- Честно говоря, у меня нет желания стать нюё и я предпочла бы в следующем круге остаться собой, если можно так выразиться.
- Вы отдаете себе отчет, что на самом деле вы больше останетесь собой, если усвоите новые принципы анимации? У вас будет более… как бы это сказать?… более проницаемый барьер, отделяющий одну совокупность воспоминаний от другой.
- Я понимаю… но тогда я не буду собой. Собой. Собой.