Я чувствую сквозь байковую ночную рубашку ее огромную желтоватую ладонь. Странная смесь осязания и зрения - и это одно успокаивает меня, потому что я осязаю цвет лишь у черных. Что чувствуешь, коснувшись белой кожи? Наверно, бесцветную тупость равнодушия. Но черные - я всегда касаюсь их против воли, - они на ощупь черные, или желтые, или смуглые, или серые, как тот старик, попавший под машину на Финчли-роуд у магазина "Джон Льюис", которому я пыталась помочь. Он был серым на ощупь.
- Вы знаете, мистер Кан не лучший клинический психолог в больнице.
- 3-знаю. Поверьте, уж я-то это знаю. Обожеобожеобоже… - Мне решительно хочется обнять сестру Смит. Ее сложение позволяет и ей меня обнять, она такая большая, ей легко это сделать. Моя мать была слишком маленькой, чтобы по-настоящему заключить меня в объятия с тех пор, как мне исполнилось семь лет, да она и не хотела - из страха помять свое безупречное платье. А что касается отца - я никогда не называла его папой, - он брал меня под мышки, поднимал и кружил, но как бы намереваясь выпустить из рук.
- На самом деле, он хочет вам добра… но подобрать нужные слова так трудно…
Да, это так или, по крайней мере, так кажется. Да, мне хотелось бы, чтобы сестра Смит обняла меня, прижала мою искромсанную грудь к Большому Рифу своей груди… Твоя отсеченная опухоль покоится на глубине пяти морских саженей. Мне бы хотелось ощутить ее желтоватую ладонь на своих землистых плечах. Хотелось бы вдохнуть аромат кокосового масла, которым смазана ее кожа, запах РН-сбалансированного кондиционера, которым она ополаскивает курчавые волосы, но это неудачная мысль.
Я сижу в Хантингдоне (Лонг-Айленд), на веранде старого дома, который принадлежал нам - недолго, - когда я была маленькой. Сижу на коленях у женщины, такой же дородной, как сестра Смит, такой же черной и сладко пахнущей. Солнце то жжет, то щадит мою шею, пока Бетти заплетает в косы мои длинные светлые волосы. Даже тогда лучшим во мне были волосы. Неужели она решилась напевать гимны? Да, так и есть. Бетти религиозна, хотя, убираясь в доме, она поет блюзы. "Титаник мэн" в ванной, "Сент-Луис" на кухне. Она причесывает меня на французский манер: косички подняты вверх и перевиты между собой. Настоящая плетенка из волос. А пока она меня причесывает, я ее целую. Награждаю нежнейшими и легчайшими поцелуями в шею и ключицу, выступающую из выреза домашнего платья. Я очень осторожно целую Бетти, в сущности, это воздушные поцелуи, колебания воздуха непосредственно у ее кожи, потому что я знаю - или думаю, что знаю: это вызовет ее недовольство. Но мне хочется целовать Бетти, потому что я ее люблю. Нет, не люблю - она для меня весь мир. Подобно всем любящим взрослым, которые возятся с маленькими детьми, она заменяет собой весь мир. Мой мир - это Бетти, а вовсе не земля. Все, что я вижу вокруг, принимается или отвергается в зависимости от того, насколько это соответствует Бетти.
Да, я целую Бетти, вдыхаю запах Бетти и даже тихонько тру ее старое домашнее платье между большим и указательным пальцами - потому что с ней я чувствую себя в безопасности, - как вдруг меня отрывают от нее и грубо ставят на пол.
- Скверная девчонка! Скверная! Не смей этого делать! Никогда! Ты поняла меня? Поняла?
На мое детское личико обрушивается пощечина, за ней еще и еще одна. Моя мать хлещет меня по щекам, как впоследствии английские актеры, играющие офицеров гестапо, будут хлестать своих жертв на допросе. Только она никого не играет. Ее бриллиантовое кольцо рассекает мне щеку, льется кровь, и бриллианты становятся моими худшими врагами. Это так несоразмерно - чудовищное насилие со стороны хрупкой светловолосой женщины, - что Бетти потрясена, она привстала со старой качалки, ее лицо кажется расистской карикатурой на негритянку в шоке.
С тех пор я больше не целовала Бетги. Она оставалась в нашем доме, пока мне не исполнилось пятнадцать, но я никогда не дотрагивалась до нее. Мы болтали, я доверяла ей свои секреты, она сочувствовала, но мы обе понимали, что больше не прикоснемся друг к другу. Черная кожа стала для меня проклятьем. Дьявольской субстанцией. Я не могу дотрагиваться до чернокожих - разве только если этого не избежать. Несправедливо, что им, возможно, придется дотрагиваться до меня. Я очень надеюсь, что прежде, чем это случится, я потеряю сознание. И неожиданно говорю сестре Смит:
- Я буду понимать, что умираю?
- Ш-ш-ш… - Сестра Смит касается остатков моих волос - черная женщина, светлые волосы, вся моя жизнь сбилась в этот колтун, - но, заметив мое оцепенение, убирает руку. - Вы не жалеете себя, Лили. У доктора Стила добрые намерения, но он… как бы это сказать?., слишком научно смотрит на вещи. Он не умеет объяснить… он говорил, что вас ожидает?
- Говорил, что на этот раз им не удалось убрать всю опухоль, что у меня гипо… гипо…
- Гипостаз. Ну, это значит, она стала больше.
- Так вот, он сказал, что можно применить химиотерапию, облучение - все, что я захочу, хоть пляски шамана, - но он считает… он считает…
- Что это не имеет смысла. Что лучше с этим смириться и умереть с достоинством. Он так сказал?
- Да.
- Что ж, конечно, доктор знает, что говорит, но, видите ли, он неверующий, он не уповает на Спасителя, вот почему и не может найти слова утешения - бедняжка.
Спаситель. Так вот оно что. Сестра Смит, несомненно, один из тех камней, на которых зиждется Церковь. Хотя в ее случае это, вероятно, маленькая "возрожденческая" часовня. Перед моим мысленным взором встает крохотное помещение, которое буквально сотрясается от звуков госпелс, распеваемых сестрой Смит и ее сестрами во Христе. Теперь я замечаю то, что должна была заметить раньше: золотой крестик в глубокой коричневой ложбинке на груди. Ее спаситель, должно быть, совсем крошечный, приходит мне в голову - возможно, потому, что сардонический голос умолкнет во мне последним, - раз умещается на этом маленьком крестике.
- Спасибо, сестра, но я неверующая.
Пожалуй, это самые сестринские слова, которые я произнесла за последние несколько лет - все это время мне приходилось благодарить одну себя.
- Это не страшно, миссис Блум, у Господа есть место и для израильтян…
- Я не иудейка, сестра.
- Простите… но я думала… ваша фамилия…
Она хотела добавить "ваш нос", все хотят.
- Некоторое время я была замужем за мистером Блумом. - Ложь приходит легко, потому что это сестра Смит первой допустила ошибку. - Нет, я неверующая, я не верю в загробную жизнь, не верю в Большого Доброго Отца, ждущего меня на небесах. После смерти я сгнию. Вот и все, сестра, вот и все.
Секунду я горжусь своей бравадой, потом сестра Смит произносит:
- Видите ли, миссис Блум, не все экзотерические символы христианства надо понимать буквально. Вы не хотите видеть священника, но мистер Кан…
- Насрать на мистера Кана.
- Миссис Блум…
- Насрать на него. Не хочу его видеть… никого не хочу… - И тут я срываюсь, крошечная пробка гордости вылетает из моей груди, и наружу выплескивается густой пенистый поток жалости к себе - далее следуют судорожные всхлипывания, пронзительные крики, слезы, за ними комки чего-то белого, и милосердная фундаменталиста тянется за лотком в форме почки. Почему их делают в форме почки, а не сердца, легких или отрезанной груди?
Она уходит, пригрозив мне доктором Стилом, а я возвращаюсь в кошмар memento mori, который и есть умирание. Половина всего ушла безвозвратно - плоть облезла и окончательно обнажился скелет вещей. Я в шоке. Вы не поверите, но я в течение двух лет ощущала свою опухоль и так с ней свыклась, что даже дала ей имя. Я зову ее Разбойницей - потому что скоро она уничтожит меня, маленькая озорница. Так вот, два года я зову ее по имени, и вдруг ловкий дружок доктора Стила вырезает Разбойницу. Но когда у меня под грудью сняли швы и я, набравшись храбрости, потрогала рубец, то обнаружила Разбойницу на месте, она даже немного подросла. Так мне кажется.
Еще до того, как я узнала, что больна раком, я безумно боялась от него умереть. Умереть, как моя злючка - мать, сохнуть день за днем, пока не превратишься в серый хрипящий труп, в настоящую мумию. С кем бы я ни говорила, что бы ни читала, куда бы ни обращалась, везде меня предупреждали, что курение вызывает рак - но я не могла остановиться. Я не могла остановиться, не могла остановиться, не могла остановиться. Не могла, черт бы меня побрал. Не могла бросить курить, хотя мои легкие были словно нафаршированы напалмом. Они сжигали напалмом вьетконговцев, а я сжигала напалмом легкие: "Кэмелом", "Уинстоном", "Мальборо" и даже - когда была действительно в отчаянии - британскими сигаретами, английским куревом. Они поливали "оранжевым агентом" джунгли, а я надрывалась от кашля.
Доктор Бридж, одна из постоянных подруг моего второго мужа. Сухая, как щепка. Небось труха сыпалась, когда они этим занимались. Йос и сам был сухим старым хреном. Сухим куском дерьма. Вот чем он был, Дейвид Йос - засохшим куском дерьма на обочине. В городе на каждом шагу натыкаешься на эти кучки - и идешь себе мимо. И зачем я только не прошла! Так вот, эта Бридж - Вирджиния Бридж, подумать только! - паркует свой до смешного вылизанный "моррис-трэвеллер" - нелепую наполовину деревянную маленькую машинку, под стать ее нелепому наполовину деревянному маленькому домику, - поднимается в спальню, где я валяюсь в постели, утопая в собственной флегме. Трогает меня намазанными "Атриксом" руками и говорит с сухим английским акцентом: "Послушай, Лили, как я могу лечить тебя от хронического бронхита, если ты продолжаешь курить? Ты прекрасно знаешь о последствиях…"
Я не могла ее слушать. Меня лихорадило, мне было тошно - а ей хотелось трахаться с моим мужем. В чем мы с Йосом не сошлись? Можно ли себе представить, что мои дочки родились у Йоса от нее? Вполне. У нее был муж-инвалид. Парализованный ниже пояса. К счастью для Вирджинии, не выше. Так вот, я лежу там и смотрю тогдашнюю черно-белую хронику: павианов в натянутых на морды противогазах заставляют курить. Брось курить! Я не могла - лучше умереть. Сигареты были моими верными друзьями. Сигареты надежнее алкоголя, они утешают, но от них не толстеешь. Я бы скорее умерла.
С этими злосчастными сигаретами, как и с зубами, у меня установилась роковая связь. Мало того, когда я смотрела на лошадиные зубы Вирджинии - как она ухитрялась чистить этот штакетник? - мне приходило в голову, что все происходящее не имеет ко мне ни малейшего отношения. Это жизнь какого-то другого человека. Вроде Вирджинии. Я крепче закрывала глаза - "…это наркотическая зависимость, Лили, как и любая другая. Потерпи несколько дней…" - и желала Вирджинии смерти. О, Великий Белый Дух, я брошу курить, только избавь меня от этой женщины. Всего через пару лет она умерла, и, должна вам сказать, у меня возникло сильнейшее искушение снова взяться за старое. Шучу. К тому времени я стала бояться еще больше. В шестидесятые с каждым годом обнаруживались все новые ужасные факты о вреде курения. Всю жизнь я, казалось, мчалась к перекрестку, где меня поджидала Смерть, столкновение было неминуемым. Когда я бросила ку рить, ничуть не полегчало. Мне приходилось выкашливать тонны битума, и вот тогда я поняла, что курила так долго, что теперь наверняка слишком поздно. Проклятая цикута уже выпита. И я принялась читать все статьи о раке как о "сбывающемся пророчестве".
Хорошо бы сейчас выкурить сигарету. Прямо здесь, в стерильной палате. Голубой дым на фоне белых простыней. Пусть наша жизнь похожа на "мыльную оперу", но каждая женщина имеет право умереть, как Бет Дэвис.
Сбывающееся пророчество. Гладкая, звучная фраза - а я всегда любила красное словцо. По профессии я была дизайнером. Не то чтобы я изобрела что-то важное, разве что колпачок от ручки, который держали во рту миллионы людей. Колпачок в данном случае - частное, а рты - общее. Так мне кажется. И все же изобретение - это сбывающееся пророчество, если оно хорошо сработано. Но дело с этим конкретным сбывающимся пророчеством - смертью от рака - обстояло так, что само произнесение пророчества неизбежно вызывачо у меня приступ канцерофобии. Всякий раз, когда я его произносила, я знала: так оно и будет. Сбывающееся пророчество стало сбывшимся. Но, несмотря на это, диагноз застал меня врасплох - смешно, не правда ли? Просто обхохочешься.
Как-то раз я сказала девочкам, которым было не привыкать к моему дурному настроению: "По крайней мере, мы можем плохо жить в хороших условиях". (Плохо, потому что их отец нас бросил; плохо, потому что он не платил за коммунальные услуги, и мы сидели без света, тепла и телефона; плохо, потому что я не могла не плакать; плохо, потому что я не могла найти ключи.) По крайней мере, мы можем плохо жить в хороших условиях - ха! Какой же я была идиоткой, поставила все с ног на голову. Надо было сказать: хорошо в плохих условиях, вот как надо было сказать. Быть может, если бы я тогда сосредоточилась и сказала то, что нужно, то не лежала бы здесь, трясясь от страха, и не было бы ни боли, ни тошноты.
От тошноты мне дают лекарство - от которого меня тошнит. Возможно, мне подберут другое. Да, именно так. Меня будут пичкать лекарствами, пока те не полезут обратно. Ха-ха! Вот, спотыкаясь о вздувшийся линолеум, пробирается между каталками-катафалками доктор Стил. Он в белом халате, который, хоть и безупречно выстиран и выглажен (руками миссис Стил?), был сложен так, что на плотной ткани образовались четкие квадраты, из-за чего халат стал похож на рыцарские доспехи. Св. Георгий, прокрадывающийся в палату, чтобы сразиться с драконом-раком…
- Здравствуйте, доктор.
- Миссис Блум, к вам пришли ваши дочери.
- О, замечательно.
- Обе одновременно. - Интересно, какую из них он не одобряет. Впрочем, одобрения не заслуживает ни та, ни другая. - Но прежде чем они сюда войдут, мне хотелось бы поговорить с вами о будущем.
- Вы хотели сказать: об отсутствии будущего - для меня?
- Послушайте, я знаю, что сегодня не слишком удачно формулирую свои мысли, боюсь, это не самая сильная моя сторона… - В этом он прав. Стил стал врачом, потому что любит болезнь, а не больного. Да, он любит болезнь. Любит разглядывать под микроскопом интересные формы рака. Любит удивительно яркие краски и сложные изгибы живой ткани. В минуты задумчивости он любит порассуждать о природе рака. Он разглагольствует о том, что в древности не знали рака, что он возник из тьмы, возможно, в то же время, что и человеческий разум. После пары кружек крепкого эля он, пожалуй, рискнет заявить, что морфология некоторых видов рака является функцией их существования, короче, крошечной клеточной моделью гелиоцентрической вселенной! - …всегда трудно сообщать больному, что мы не можем ему помочь.
- Искренне вам сочувствую.
- Миссис Блум, мы не в силах вам помочь. Если хотите, оставайтесь здесь, конечно, хотя вам не хуже меня известно, что эта койка нужна другим больным. Кажется, мистер Кан сказал, что вас можно перевести в Сент-Барнабас…
- В хоспис?
- Да, в хоспис.
- На Масуэлл-Хилл?
- Полагаю, да.
- Я не поеду умирать на Масуэлл-Хилл, я даже за покупками туда бы не пошла. Я хочу домой.
- Пожалуйста, возвращайтесь домой. Ваши дочери сумеют обеспечить вам уход? Вы отдаете себе отчет, что он должен быть круглосуточным?
Или в хоспис, или домой… Другого не дано.
- Одна из них сумеет.
- Вы имеете в виду Шарлотту?
- Как, по-вашему, Наташа может что-нибудь организовать?
- Гм-м… нет. Скорее всего, нет. - Он что-то пишет шариковой ручкой, подобрав полы девственно чистых доспехов. Он безупречно выбрит, доктор Стил, прекрасно подстрижен. Когда он заболеет раком - а он наверняка заболеет, пророчество верное, - у него будет изящный, аккуратный рак, крошечная опухоль в мозгу, которая просто пережмет жизненно важную артерию и выключит доктора Стила, как выключают свет. Одежда его останется безупречно отутюженной, а тело безупречно чистым.
Он уже ушел? Теперь это вошло в обычай - люди просто уходят, не прощаясь. Похоже, они считают, что разговоры со мной и так являются прощальными - зачем говорить "до свидания" старой крысе, она и без того уйдет. И это правда - я чувствую свою отчужденность. Как во время отечных беременностей, которые кончались появлением на свет Дейвида, Шарлотты и Наташи. Тогда мне казалось странным, что при прибытии этих важных гостей на праздник жизни я как бы отсутствовала, однако теперь я понимаю, что все друг с другом связано, и эти приготовления - приходы и уходы - помогают пережить то, что происходит сейчас. Последние дни жизни.
Должно быть, я ненадолго впала в беспамятство, потому что меня разбудила ссора девочек.
- Я не отказываюсь дать тебе денег, просто не ври, что ты их вернешь.
- Но я на самом деле верну. - Просящий голос звучен и красив от природы.
- Нет, не вернешь, ты никогда не отдаешь долги. - Рассудительный голос сдержан и высокомерен.
- Верну… я нашла работу. - Пустая уловка.
- Работу? Ты? - Недоумение легко понять.
- В "Хакни доге"…
В Хакни… как это не вяжется с ее… с ее…
…обликом. Она красавица, моя Наташа. Ей бы носить длинные белые перчатки и записывать прыгающим серебряным карандашиком имена поклонников в программку танцев. А вместо этого она натягивает рукава своего черного кашемирового кардигана до самых запястий. Лучше бы она кололась в подошвы ног. Ее черные волосы выглядят так, словно их стригли фестонными ножницами. Голубые глаза обведены сурьмой, от которой темные круги под глазами кажутся еще темнее. Она конечно же под кайфом. В ее зрачках сосредоточилась гниль, тронувшая увядшую радужку. Она выше меня на дюйм или около того - наверное, в ней пять футов одиннадцать дюймов, - но худа, как вешалка. Когда я в последний раз видела ее раздетой, на ней все ребра можно было пересчитать. Если бы эту гнусную мастэктомию сделали ей, она бы даже не заметила. Но она выезжает на скулах, моя младшая. На скулах и обаянии. Как женщина с таким щедрым ртом может быть столь скупа на чувства? Хотя это не важно: Нэтти родилась не для того, чтобы давать, а чтобы брать. Любой мужчина отдаст ей сердце или кошелек, а в наши дни - кредитную карточку и мобильник. Я часто думаю, не эта ли способность получать согласие, еще не задав вопроса, стала причиной ее полного неумения противиться своим внутренним голосам, своим демонам-искусителям. "Хочешь героина, Нэтти?" - ласково спрашивают они, а она отвечает: "Конечно, почему бы нет?" Она выдает себя за художницу - она и впрямь посещала художественную школу. К сожалению, она недостаточно обеспечена, чтоб быть одной из девушек-занимающихся-живописью, поэтому ей пришлось стать женщиной, рисующей на стенах. Она расписывала стены для какого-то культурного центра, но, судя по недавней перепалке, это в прошлом.
- В "Хакни доге", какая удача, - говорит Шарлотта. - Ведь ты уже знаешь туда дорогу.
- Катись ко всем чертям, скупердяйка! Не хочешь дать мне в долг двадцать фунтов - не давай. Потрать их на педикюр или массаж. Промывай свою буржуазную задницу хоть до смерти - мне плевать!
- Двадцать фунтов большие деньги.