Как это похоже на Шарлотту - так произнести "двадцать фунтов". Ледяным тоном. Она знает цену словам, которые деньги. Я приоткрываю одно веко, чтобы разглядеть обеих. Нэтти расположилась у стрельчатого триптиха облупленного готического окна. Моя кровать стоит в углублении - я углублена в себя. Наташе к лицу сочетание разврата и святости. Легко представить ее мадонной скверны. Шарлотта сидит на месте доктора Стила, у тумбочки. Она принесла цветы и бутылку ячменного отвара. Вчера я попросила ее принести ячменного отвара, которого мне хотелось больше всего на свете: больше света, больше жизни, больше любви. Но то было вчера, а сегодня я лучше буду блевать, чем пить эту мерзость.
Ячменный отвар и Шарлотга в чем-то схожи: и тот и другая в конце концов разочаровывают вас. Мало того, о них мечтаешь лишь тогда, когда их нет. Шарлотта одна из тех женщин - она производит впечатление зрелой женщины, хотя ей только тридцать против вечных двадцати семи Нэтти, - которые считают своей святой обязанностью максимально использовать то, что им дала природа. Она крупная полная блондинка, вроде меня. Временами она так напоминает мне мою нескладную молодость, что это просто невыносимо. Да, она похожа на меня: рост пять футов десять дюймов; вес, по меньшей мере сто пятьдесят фунтов; большие, похожие на дирижабли груди; крутые бедра, густые волосы. Настоящая крупная блондинка, без дураков. Она бы могла с честью нести это звание, как я, будь у нее нос, но у нее нет носа, нет того "шнобеля", того "руля", который вел меня по жизни. К сожалению, нет. Вместо этого у нее нос пуговкой, как у Дейвида Йоса. "Retruosse", - обычно говорила его мать. "Вернее, поросячий", - отвечала я.
Итак, Шарлотта унаследовала от Йоса не только нос, но и другие черты лица. Временами, когда я гляжу на нее затуманенным взором, как сейчас, мне кажется, что на ее лицо наклеена фотография Йоса. Наверное, нехорошо с моей стороны не любить старшую дочь за то, что она похожа на отца, но, черт побери, так оно и есть. С чего еще мне ее не любить? Из-за того, что она заняла место брата, погибшего незадолго до ее рождения? Да, отчасти из-за этого. А как насчет того, что она точна, аккуратна и деловита - все эти качества напрочь у меня отсутствуют? М-м-м… должна признаться, и из-за этого. Бедняжка Шарлотта - с ее принадлежностью к среднему возрасту, среднему классу, с ее типично английским лицом - из кожи лезет вон, чтобы общаться со своей непутевой сестрой и умирающей матерью одновременно. Хорошо еще, что у нее есть мистер Элверс, на которого она может положиться. В данный момент ее супруг отсутствует. Вероятно, беседует по телефону-автомату в комнате ожидания или по мобильному телефону или высунулся в окно, чтобы отдавать распоряжения прохожим. Он крайне общителен, наш мистер Элверс.
- Тише, Нэтти, она проснулась.
- А я ничего такого не говорю…
- Ш-ш-ш…
- Девочки? Пришли мои девочки?
- Мы здесь, мам. - Шарлотта, наклонившись, берет мою распухшую от артрита руку в свою, просто пухлую.
- Это ты, Шарли? - Я вкладываю в эти слова столько притворной искренности, на сколько у меня хватает сил.
- Да, мам, это я.
- Тогда почему у тебя на лице фотография твоего паршивого папаши?
Шарлотта отшатывается. Нэтти хохочет.
- Отлично, муму. Мы по-прежнему острим? - Она наклоняется и влепляет мне в губы поцелуй, скорее похожий на удар.
- Мама! - восклицает Шарли. Она всегда предпочитала считать мою ненависть к ее происхождению шаловливым притворством. - С нами беседовал доктор Стил.
И тут я понимаю: игра закончена. Пока об этом знали лишь врачи, сестры да мистер Кан, это могло быть неправдой. То был прискорбный, но невероятный факт, от которого можно было отмахнуться - смахнуть в картонный лоток в форме почки. Теперь же, когда об этом знает Шарли, деловая Шарли, можно считать, что мои кости уже обратились в прах. Бьюсь об заклад, что, беседуя с доктором Стилом, она делала пометки в своем ежедневнике, аккуратно подчеркивая заголовки: Свидетельство о смерти. Похоронное бюро. Кладбище. Шарли неисправима.
- Нэтти-вэтти.
- Муму.
- Моя доченька. - Я раскидываю руки, и она каким-то образом ухитряется свернуться в моих объятиях несмотря на весь свой почти шестифутовый рост. Я чувствую на своей землистой щеке ее жесткие волосы, от которых пахнет хной, но ей хорошо, сейчас она - мое дитя. Когда она мое дитя, я принадлежу ей.
С младшими детьми всегда так - всю жизнь они заставляют тебя воспринимать их как маленьких. И в ней нет совсем ничего от Дейвида Йоса.
- Хочешь домой, муму?
- Здесь паршиво, Нэтти: еда дрянь, обстановка дрянь и люди дрянь, моя радость.
- Ты вернешься домой, муму. А я поеду с тобой и буду за тобой ухаживать, обещаю.
- Ты же сказала, что нашла работу, - замечает Шарлотта.
- Нашла! - вскидывается Наташа. - Но что важнее: заколачивать деньги или ухаживать за умирающей матерью? Можешь не отвечать.
- Нам нужно обсудить некоторые практические вопросы. - Шарлотта рождена для подобных высказываний. - Маме нужен надлежащий уход. Я знала, что тебе захочется домой, мам, поэтому Ричард подыскивает сиделку, а я послала Молли убраться у тебя в квартире. Я правильно сделала?
- Наверно, да. - Я сказала "наверно" только потому, что филиппинка Молли, служанка Шарли с Ричардом, наотрез отказалась у меня убираться.
- Но, мам, не можешь же ты болеть в грязном доме.
- Я болела в нем последние два года. Ты хочешь сказать, что я не могу умирать в грязном доме? Не бойся, скажи. Грязный-грязный-грязный. Умирать - умирать-умирать.
- Ма-ам! - хором воскликнули обе. В этом они едины: в постоянном желании воспитывать и увещевать мать. Что они будут делать, когда я умру? Их перестанет связывать даже это.
Придется сохранять гордую, циничную позу - это помогает держать страх в узде, приносит облегчение. Я не хочу раскисать перед ними сейчас, еще успеется. Время еще есть.
- Доктор Боуэн, главный регистратор, готовит твою выписку.
- Ей не привыкать.
- Что-что?
- Она уже много раз меня выписывала.
- Ах, мама, в самом деле!
Я в самом деле устала слышать это "в самом деле", сыта по горло. За мою жизнь и в самом деле можно было бы побороться, будь я уверена, что после того, как мне сожгут радиацией остатки волос и отравят лекарствами, никто и никогда не произнесет таким тоном у меня под ухом "в самом деле". Но Нэтги не говорит "в самом деле". Она не так глупа. Она заливается смехом. Она земная душа, моя Нэтги. Лентяйка и хохотунья. К тому же Наташа, если ее помыть, причесать, одеть и обуть, выглядит так, словно она какает шоколадным мороженым, тогда как Шарлотта почти никогда не выглядит так, как ей хочется.
- Ричард сейчас подойдет, и мы поедем домой. Он на "мерсе".
- Чудесно.
- Я тоже поеду, муму. Приготовлю тебе что-нибудь вкусненькое.
- Двойной шоколадный фадж будет в самый раз. - И пока я опускаюсь на подушки (между прочим, подушки - единственное, что есть хорошего в современных английских больницах, большие, чистые, заботливо взбитые; все остальное можно определить как постель и завтрак для бестелесного существа), обе мои дочери начинают укладывать в мой жалкий саквояж пакетики с шампунем, книги, женские журналы и белье. Всю жизнь меня удручало мое белье - скоро я от него наконец избавлюсь. Саван от "Плейтекс" освобождает вас от жизни и возносит на небеса.
Конечно, в сороковые годы, когда девочки были маленькими, я носила колготки и грацию, или чулки и грацию, или просто эту жуткую фацию. Я готова была носить что угодно, лишь бы скрыть живот Цереры и сделаться сильфидой. Сначала появились девочки, а уж потом - проклятые грации. Мои чулки держались на подвязках, прикрепленных к грации - этим доспехам из нейлона, резины и стали. В шестидесятые спонтанный секс давался мне с большим трудом. Любое желание иссякало за время, необходимое для того, чтобы просунуть в это ужасное сооружение руку, не говоря уже о члене. Это походило на трехминутную воздушную тревогу: "У-у-у! У-у-у! Секс приближается! Секс!" - Быстренько, быстренько, мальчики… он путается в пряжках и застежках. - Внезапно раздается невнятное "мамочка!", и уже слишком поздно. Не то чтобы мне безумно нравилось трахаться с их отцом, но секс в то время играл очень важную роль. В пору моей юности он значил для нас очень много. Мы не употребляли наркотиков, еще не помешались на потреблении, но получили возможность трахаться. Мы были детьми Второй мировой, когда считалось хорошим тоном отплясывать рок-н-ролл с кем ни попадя. Потом пришли пятидесятые и шестидесятые, когда выхлоп каждой машины казался мне взрывом десятимегатонной бомбы. Не то чтобы холодная война так меня распалила, но вместе со многими другими я решила, что, пока мир летит в тартарары, я буду трахаться с доктором Стрейнджлавом.
Трахаться или убить ребенка. Либо то и другое вместе. Убить ребенка, трахаясь с доктором Стрейнджлавом, - вот чем было для меня начало шестидесятых. Но главное - убить ребенка.
- Когда на Лондон сбросят бомбу, нам придется убить Шарлотту, - сказала я Дейвиду Йосу. - Ты отдаешь себе в этом отчет? - спросила я за ужином, тогда все происходило за ужином. - Ведь даже если нам удастся выжить, мы об этом пожалеем. Это самое гуманное, что мы можем для нее сделать.
- Лили, ну что ты, в самом деле, - ответил он, сгребая на английский манер еду на тарелке (вилка - крохотный бульдозер, нож - крохотный барьер). - Советы, конечно, вышли из этого раунда переговоров, но они еще вернутся. Они понимают, что ядерная война - безумие. И Эйзенхауэр понимает.
Черт побери! Очередная сентенция в его духе! Он всегда так говорит, словно с ним лично советовались по данному поводу. "Это мистер Дейвид Йос, специалист по истории религии?" - "Я слушаю". - "С вами будет говорить председатель Политбюро…" Пока я боялась заглянуть в газету, Йос переваривал кризис за кризисом, уверенный, что с ним ничего не случится - его корабль будет плыть по волнам, как всегда.
Во время войны Йос служил во флоте. "Я плавал в североатлантических конвоях", - говорил он обычно в барах гостиниц, в барах гольф-клубов, в поездных буфетах - везде, где мог принять свою любимую позу - руки в карманах фланелевых брюк. На самом деле, он отсиживался на берегу. Проверял, достаточно ли на кораблях пуль, галет и всего остального, что морякам полагалось брать с собой. Сраный интендант. И в море никогда не выходил, боялся отморозить свои драгоценные яйца. Отсиживался на суше, на Оркнейских островах, в уютном фермерском доме с одинокой фермерской женой. Наверно, по Оркнейским островам сейчас гуляет не один пожилой островитянин с физиономией Йоса. Удивительно, откуда у такого тугодума столь прыткий член.
Я вспомнила все это из-за детского языка, на котором говорю с Нэтти. Я слишком часто с ней сюсюкала, возможно, именно поэтому она осталась сущим ребенком. Я сюсюкала и с Шарлоттой, но, вероятно, для того, чтобы она казалась мне маленькой девочкой, а не уменьшенной копией Йоса. Однажды в мае 1960-го сестра и зять Йоса пригласили нас на ужин. Его сестру звали Банни. У всей его семьи пошлые уменьшительные имена, мир был для них детским садиком. Так вот, Банни решила попотчевать нас куропатками. Крохотные птички лежали перед нами на тарелке, касаясь коготками краев, а их разрубленные пополам головки красовались рядом. Чтобы полакомиться мозгом, как цукатами. Мысль о том, чтобы с громким хрустом разгрызать хрупкие головки, была мне отвратительна, особенно потому, что все присутствующие именно этим и занимались. Я чувствовала себя, как в рассказе Кафки. У мяса, когда я его попробовала, оказался рыбный привкус, и я незаметно сунула его под большой вялый лист салата.
- Лили думает, что мы должны убить Шарлотту, если на нас сбросят бомбу, - сказал Йос, а Банни и мистер Банни угодливо закудахтали. Для меня это прозвучало так: "Лили думает, что надо укокошить Шарли - варли, когда бомбочка - бах!" Сюсюканье и, как ни странно, брань в одно и то же время. Когда мы пришли домой и Йос включил телевизор, новости звучали по - детски. "Советы не хотят водиться с нами. Они злюки. Не любят Запад. Гадкие". Я сказала Йосу, что диктор - ублюдок из такой же ублюдочной программы - говорит на детском языке, но он на это никак не отреагировал. На следующий день, после "Дневника миссис Дейл", я слушала сообщения по радио, на детском языке, и когда Йос вернулся из университета, то услыхал, как я говорю двухлетней Шарлотте - разумеется, сюсюкая, - что ей придется умереть. И всякий раз Вирджиния Бридж оказывалась тут как тут со своим черным саквояжем, не успеешь произнести "барбитурат". Или даже "бар-бар-бу-бу-бират".
В те дни в ходу были барбитураты. Вирджиния называла их "желтым лекарством", но я-то на собственной шкуре испытала, что это такое. Она полгода продержала меня в желтой химической постели, а после выяснилось, что я беременна Наташей. Я думаю, не оказалась ли моя дочь в объятиях морфия из-за внутриутробной ванны с желтым лекарством? Я же оказалась во власти еще больших страхов. После рождения Дейвида, в 1948-м, у меня развилась клаустрофобия, а после рождения Шарлотты, десять лет спустя, - агорафобия. А после того, как в 1961-м родилась Наташа, я не могла находиться ни внутри, ни снаружи. Я стояла в дверях с ребенком на руках, не в силах сделать страшный выбор. Похоже, у смерти есть одно хорошее качество: она собирает вместе все иррациональные страхи и лихо кроет их одной козырной картой. Все ставки биты. Rien пе va plus.
- Мне нравится, что кошкам разрешают заходить в палату, - говорю я Нэтти, которая собрала мой саквояж, а теперь помогает мне снять ночную рубашку и одеться.
- Что-что?
Ее голова, похоже, занята совсем другим, более насущным - к примеру, где достать очередную дозу, раз не получилось стрельнуть денег у сестры.
- Кошкам - заходить в палату. Никто их не гонит. Одна полосатая кошечка весь день сидит на постели вон той старушки; другая, мраморная, прыгает иногда в форточку и сворачивается прямо у меня на животе. Это так успокаивает. Похоже, это новый вид терапии.
Мои слова не вывели Наташу из задумчивости. Она лишь странно на меня посмотрела. Очень странно. Так смотрят на умирающих, которые еще способны что-то замечать вокруг себя.
Ну вот, явился Ричард Элверс с супругой. Они отлично смотрятся вместе - у обоих вид и манеры, приобретаемые деньгами. Признаться, Шарли сделала верный выбор: они прекрасно дополняют друг друга. Оба плотные, анального типа, оба конформисты. Элверс - крупный, рыжеволосый мужчина с безопасно красным лицом (он не пьет). Предпочитает носить темные двубортные костюмы, скрадывающие полноту. Как и Шарлотта.
- Привет, Лили. - Склонившись, он едва касается меня губами, словно я уже превратилась в падаль. - Я только что разговаривал с Молли, она навела чистоту в родовом гнезде.
- О, замечательно. - Раз филиппинка больше не бастует, я вернусь!
- Машина ждет у подъезда, на двойной желтой линии, поэтому нам лучше поторопиться.
- Оп-ля! - говорит Наташа, и они с Ричардом ставят меня на ноги.
Я посылаю несколько прощальных улыбок соседкам по палате - говорить аи revoir в данном случае не требуется. Сестра Смит на своем посту вместе с двумя другими сестрами, вышедшими в ночную смену.
- Приятно видеть вас на ногах, миссис Блум, и под руку с таким красивым джентльменом.
Она, вероятно, решила, что Элверс мой сын. Стыд и срам, она и впрямь набитая дура. И все же я улыбаюсь ей как можно шире, ослепляю сверканием протеза. В конце концов, я, вероятно, покидаю эту больницу в предпоследний раз.
ГЛАВА 2
Я рада, что он нарвался на штраф - пускай и предварительный, в шестнадцать фунтов. Он заслуживает самой строгой кары, наш Ричард, над ним всегда должен быть занесен топор, готовый размозжить ему голову, если он хоть когда-нибудь сделает что-нибудь не так. Но в чем же его вина, этого честного предпринимателя, который был так мил, что женился на моей дочери - без которой я, признаться, могла бы обойтись, - заботится о ней и даже хранит ей верность? Ему сопутствует успех - а таких мы не любим. В конце концов, преуспевать может всякий, а чтобы оставаться неудачником, нужно мужество. Ричард начисто лишен мужества - возможно, этим объясняется его мальчишеская жизнерадостность. В его юношеском чреве нет ничего, кроме газов торгашества, без которых - это знает любой дурак - не бывает кислорода славы.
Итак, мы с нашими опухолями садимся в синий "мерседес" и трогаемся с места. Ричард немного злится, но не показывает виду. Машина похожа на Ричарда: изысканно безвкусная, тяжелая, солидная, деловая. И темно-синяя - под стать военно-морскому флоту Германии. "Мерседес" так гордится долголетием своих автомоби лей, что не заботится о разработке новых моделей. Похоже, теперь, когда мы мчимся прямиком домой - я намеренно говорю здесь "мы", - в преддверии третьего тысячелетия, "Мерседес" вернется к выпуску старых моделей. "Дамы и господа, meine Damen und Herren, расположенная в Дюссельдорфе компания "Мерседес-Бенц", много лет сотрудничавшая с Тысячелетним Рейхом, счастлива представить вашему вниманию совершенно старый и притом совершенно новый самодвижущийся экипаж! Заботливо собранный тремя престарелыми мастеровыми, ветеранами битвы при Седане, самодвижущийся экипаж состоит из цельного деревянного корпуса и металлической приборной доски! За дополнительную плату прилагаются вазочки для цветов и ридикюли. Каждый экземпляр снабжен чехлами на подголовник…
- Гляди-ка, муму, - прерывает мои размышления Нэтти. Она сидит со мной сзади, взрослые впереди. - "Жидомар".
И правда, на углу дороги принца Уэльского я вижу "Жидомар" - вернее, то, что мы называли "Жидомаром", когда девочки были маленькими. Теперь от него остались лишь темные буквы на кирпичной стене. "Жидомар", или, точнее, "Гвидомар", когда-то был галантерейным магазином. В шестидесятых-семидесятых годах, когда мы жили в Хендоне, его владельцы, Гвидо и Мария Рубенс, были нашими соседями. Гвидо и Мария - отсюда "Гвидомар", а от него, на наш антисемитский лад, "Жидомар".
Когда мы с Йосом и годовалой Шарлоттой перебрались в Хендон, я глазам своим не поверила. Здесь, у Рубенсов, просвечивая сквозь тюлевые занавески, шурша нейлоновым домашним платьем, бродя меж велюровых мебельных троек, пряталось мое унылое, крикливое, мелкобуржуазное еврейское детство. Дом Рубенсов насквозь пропах фаршированной рыбой и клецками из мацы, хотя Мэри Рубенс без устали наводила чистоту - она была какой-то моющей машиной. Начистив до блеска любую поверхность, она покрывала ее стеклом, или пластиком, или винилом. На всех столах лежали стекла, на всех сидениях - пластик, на всех коврах по краю шла прозрачная виниловая пленка. Все в этом доме было заключено в чехлы, но это лишь удерживало запах. Тем временем за забором, по соседству, я глотала транквилизаторы и заглаживала складки на рубашках Йоса. Я, как - никак, вышла замуж за настоящего обедневшего аристократа и просто не могла нарушать определенных норм.