* * *
У него тогда ещё не было машины. Он стоял около ворот больницы и ловил такси. Благо такси в ту пору было вполне доступно его доходу, особенно в первые дни после зарплаты. Вышла молодой доктор, психиатр, которая приходила к нему в отделение как консультант. Почти каждый день из множества алкоголиков, почти постоянно поступающих к ним по скорой помощи, кто-то из них впадал в белую горячку. То ли общество беспредельно перешло все границы разумного употребления водки, то ли водка качества выше фантастического разумения в производстве этого самого популярного в стране напитка, то ли и то и другое. Так ли иначе, но белая горячка скоро станет более частой болезнью, чем насморк или аппендицит. Пришлось взять в больницу постоянного психиатра. Это и была сия молодая дама, остановившаяся рядом. Ефим Борисович первый раз её увидел в нормальной одежде, без халата, причесанной, с хорошо сделанным лицом. Конечно, всё то же, кроме халата, было и в отделении, но он был на работе. Другие рефлексы владели им в отделении. Там он не видел или не обращал внимания, сколь она стройна, привлекательна, да и глаза свои, посверкивающие призывным огоньком, она, видимо, прятала за маской сурового доктора по делам душевных неурядиц. Или эти призывы рождались не в её глазах, а в его душе, жаждущей радости и веселья.
"Доктор, Лариса Васильевна, здесь на воле, без маски строгих обязанностей консультанта, вы глядитесь замечательным человеком, свободным от ярма необходимости залезать в чужие души". Доктор засмеялась. "Да и вы, Ефим Борисович, более расковано нанизываете слова, чем представляя мне очередного алкоголика". Они веселятся. На улице солнце, а не жарко. "Знаете, есть такой французский поэт Превер. И у него есть такие слова: Товарищ солнце, разве это не дребедень хозяину взять и отдать такой день". Видно, никакие тяжёлые беды не остались позади в корпусе, который они только что покинули. Скинув обязанности, они как бы обрели свободу и жажду нормальной жизни без оков службы. "И что?"
"Намёк поняли? Вы ведь тоже хотите словить такси". "Я ещё не решила. Думаю, куда мне сейчас поехать". "И не думайте. Я за вас решу". "Ну?" "Вот такси. Свободны, хозяин?" "Ну". "Великое, всеобъемлющее "Ну". Садитесь, Лариса Васильевна. Своё решение я вам скажу в пути". "Ну, допустим. Посмотрим какое, удачное ли ваше решение. – Сказала Лариса Васильевна, уже вдвигаясь в машину. – Будем считать, что мы, психиатры, тоже экспериментаторы". – Это она уже договаривала, пока усаживался рядом Ефим Борисович.
"Вы такая молодая, прекрасная, светлая, весёлая, что если позволите, я вас буду вас звать менее длинно – просто Ларой. Даже не Ларисой? А?" "Ну что ж. Совместная езда на одном диване, нас настолько сблизила, что другого выхода нет". "Вы, я вижу, из нашего караса". "Это что – карас?" "Есть великая книга "Колыбель для кошки" Курта Воннегута. Из одного караса – люди одного поведенчески-психологического круга. Для краткости". "Правильно. Краткость то ли сестра, то ли мать таланта. Поскольку вы старше меня, язык не повернётся называть вас Фимой. У нас в клинике принято окликать инициалами. Можно я буду звать вас ЕБ?" "Хм. Двусмысленно. Ну, называйте, если вам удастся". "Не поняла?" "Ну, а Некрасова читали?" "Ну". "Ну, так ну. У него есть строчки: "Вырастешь, Саша, узнаешь". "Всё равно не поняла. Так куда я еду?" "Как куда? Разве ещё не ясно? Ко мне. Я уже сказал водителю". "Здрасьте. С какого поворота? Вы, Ебе, очень решительны". "Сами так назвали". "А именно? Вообще, я сегодня устала. Давайте в другой раз". "Зачем нам разы считать. В другой раз не будет такой погоды, у вас такого настроения, и вы, конечно, будете куда-то спешить. К тому же, к следующему разу вы уже прочтете Воннегута и будете совсем иной". "Ну, Ебе, вы так же и отделением командуете?" "По обстоятельствам, родная Ларочка. По обстоятельствам. И по погоде, по погоде". "Нет. Я всё же поеду домой". "Но это глупо. Вот уже мой дом. Мы приехали".
Машина остановилась у нужного подъезда и после небольшой перепалки они всё же вышли вдвоём.
"Ну и что же мы будем делать? – Это она спросила уже в лифте. "Чай пить, конечно. Если вы откажетесь от коньяка, которым в изобилии снабжают нас больные. Всеобщая уверенность, что лучшего гонорара, чем алкоголь не существует. Спиртовой реванш за победный бой с павшей на них болезнью. А я не пью. А они несут. Но с вами выпью". "А я тоже не пью". "Значит, будем пить чай. Ну, разумеется, сначала посмотрим мои книжечки и всякое прочее". "Ну и телевизор, конечно?!" "Безусловно. Как же без него. В шахматы ещё сыграем".
Эти слова и смех по их поводу, были сродни аплодисментам, говорящими о единогласном одобрении и утверждающей резолюции, что и оказалось началом всего дальнейшего, красивого, прекрасного и лёгкого, так украшающего нашу жизнь.
Впереди ещё было много дней радостных и лёгких.
"Ебе, вы сегодня что?" "Ещё не знаю. У меня ещё одна операция". "Могу себя на сегодня считать свободной?" "Во всяком случае, нынче я пас". "Ну и славно. Я в театр схожу с коллегой". "Завтра позвонишь?" "Ну".
А на завтра он опять был занят. И она пошла к кому-то на день рождения… И однажды: "Ебе, я еду на конференцию в Ригу. Приеду, позвоню". "Угу". "Что угу?! Словно каша во рту". "Именно. Ем. Рот забит". "Ну, целую. Пока". "Счастливо, Ларочка".
Они ещё перезванивались. А порой встречались на каких-то общих, как теперь бы сказали, тусовках. Тогда этого слова ещё не знали.
* * *
И сегодня выходной день. Воскресенье. Ночью Илана не могла приехать. Но обещала быть пораньше. Ефим Борисович с утра метался по квартире. Готовиться специально не надо. Но он ждал, ждал. Он всё время ждал. Он выбегал на балкон, хотя это было нелепо – Илана перед выездом должна позвонить. Так было всегда. Он хотел позвонить сам, но боялся – вдруг она решила сегодня поспать подольше. Пусть девочка отдохнет.
Но звонка всё нет и нет. А он продолжает бегать между балконом и телефоном. Потом стал бегать с двумя телефонами в руках: трубка радиотелефона стационарного и мобильник – нынче вечный спутник. Если раньше порой он забыть мог его, то теперь не расставался с ним даже ночью – вдруг позвонит… она.
Наконец, не выдержал и позвонил сам.
Да, да! – блядство украшает жизнь, а любовь – это обязательно страдание, метания, томление… Но счастливые солнечные страдания, к которым стремишься, к которым тянет всю жизнь, даже если этого не понимаешь верхними отделами мозга. В этом и есть, наверное, основа мазохизма, когда тяга к душевным страданиям переходит к жажде физических. Это, пожалуй, и способствует сексуальному удовлетворению, Это когда секс без любви, без счастливых страданий и томлений. Томление и суета. Первое – любовь; второе – блядство. В любви нет политики – часто делаешь то, что потом обернётся… Навязчивостью. Назойливостью. Канюченьем. Домога… Да какая разница чем, кем это обернётся – ведь любишь. Если только кто знает, что это такое!
Не выдержал… и позвонил сам.
– Доброе утро. Не разбудил?
– Доброе. Какое разбудил! Сейчас поеду на рынок. Мне надо успеть. На днях у дочки день рождения…
– А не сказала ничего вчера.
– Забыла. А вернее не о том думала.
Это понравилось Ефиму Борисовичу. Хорошо, что у него, с ним думала не о том. С ним ей было не до рынка. Может, это самодовольство? А вообще-то, естественно думать ему так. Да и не исключено, что так и было на самом деле.
– А можно я с тобой поеду?
– Нет, нет. Не надо. Я постараюсь побыстрей и позвоню. А вместе получится долго.
– Только звони, пожалуйста. Мне надо слышать твой голос. Тогда я живой.
Илана смеется.
– Конечно же. Буду звонить. Я очень хочу, чтоб вы были живой.
– Хорошо. Жду. Всегда жду. Целую.
– И я.
Сначала Ефим Борисович сел к столу – пытался работать. Не получалось. Да, "сначала было слово". В начале нужно слово. Но начало работы не находило нужного слова. Все слова, что рождались в голове, крутились вокруг совсем иных проблем, а не тех, которых ради он сел за стол и включил компьютер. А ведь всегда любовь ему помогала. Мысли начинали сшибаться в голове, спорить сами с собой, одна меняла другую… Но сначала должно быть нужное слово.
Он отошёл от стола. Вышел на балкон. Да нет же, не приедет она сейчас. Снова в комнату – очередная попытка осмысленно прочесть начатую вчера книгу. Что это с ним? Любовь длится не первый день и всегда только помогала. Включил телевизор – вот дело без смысла и напряжения. Но и не без раздражения, если тоже смотреть со смыслом. Он смотрел, думал о своём, не обращая внимание на мелькающий экран.
Время идёт. Не звонит. Может и сам позвонить. Нет – не надо. Наверное, ходит по рядам, выбирает. А может, торгуется?.. Он не представлял себе торгующуюся Илану. А кому-то ведь интересна эта мелкая торговая игра. Неужто она будет тратить время на торговлю. Ведь он ждёт её. Экая персона! – ждёт! А у неё дочь, а у дочери день рождения. А он и не спросил, когда! Ведь надо поздравить. Ну, что ж она не звонит? Нет, нет – сам ни за что! Да – она хочет перейти… Кто-то ворожит ей. Самой это не поднять. А его не попросила. А у него тоже есть связи. Сказала бы. Собственно, она не собиралась переходить. Это не ворожат, наверное, а уговаривают. Соблазняют новой работой, лучшими условиями. И рыба нуждается в хорошей воде. Деньги бОльшие – понятно. Ей дочь поднимать. А что он, Ефим, в силах ли помочь? Не звонит. Но нельзя столько ждать, а пока он ничего не может делать.
– Алло! Ты прости, что звоню, но уже больше двух часов прошло. Мне твой голос услышать хотя бы.
Смеется. Смеется и ничего не говорит.
– Ты что? Долго ещё? Уже давно. Скоро освободишься?
– Да мне пришлось на другой рынок. Я здесь кое-чего не нашла.
– Господи! Да что ж такое тебе особенно требуется?
– Спечь ко дню рождения надо ведь.
Ну и ещё два часа он промаялся. День-то, чёрт его побери, выходной. На работе люди. Туда пойдёшь, с тем поговоришь, позвонит кто-то, консилиум какой-либо. А здесь сегодня мечешься по клетке – только что решетку не грызёшь, не рычишь и мяса не ждёшь.
Не скоро позвонила любовь его.
– Добрый вечер.
– Добрый. Совсем не добрый. Ты где?
– Вы не сердитесь. Я сегодня не приду к тебе. – Хм, надо такую ситуацию, чтобы и не ночью, не в постели она обратилась на "ты". – Я дочь… Дочь претендует на вечер. Я сегодня должна быть с ней. Прости.
Ефим Борисович сначала только промычал в ответ.
– А что случилось? Что так долго? А ночью приедешь?
Это всегда ему трудно говорить. Если бы можно было за ней приехать, привезти, отвезти потом, он бы с лёгкой душой, выпрашивал её ночные приезды. Но нет. Она на машине. Ей не надо, а его совесть мучает.
– Нет. Сегодня нет. Но прости. Я всё равно люблю вас.
– Иланочка… Ты с утра на работу?
– Что за вопрос! Мне надо будет только днём съездить переговорить насчёт перехода.
– С кем? Уже с начальством, с кадрами?
– Нет. Пока ещё только с Максим Львовичем…
* * *
"Ефим Борисович, вы не назначили анализ этой больной". "Боже мой, спасибо тебе, Валечка. У меня бы все больные были запущены, если бы не ты". "Работа такая". "Вот все бы сестры были такими. Сегодня ещё одна операция. Ты участвуешь?" "Конечно. Я в графике". "Я люблю, когда ты мне помогаешь. Я спокойнее". "И я люблю, Ефим Борисович". "Совместная работа сближает. Да, Валечка?" "Наверное". "Ну, посмотрим. Ты после работы сегодня учишься?" "Да как вам сказать? По расписанию есть лекции, да я не хотела сегодня идти". "И правильно. Завтра пойдёшь, а сегодня… После операции скажу". "Интригуете?" "Так точно, командир. И с удовольствием". "С чего это я командиром стала?" "Не знаю. Как говорится, к слову пришлось". "Ефим Борисович, в операционную уже зовут. Идём мыться".
Вот ведь звучит для непосвящённого: "Идём мыться". Но пока до этого дело не дошло. Пока мыться на операцию.
А после операции: повязка наклеена, простыня откинута, перчатки скинуты. "Валя, когда размоешься, зайди ко мне. Ладно".
А для непосвящённого – "размываться"? Это когда всё операционное одеяние сброшено и остаётся только руки помыть.
"Ефим Борисович, звали?" "Коль ты не идешь на лекцию, не хочешь ли со мной пообедать. Я сейчас допишу операцию и поеду. А?" Валя помолчала. Села. "Ты чего? Пойдём?" "Неловка как-то, Ефим Борисович". "Перед кем?" "Перед девочками". "А зачем им знать?" "Да я-то с удовольствием, Ефим Борисович". "Значит договорились. Через двадцать минут от ворот больницы, справа у угла. Нет, лучше за углом. Идёт? А?"
Это было время, когда их медицинские зарплаты позволяли пообедать в кафе или в ресторане. И не то, чтобы получали они больше, а цены в – как тогда обобщали эти заведения – нарпите были более приемлемые.
Ох, эти аббревиатуры: полные, когда лишь первые буквы – ВКП(б), НКВД, БОМЖ; или неполные по типу химер, половинка от одного, а другая от другого – сексот, теракт, компромат, туда же и нарпит. Ещё к столовкам это было применимо, а к ресторанам эта химера не привилась.
Они хорошо пообедали. Хорошо не столько от меню, сколь от общения друг с другом. Валя давно смотрела на своего начальника широко раскрытыми восхищёнными глазами. Он давно это отметил, но сначала к этому относился иронически. Мол, девочка прельщена удачным поведением своего шефа. Но потом Валина точность, исполнительность, ответственность да ещё доброжелательное отношение к больным заставили его другим взором, с другой неслужебной симпатией взглянуть на неё. Что называется, уже не смотрел, а "глаз положил". Он ответил Вале. Он любил говорить, что бабник это тот, кто не может отказать. Себя считал бабником и нередко в женском поведении находил приглашение, так сказать, к танцу. Приглашал – считал, что отвечал. Удобно оказалось так считать.
В этот день они ограничились обедом. Но лиха беда – начало. В начале была еда. В начале был обед. Беда была потом. Да и была ли беда?
Им было долго хорошо. Обоюдная симпатия нарастала. Вряд ли с его стороны это была любовь, но хорошо было и ему.
В тот раз девочкам Валя не сказала. Но такие секреты на работе недолги. В совместной работе опасны бывают чувства благодарности по неслужебному поводу. Два года назад Ефим Борисович помог ей попасть в институт. Она и так хорошо сдала экзамены, но он говорил со своим сокурсником, который был в приёмной комиссии. Может, тот ничего не сделал, но забота была проявлена. Чувство благодарности оставалось и сохранялось и неизвестно, что было в основе восхищения этой девочки. В первое время он и не реагировал на всё возрастающие сполохи в её глазах. Он боялся, что проявление его симпатий, излишнего благорасположения могло быть похоже на расплату за услугу. Но прошло два года. Его призывают. Он же бабник. Да сколько же можно осторожничать? Он поддался стихии. И не жалел. Ну, а какая разница, что за чувства были у Вали – им было душевно комфортно вместе. И его семья пока ещё была спокойна, хорошо скреплённая детьми. Пока. Потом-то всё будет. Значит всё правильно и вполне нравственно. Или?..
Если будет когда-нибудь читатель этих строк – сколько нареканий свалится на голову позволившего прокомментировать таким образом создавшуюся ситуацию!
Они лежали у неё дома. Был день, и полумрак Валя создала тщательно задёрнутыми шторами. Она положила голову ему на грудь и играла своими пальчиками в разных местах его тела. Да, да и ему было комфортно. Он тогда ещё был силен, как потом оказалось, совсем молодой. Это сейчас в дни любви он вспоминал молодость того времени, нынче понимая, что такое старость, а не то, как он говорил тогда Вале, явно кокетничая и с самим собой.
Он поцеловал её в грудь. Она ответила тем же. "Фима…" И замолчала. "Ну? Что Фима?" "Меня вызывали в райком…" "Тебя? В райком? Какое ты имеешь отношение к райкому? Да и вообще к этой партии". "Вот это они и выспрашивали". "Что это?" "Об отношении твоём к партии. Когда ты говоришь "этой партии". Ты же болтаешь и не только мне говоришь подобное… в подобном тоне о партии". "Ну, а что особенного?" "Ты старше меня. Ты жил и тогда, когда всё было страшно. Чего ж ты спрашиваешь?" "Ну и что они хотели?" "Начали с того, что у меня с тобой отношения выходят за пределы общего служения здоровью. Так сформулировали". "Смешно". "Тебе смешно, а мне было страшно. Они говорили о нравственности, о комсомоле, об эволюциях человека подобного поведения. Я поначалу вякнула было о том, что партии нет дела до личных привязанностей комсомольцев. Тут такое поднялось. Оказывается из двух говоривших один из органов, как он мне сказал". "Половых". "Прекрати! Тебе всё шутки! А меня из комсомола и из института выгонят. Твоя болтовня всем боком выйдет. И семье твоей тоже. Они хотят с женой говорить". "Это они зря. Это они хватили". "Они мне говорят, что партии дело до всего, даже в какую стену и какой гвоздь я вобью в своей комнате". "Вот и занимались бы гвоздями. Как писал поэт: "Гвозди бы делать из этих людей". Жену ещё будут вызывать, суки". Валя расплакалась. "Это же серьёзно. Я боюсь". "Да ладно реветь. Что-нибудь придумаем". "Я уже придумала. Я перехожу работать операционной сестрой в Институт". "В какой?" "Роман Львович обещал". "Ну, ну, интересное кино. Жену позовут. С неё где сядут, там и слезут. А вот дома… Слушай, пошли они на… Нам есть, чем заняться. У нас есть свои органы". Он обнял её и стал целовать в шею, грудь, ниже, ниже… Валя досушивала свои слёзы – не сразу стала отвечать на его ласки. В конце концов, ответила.
В чём-то день был удачный.
А в ГБ его всё же вызвали. Про неслужебные связи речь не шла. А вот к его отношению к партии, к сионизму, к марксизму-ленинизму у них были претензии. Он отвечал, крутился, а в голове: "Отпустят – не отпустят. Уйду – или оставят". Отпустили, но напоследок укоризненно, но спокойно сказали, что он в жизни ничего не понимает и что человек он не их морали. Что верно. Он был не их морали.
Через некоторое время он как-то встретил Роман Львовича, который игриво благодарил Ефима Борисовича за ценный кадр, взращённый им на ниве… На какой ниве, не досказал. Но сказал, что девочке не надо мешать заканчивать институт и многозначительно мазнул Ефим Борисовича тем же игривым и почему испуганным глазом. Он лишь думал, о какой ниве речь идёт.