* * *
Илана перешла на другую работу. После того памятного воскресенья, что она была на рынке. На рынке? Они виделись ещё пару раз.
Был звонок.
– Ефим Борисович! – рыдания – Простите меня. Я вам – всхлипы, рыдания – Я всё равно люблю вас, но я… – и опять рыдания. – Ира плачет. Ефим Борисович…
– Что случилось Иланочка, счастье моё? О чем ты? Да, что случилось в эти дни? Где ты была?
– Я из дома. Я уезжаю. Объявился отец Иры. Он приехал. Он… Он такой… Ира плачет. Я должна поехать к нему…
– Ничего не понимаю. А работа? Ты уже на новой? Причём тут работа?
В трубке слышны плач, рыдания.
– Простите меня, Ефим Борисович. Работа… Я люблю вас… Так надо… Так вышло. Ира… Он, как тогда, в институте…
– Родная моя. Приходи, разберёмся. Я в этих изысках Достоевского уже запутался. Это я люблю тебя. Приди… Если любишь. Ведь так просто – любишь, так жду.
– Люблю. Потому и не приду. Потому и не еду… К вам… Потому…
Всё несется к нему в ухо сквозь слезы. Ощущение, будто ухо уже намокло. В глазах стало чёрно. Пожалуй, не черно – всё видит и светло; но сверху, то ли из за…, то ли из под век, нависло, надавило нечто, что ощущается чернотой, темнотой. Но ведь всё видно. И свет, как бы уходящий, изгоняемый чернотой. Странное ощущение. А всё остаётся по-прежнему – всё светло, всё вид. Чернота без темноты. Светло. Светло?
Белый потолок. Вон трещины пошли. Над люстрой, как тени пятна. Видно курево его поднималось теплом ламп и след оставляло. Тень курения. Тень от дыма. Нет дыма без любви. На этом диване… Какой-то бред. Так не может быть. Дверь Ефим Борисович не закрывал – вдруг придёт Илана. Будто она не могла войти. У ней есть же ключ. Он смотрел на дверь, на тени любви на потолке. И действительно, дверь тихо, тихо приоткрылась и вошла девочка. Нет, нет – не Илана. Девочка. Ты кто? Я Ира. Ты что? Я плачу. Почему? У меня папа. У всех папа. У меня не было папы. Ты хочешь папу? Хочу. А мама есть? Мама есть, её зовут Илана. Ты дочь Иланы? Да. И ты хочешь, чтоб я был твоим папой? Вы дедушка. Вы старый. И папы бывает старые. Раз у тебя нет папы, я могу… У меня папа. Он в тюрьме был. Он вор? Почему? Сами вы вор. Вы стащили мою маму. Я?! У кого? У меня, у папы. Папы же нет. Но он же сейчас здесь, я его увидела, я хочу папу. Не плачь. Я тоже плачу. Ты старый, ты почему плачешь? У меня тоже украли. Тоже маму? И маму и счастье. Они вместе были? Кто? Мама и счастье. У меня любовь украли. Значит ты счастливый. Почему? Потому что у тебя несчастливая любовь. Это плохо. Это хорошо: счастливая любовь проходит – несчастливая любовь остаётся навсегда. Ты откуда знаешь? Кто тебя научил? Такие маленькие не бывают мудрыми. Вы сами маме так говорили. Вы её научили. А она меня. Я? Никогда. Мама у тебя хорошая… Хорошая. Я не спрашиваю твою мудрость, я ей говорю. Кому? Маме и мудрости. Не…
Звонок в дверь. Ефим Борисович вскочил. Сон был так реалистичен, что он и не сразу понял, что спал. Звонок повторился. Это уже не сон и пошёл к двери.
– Ефим Борисович, – сосед из квартиры напротив. – У вас телевизор работает, у нас изображение исчезло…
Ефим и не сразу понял, где сон, где девочка, а где сосед; что тут реально, что виртуально. Голова кругом.
– Я вас разбудил? Ещё рано. Глаза красные. Извините.
– Я не включал телевизор, сейчас посмотрим.
Телевизор работал.
Ефим Борисович опять лёг на диван и уставился в тени дыма на потолке.
Вот уж действительно, "чем меньше женщину мы больше, тем больше меньше она нас". Пошлость в прошлом означало обычность. Реалистическая шутка. Да только не для любимых – это для любовников. Политики в любви быть не должно. Любовь – это не обычность. Он ей отдал и душу и сердце. Неужели это нельзя без политики, дипломатии, интриги?! Неужели это для любви опасно? Ефим Борисович смешал в голове смех и слёзы, шутки и печаль… Как всё объяснить? Хаос… Хаос воспоминаний…
* * *
Из дневника Е. Б.
Выспался. Потянулся. Закурил, что не делаю обычно утром, ещё лежа. К чему бы это? Да, Илана, Илана! Наваждение. Прекрасное наваждение. Тяжело, но лучше, чем, если бы этого не было. Благодарю Б-га, судьбу, что даровано мне это беспокойство в конце жизни. Но она обещала продлить мою жизнь. Пусть помужествует с судьбой. Но для этого…
…и я опять весь в думах об Илане. Наваждение, безумие. Отвлечь чем-то можно на чуть-чуть. По правде, я и не хочу отвлекаться – мне и тревожно и сладостно думать о ней и про неё. Я просто не могу существовать без того, чтобы не слышать, не видеть её.
…отвлёкшись, опять о ней и у меня ёкает сердце. В буквальном смысле, как это бывает при экстрасистолии. И мурашки по телу. Пока не могу без неё. Не получается. Я буквально держу себя за горло, чтоб не позвонить. Так хочу, так нужно услышать её голос. С телефоном не расстаюсь: а вдруг. Жизнь в ауре "а вдруг". И не могу позвонить. Я не должен усложнять её положение. Хватит… того, что и без того усложнил… Но я не волен. Не звоню. Держусь. Очень трудно.
А вообще, может, и она ОЧЕНЬ не хочет никакого моего звонка. Наконец, почувствовала: "Господи! Спокойно. Не надо не бежать, не торопиться, не думать о звонках. Рядом друг, любимый с юности, ближе не бывает, общие интересы, дочь… Не хочу".
А при каком-то стечении обстоятельств и слов расплачется и начнёт каяться, рассказывая ситуацию. Может, не всё. Но говорить ему, что всё равно, лучше его нет. И никогда такое не повторится. Всё может быть.
Я так боюсь за неё. Бедная девочка. Я так хочу ей счастья. Покоя. Лукавлю. Да умирать мне спокойнее, если я знаю, что ей хорошо. Но пока я живу…
Счастье бывшее моё!.. Не оставляй меня совсем. Да и не скажу, что покой для неё лучшее.
…жить не могу, её не видя и не слыша. Не могу. Неужели придется? И счастья ей хочу, а всё делаю для её беспокойства.
…Умерла Дина. И я быстрей пришёл в норму. А ведь она мне была так дорога. В чём же дело? А, наверное, понимание, что безвозвратно, снимает всякую надежду. А без надежды течение этой линии обрывается. А уход – надежда, хоть какая-никакая, хоть ублюдочная, хоть тлеет…. А вдруг разгорится. Как острая шизофрения или любое острое заболевание – поддается лечению или там операции; а хроническая тянется, тянется, лечится, лечится… В первом случае не до надежды… А хроническая… Уход тешит надежду, не даёт успокоится… Надежда длит безумие…
…Ужасно, что при редкой чистоте, что пала на меня …
… Сил нет, как хочу позвонить. Могу создать для неё неловкость. Надо набраться терпения. А для этого набраться мужества. Сил нет. Может, я и не знал, что такое любовь?
… Наваждение, безумие. Чтобы ни было вокруг, а в голове Илана. Идет толстая – в голове же, а Илана худая. Оденет кто-то тёмные очки – а у Иланы не такие. Придут гости – познакомил бы Илану. Предлагает мороженое – Илане бы такое не понравилось. И вдруг – хорошо, что Илана небольшая, мне так комфортно с ней. Стоит отойти от любого разговора, от любой книги, от своей работы – и Илана, Илана, Илана. И вообще, по-моему я сошёл с ума. Пришли гости, я с ними разговариваю, да вдруг отключился и я с Иланой. Наваждение. И пусть. Пусть оно будет подольше.
Ну, что со мной делать? Удушить.
…Догадал же чёрт… Да, да – я не уберег. Чтоб я себе не говорил. Виноват, виноват. Чем только? Не знаю пока. Да всем до… наверное… Испоганил свою такую чистую любовь, о которой даже и не мечтал. Слишком поздно о чистоте задумался. Наказан.
…Как о большом фантастическом счастье я мечтаю: позвоню ей и она скажет: "Я вас встречу". Этой фантастикой я живу, хотя не только она так не скажет, но могу ли я …
Утопическое счастье моё! Жизнь без нее невозможна. Хотя бы просто рядом.
Жизнь в системе: А вдруг…
Всё. Не для того пишу дневник, чтоб беспрерывно возвращаться к Илане. Да, мне приятно и хочется писать от ней. Выписывать, вырисовывать имя её, но баста. В голове, в душе, как и было. А писать надо о том, что вижу и что по этому поводу думаю.
И опять все мысли об Илане, про Илану, с Иланой… До боли во всем теле хочу услышать её голос. Если б я знал, когда она вернется. Мне кажется, уже век прошёл. Неделя. Скорее всего, в воскресенье. Совсем нет сил. Я при всём своём прошлом женолюбии и смотреть на "них" не могу. Надолго ли? Илана меня, по-моему, сделала импотентом. Только ей, наверное, под силу вернуть меня к прежнему состоянию…
* * *
– Она сейчас в другой больнице.
– Так она и раньше в другой была.
– Верно. Но та стала для меня родной. Уход из той больницы я внутренне воспринимаю равнозначным уходу от меня. Собственно, так и есть. Может, одновременность играет роль. Ты знаешь, мне надо выговориться. Я всё время хочу об этом, о ней говорить, а никого рядом нет. Вот ты приехал и терпи. Ты приехал и опять уедешь и не сможешь включаться в пересуды, что возможны вокруг нас. Это же событие для окружающего трепливого общества. И, по правде говоря, более важное для мира, чем выборы президента.
– Ну уж.
– Я говорю о Божественном, о любви. О том, что может мир спасти. А выборы – то, что могут мир погубить. Да Бог с ними.
Я о себе. Я вспоминал Маяковского: любовная лодка разбилась о быт. И думал, а моя любовная лодка разбилась о любовную подводную лодку. Да нет. Нет. Маяковский прав – любовная лодка всё же разбилась о быт. Переход на новую работу, перемена места жизни, город ли, квартира, любимый из юности, отец ребёнка, нынче муж – во всём появляется третья сила, включается чья-то помощь и прочее… Помощь ломает сложившиеся отношения. Чужая помощь. Да, да – пути Неисповедимого неисповедимы. И чаще всего через быт. Быт, быт ломает любовь.
А вообще, я тебе скажу… Мне больно это говорить, но, пожалуй, так. Был любовный угар. Слава Богу, что был. Прошёл, прошёл угар. Хвала Господу, что отдалась угару и подарила счастье нам обоим. В счастье мы оба купались. Не всем в жизни это выпадает за век, отведенный нам Богом. Морок прошёл. Амок ушёл. Жизнь заставила задуматься. Выбрала жизнь. Разумно и правильно. И теперь сотни раз благодарю я судьбу и её за то, что было. А она… Она, если умна и благородна, тоже должна благодарить судьбу за павшее на нас.
– Да дура она. Ты… И, слава Богу, что…
– Прекрати! Ничего ты не понял. Думаешь этим меня утешать? Я не хочу, чтоб её ругали при мне. И вообще, она достойна самых лучших слов и воспоминаний. Просто жизнь не райское поле. И всё равно она заслужила рай. Жаль, что если мы и окажемся ТАМ в одном месте, так и не узнаем друг друга. Тел не будет. А души… Я не хочу слушать про неё ничего плохого. Я-то её люблю. Люблю! Я стараюсь ходить в вещах, что она мне купила. Вроде бы она всё ещё со мной. Понял! А она… Ну, скажем… "Но я другому отдана и буду век ему верна". Ну, с поправкой на наш век. Всюду Пушкин… Ты знаешь, она всё время стоит перед глазами и прокручивается в голове наша последняя встреча. Я слова вымолвить не мог, хоть и автоматически что-то выдыхивал из себя. И не сказал ничего, что столько времени конструировал в ожидании возможной встречи. И даже главное: "Помни, моё ушедшее счастье, чтобы ни случилась, как бы твоя жизнь не повернулась, знай: мой дом – твой дом. Но она стояла с таким спокойным лицом, время от времени, говоря почему-то "спасибо".
Прокрутив всё это в голове, я понял, что она меня не любила. Это был любовный угар от тоски по мужчине рядом. И дело не в сексе. Для неё это не проблема жизни, хотя не осознанно, но она рождена для более, чем будничного секса. А ведь секс важен для человека. Секс сделал человека, а не труд. Обезьяна тоже трудилась. Секс вызвал любопытство, нормальную человеческую, душевную конкуренцию. Но не секс определяет любовь. Не он двигал нашу любовь. И не было любви. Была тоска, был угар. И искрометное счастье. У меня.
А у неё… Иначе она не могла бы так вдруг оборвать. Я не сделал ничего сомнительного, плохого, ничем не обидел. Мне кажется. Разве что, нудно жаждал частых звонков, желая слышать родной голос: "Это я. Вы как?" И мне уже было достаточно. Нет, так не обрывается. Любовь оставляет, ушедши, след. Я говорил с ней и никакого следа не усмотрел. Спокойствие. Впрочем, я говорил, что она жёсткая и в случае нужды возьмёт любовь за горло. Или её сильный характер не только совладать может с любовью, но и с лицом, глазами, голосом при случившейся встрече и разговоре.
Ну да ладно. Я про себя хочу. Я всё сказал про её проблему, про её любовь-нелюбовь. У неё прошёл угар и она обрела спокойную жизнь рядом с достойным человеком. А я как любил, так и люблю. По-видимому, это моя лебединая песнь. Мне важна моя любовь. Она к ней уже отношение не имеет. Мне важно любить её. Мне важно. Она запустила мотор и он работает – вечный двигатель в пределах моей жизни. Даже если и будут у меня некие амбулаторные эпизоды, которые, конечно, не совладают с тем, что меня настигло и дало жизнь на будущее, сколько бы оно не продлилось. Это мне – не ей. Действительно… Пушкин, опять Пушкин: "Я Вас любил (люблю), любовь ещё, быть может, в моей душе угасла не совсем, но пусть она Вас больше не тревожит, я не хочу печалить Вас ничем…". Но сам-то я имею право любить, пусть и себе в подушку. Кто мне запретит!? Всё равно спасибо ей. "Я Вас любил, так искренне, так нежно, как дай Вам Бог любимой быть другим". Искренне желаю ей такого же счастья, что посетило меня, когда она была рядом. И не смей! Ни одного плохого слова. Она ангел. Для меня ангел. Святая. Да! Святая! И молчи. Я… Она… Любовь и гнев не совместны…
– Ладно. Пора тебе угомониться. "Душа покоя просит". Пора и твоей душе. Впереди беспечальная жизнь. Живи и радуйся. Отрешись. Встань на путь…
– Ничего ты не понял. Мне не нужен покой. Я живу. Я старик и страдаю. Солнечное страдание… Благодарю за счастливые страдания. Любовь – вариант мазохизма. Тянет к этим страданиям. Ведь знаешь, что впереди страдания, но и счастье. Это блядство жизнь украшает и никаких страданий. А что ТАМ, ДАЛЬШЕ, ЗА ПОВОРОТОМ мы не знаем. Здесь знаю – потому и жду. Я весь во "вдруг" – вдруг позвонит. Она. Я не расстаюсь с мобильником – вдруг!
* * *
Ефим Борисович переходил от картины к картине. Он смотрел на эти абстрактные композиции и не вдавался в идиотские размышления, что бы они обозначали. Они рождали в нём какие-то чувства, что-то его непонятно волновало, как и когда он слушал музыку. Когда он последний раз был с Иланой в консерватории, что-то похожее возникало у него и в тот раз. А что? Да кто ж его знает – волнует. Картины ли, музыка ли – всё не стандартное вызывало у него сходные волнения. А, может, и страдания. Сейчас всё было в одну точку. Он и пошёл на эту выставку в надежде вдруг встретить… А зачем? Для продления, возбуждения, вроде бы, уходящей печали? Да нет – раз пошёл, стало быть, никуда они не уходят. Вот эти разноцветные углы фигур кололи душу и…
– Ефим Борисович. Здравствуйте. Какая встреча. Вас только и можно случайно встретить. Хоть бы позвонили когда-нибудь.
Ефим расплылся в улыбке, поцеловал руку относительно молодой женщине и мучительно вспоминал, кто эта, так сказать, прекрасная незнакомка. Он смутно припоминал её. Он явно знал её – но сопоставить её с какой-то жизненной ситуацией не мог. Его привлекли украшения в ушах и на пальце, которые он видел и на Илане. Уже этим она ему понравилась. Но где, кто, когда? Да, ладно – выяснится в процессе разговора.
– Судьба должна же сводить людей при случайных встречах. Вот и без звонков свело нас здесь.
– Юра мне говорил, что последнее время вас вообще мало кто видел. Вы скрылись в своей берлоге. Вы работаете ещё?
– Считаете, что пора на пенсию?
– Отнюдь. Вы прекрасно глядитесь. Никогда не скажешь, что возраст пенсионный. Я прекрасно помню, что когда был Юрин юбилей, вы сказали, будто ваш уже прошёл. Я и тогда не поверила.
Вспомнил! На юбилее своего товарища он сидел рядом с ней и даже на своей машине довёз её до дома, который где-то недалеко от него. Теперь бы вспомнить, как её зовут. Она взяла его под руку и подвела к картине, которую ей хотелось бы купить. И в его памяти возник тот эпизод, когда она было его пассажиркой. Звали её Лена. Она какая-то бизнесменша и в тот раз, как сказала, приехала без машины, чтобы можно было выпить. Ефим Борисович решил показать, что он всё прекрасно помнит и даже их совместную поездку в тот раз.
– Может, вы и сейчас, как и тогда, без машины?
– Именно. – Она засмеялась. – Помните наш выезд. Машина на техобслуживании. Мои ребята занялись ею.
– Какое счастье. Остаётся спросить, что за ребята. И могут ли помешать нашему сегодняшнему выезду.
– Не берите в голову лишнее. Сегодня нам никто не помешает.
– Это многообещающе звучит.
"Илана меня так никогда не подхватывала под руку. Илана меньше ростом. Только украшения почему-то такие же…"
Они ещё недолго походили меж картин и скоро пошли к выходу.
– Безусловно. Я очень рада, что вас встретила. Надеялась, что вы позвоните, как и обещали в тот раз.
"Хоть убей, не помню, что я обещал. Илана заполонила всё. Какие обещания. Я помнил только, если кто-то заболел и просил о помощи. Как у всякого начинающего маразматика, профессиональная память держится дольше".
Лена беспрерывно что-то говорила, а он мысленно вспоминал Илану и почему-то сравнивал их.
– Может, Леночка, поедем ко мне? У меня дома тоже есть картинки. Они вам могут понравиться. Но не для продажи.
– Вы думаете, я их смотрю сугубо меркантильно?
– Не думаю, но к слову пришлось. Так ко мне?
– Вообще-то я сегодня маненько притомилась.
– Кофием, так сказать, отпою. Большего, пожалуй, ничего нет. Алкоголь, впрочем, дома имеет место. Но пить тогда придётся вам в одиночестве. Иначе я вас не смогу отвезти домой.
– Ладно. Там разберёмся. Едем к вам.
Дома он подвёл её к стене, где расположилась небольшая его коллекция. Лена смотрела их, хоть и глубокомысленно по виду, но на самом деле весьма рассеянно. Они переступали от картинки к картинке. Ефим рассказывал, что, кто и откуда. Недолго. Пожалуй, они даже и не переступали – всё рядом. Не зал и не коллекция, а несколько картин. Лена придерживала его за локоть.
"Илана бы… Так то… А сейчас…"