Ночь не отвечала. Она положила руки на подоконник, ее шлейф развевался над крышами, а глаза впились в маленькую убогую комнатку. Иди, у тебя есть и другие ночи! - крикнула она ветру. И ветер снялся с места, предатель, и как ни в чем не бывало полетел навстречу солнцу. Ночь осталась одна с ребенком и старой женщиной, с корабельным сундуком, географической картой и четками, крестик от которых покачивался прямо над юго-западной Африкой.
Эллен прикрыла руками лицо, она притворялась спящей и напряженно следила за бабушкой, а бабушка сидела на краю кровати и напряженно смотрела на Эллен.
- Ты спишь?
- Да, - тихо сказала Эллен, но старая женщина пропустила это мимо ушей. Она выдвинула ящик своего ночного столика и принялась в нем рыться. На свет божий появился пузырек глазных капель, томик старинных стихов, шпагат и разбитый термометр, но она явно искала не глазные капли и не термометр, да и не старинные стихи; да и обрывки шпагата были чересчур короткие. Она переворошила постель, потрясла подушку, пошарила под наволочкой, под простыней и между матрасами, но ничего не нашла. Она подошла к шкафу, открыла его и дрожащими руками покопалась в карманах платьев и за стопками с бельем.
Искать, искать, искать, сочувственно думала ночь, неужели мы для того только и годимся, чтобы искать и ничего не находить, кроме того, чего не искали? А Эллен думала: "Какая бабушка некрасивая, какая бледная и печальная, по мне уж лучше умереть в сорок лет!" И сразу же она облила себя презрением за эту мысль. "Нужно как-то с этим бороться, но как бороться с фруктовыми косточками, дохлыми крысами и морщинами вокруг глаз? Господи Боже, как сделать, чтобы ничто не портилось?" Она застонала, заметалась и просунула ноги и руки между прутьями кровати, которая стала ей слишком коротка. Бабушка опять спросила: "Ты спишь, Эллен?", подошла к ней и испуганно встряхнула ее, но девочка молчала, как печальная марионетка, как мешок с дозревающими фруктами. "Господи Боже, как сделать, чтобы ничто не портилось? И почему лиса поедает кошек, а кошка поедает мышей?"
Теперь бабушка схватила корзину для бумаг и рылась там. Она распахнула печную дверку, принялась за печку, пошарила между окон, ее движения делались все быстрее и жаднее. Эллен испуганно отвернулась и снова безмолвно заплакала.
Что она ищет, Боже мой, что она ищет, - размышляла ночь, - и в чем состоит мой долг?
С грохотом упала швабра, белье глухо шмякнулось на пол перед шкафом.
Ночь напряженно навалилась на подоконник. Она давно заметила, что Эллен не спит, а подсматривает и время от времени украдкой лезет под свою подушку. Как мало знают люди друг о друге, - думала она. А Эллен думала: мне нельзя засыпать, а не то она это найдет, а она не должна это найти, мне нельзя поддаваться сну!
В этот миг Эллен забыла свою боль. Она забыла, что осталась на свободе против своей воли, что ее отпустили из лагеря, отправили назад, на свободу, как будто она - одна из тех, кого проклинают; она забыла невеселую, язвительную усмешку друзей: "Мы же тебе говорили, что ты не наша!" Она забыла, с какой силой завидовала своей собственной бабушке: "Ты поедешь с ними, тебя не отпустят, ты их всех опять увидишь, Герберта, Ханну и Рут!" И забыла толчки и удивленный смех шпиков. "Позвольте мне ехать с ними, пожалуйста, позвольте мне ехать с ними!"
Из-за этих просьб Эллен и выпустили, швырнули в тюрьму ее собственного сердца, из ада выставили в его преддверие, из окончательного безмолвия - в мелкие мучительные вопросы. Но теперь она все это забыла, потому что бабушка уже опять наклонялась над ней и трясла ее за плечо. "Ты спишь, Эллен?"
Ночь окончательно перебралась через белый подоконник в комнату. Ни с того ни с сего выключился свет, за окном потихоньку пошел дождь. Ветер пролетал мимо и словно в шутку гнал перед собой тучи, как стайку совсем молоденьких девушек. Дождь припустил пуще, и повсюду, куда мог дотянуться, он рисовал блестящие лужицы, в которых отражалось одиночество. Одиночество всех начал, одиночество семян, падающих из теплых рук в холодную сырую землю.
- Ты спишь?
- Нет, - призналась Эллен. Она села и вцепилась руками в холодный край кровати. На полу бело и испуганно светилось выброшенное из шкафа белье, да крестик мерцал над юго-западной Африкой.
- Что ты ищешь, бабушка?
- Ты знаешь, что я ищу.
- А ты сама знаешь, что ищешь?
- Чего ты от меня хочешь? - с отчаянием сказала старая женщина.
- Заколи косу, бабушка, - сказала Эллен, - и накинь халат! - Сквозь потемки она увидела Георга, Герберта и Рут, они примостились на краешке матраса, истерзанные и униженные вшами и страхом, но спокойные, со скрещенными на груди руками, и в шелесте дождя она слышала ответ Биби на вопрос эсэсовского шарфюрера: "Последний род занятий?" - "Игра!" А еще она почувствовала, как Георг напоследок пожал ей руку. "До свидания!" Больше он ничего не сказал, как будто завтра они снова встретятся, перед библиотекой или перед чужими воротами.
- Чего ты от меня хочешь? - повторила бабушка, закалывая волосы.
- Выдержки, - тихо ответила Эллен, - или нет, еще больше: хочу, чтобы ты требовала от меня выдержки.
- Я от тебя другого хочу, - возразила бабушка. - Ты, наверно, это спрятала.
Эллен с отчаянием думала о тех, которые могли бы ей сейчас помочь, но они были далеко, и она искала заклинания, чтобы их вызвать. Это была попытка найти подкрепление - позвать не только дедушку с дальнего кладбища, за которым уже тянулись поля, не только маму из чужого дома в чужой стране, но и тетю Соню, которая совсем недавно понесла шляпку в переделку. Но домой она не вернулась. "Исчезла", - говорили люди, и тетя Соня в самом деле исчезла, как блестящая монета в ржавой решетке водостока. Шляпка осталась не переделанной, многие знакомые искали объяснений: может быть, тетя Соня прячется, или ее арестовали в гостях у друзей. Но Эллен знала лучше. Она знала за тетей Соней чудесную способность переодеваться и копировать людей, знала ее страстную тягу к одному-единственному направлению - к Востоку, знала о ее любви к горизонту и о ее блестящем умении удары воспринимать как удачи, а удачи как удары. Она знала, что тетя Соня способна обрадоваться даже смерти, как путешествию в чужую страну.
Эллен не могла найти слов для заклинания, чтобы ее вызвать. Но она чуяла, что тетя Соня где-то здесь, так же как дедушка и мама, что они со всех сторон примчались сюда и сидят рядом с ней на белой простыне, готовые ей помочь. Она знала уже давно, что умирают только мертвые, а не живые. Смешно с их стороны думать, что они могут убить неуловимое: даже если они его уловили, все равно - им его не убить, куда там. Теперь Эллен и среди бела дня чаще видела перед собой тетю Соню. Она шла к горизонту, а иногда оборачивалась и говорила: "Вот увидишь, я до него дойду!"
Она шла как слепая, вытянув руки вперед, на плечах хорошо знакомая чернобурка. Дойдя до края света, она еще раз обернулась и кивнула, прежде чем исчезнуть.
- Бабушка, - мягко сказала Эллен, - мне бы хотелось, чтобы ты сейчас присела со мной рядом и что-нибудь мне рассказала. Что-нибудь совсем новое, историю, которой ты мне еще ни разу не рассказывала. Или сказку.
- Может быть, меня сегодня ночью заберут, - сказала бабушка.
- Это совсем не новое, - возразила Эллен, - но авось они разрешат мне поехать с тобой, и я понесу твои чемоданы. Все время буду нести, куда бы мы ни поехали!
- Да? - умоляюще переспросила бабушка и вцепилась в прутья внучкиной кровати. - Но сколько чемоданов нам с собой взять?
- Мне кажется, два, - сказала Эллен. - Носить удобнее.
- Два, - с отсутствующим видом повторила бабушка и посмотрела сквозь Эллен.
- А теперь расскажи мне что-нибудь, бабушка!
- Может, они сегодня ночью и не придут.
- Расскажи, бабушка, расскажи что-нибудь новое!
- А ты не знаешь, грузовики покрыты брезентом? Мне недавно кто-то рассказывал, что видел…
- Это никакая не история.
- Да не знаю я никаких историй.
- Неправда, бабушка!
Старая женщина вскочила, сердито посмотрела на Эллен, но в последний миг ее глаза опять словно глянули сквозь девочку. Она гневно шевельнула губами, но ничего не ответила.
- Жили-были, бабушка, жили-были… Кто-нибудь где-нибудь жил да был, уж наверное, что-нибудь было такое, о чем никто не знает, кроме тебя, бабушка. Ты же всегда знала, о чем болтают турецкие кофейные чашки, когда стемнеет, и что рассказывает во дворе голубям толстый пес.
- Я это все придумывала.
- Почему?
- Потому что ты была еще маленькая.
- Нет, потому что ты, бабушка, еще была большая!
- Тогда над нами не висела опасность, никто не мог за нами прийти!
- Ты всегда говорила, когда темнеет, приходят разбойники.
- В этом я, к сожалению, была права.
- Будь и дальше права, бабушка! - сказала Эллен.
Старая женщина не ответила, а стала беспокойно ощупывать тонкое одеяло. "Это, наверное, у тебя, это у тебя. Я уверена, что это у тебя!"
- Нет у меня ничего! - сердито прошептала Эллен, откинулась назад и крепко прижалась головой к подушке, следя за костлявыми, жалкими руками, похожими на руки умирающей, которые шарили по простыне и прутьям кровати. Что она ищет, - думала ночь, - Господи, что она ищет? Ночь притаилась, сидя на корточках, посреди комнаты, а шлейф ее разметался по неровному грязному полу. Но до сих пор она еще не получила ответа, все вопросы томительно повисали в воздухе. А дождь шумел, как причетник в церкви, которого никто не понимает.
- Расскажи мне сказку, - отчаянно пробормотала Эллен, потому что бабушка добралась до подушки и потянула ее на себя. Эллен поджала ноги и всем телом легла на подушку, но у нее кружилась голова от страха и силы ее оставили. Она сжала кулаки, чтобы отбиться от бабушки, но ей это уже не удалось. Подушка сдвинулась. Эллен очутилась в изножии кровати, и с края постели упал маленький стеклянный пузырек, покатился по полу, зазвенел, открылся и покатился дальше. Ночь осталась недвижна, по ее черному шлейфу рассыпалось несколько белых таблеток. Эллен соскочила с кровати. Она оттолкнула бабушку в сторону, голыми ногами наступила на стекло пузырька, раскровенила ноги и попыталась негнущимися пальцами собрать рассыпанные таблетки. Бабушка снова на нее набросилась, но Эллен с силой ее оттолкнула. Ее длинная синяя ночная рубашка собралась складками, как одеяние деревянного ангела на старинном мрачном алтаре. Бабушка с девочкой столкнулись головами, но борьба продолжалась недолго. Эллен исхитрилась опять собрать часть ядовитых таблеток, но бабушка уже держала остальные в зажатом кулаке. Однако лишь содержимого обоих кулаков было довольно, чтобы привести к смерти, к этой высокомерной спекулянтке, которая поначалу, пока ее проклинают, предлагает товар задешево, а когда ее начинают страстно призывать, вздувает цену.
- Ты еще не доросла мне мешать! - сказала бабушка.
- А вот и нет, - возразила Эллен, - доросла, - но в тот же миг усомнилась и отпрянула назад. Потянувшись за ней, бабушка потеряла равновесие и во весь рост растянулась в потемках.
Эллен застыла, сбитая с толку, но уверенная в своей правоте, возбужденная победой, как тяжелым старым вином; она обдернула рукава и наугад шагнула вперед. Она дрожала от ликования, и ей смертельно хотелось спать - опасное следствие любой победы. С какой-то чужой планеты долетел стон, и она его еле услышала. Она беспомощно уронила руки и только потом опустилась на колени рядом с бабушкой, без большого труда разжала влажную чужую руку и отняла яд. Она подсунула руки под костлявое тело и попыталась его поднять. Но тело было тяжело от усталости и отвращения.
- Бабушка, вставай! Слышишь, бабушка? - Эллен вцепилась ей в плечи и поволокла в сторону кровати, то опуская, то опять подхватывая и продолжая тащить. Стоны были невыносимы.
- Тише, бабушка! - И Эллен бросилась рядом с ней на твердый пол. Бабушка молчала. - Скажи что-нибудь, - вымаливала Эллен, - ну скажи мне что-нибудь! - Она попыталась взять бабушку на руки. - Ты жива, бабушка, я точно знаю, что ты жива, ты только притворяешься мертвой, как божья коровка! Мне тебя больше не удержать, вставай!
- Не встану, пока ты мне не отдашь мое, - спокойно ответила бабушка и посмотрела прямо на Эллен. - Ты меня обокрала. Я заложила шубу, и рецепт обошелся мне недешево. - Внезапно ее слова преобразились, оправленные в последние горькие остатки утраченного авторитета.
- Я тебе этого не дам, - возразила Эллен.
- Может, тебе это самой нужно?
Эллен не шелохнулась. Потом она отпустила бабушку, встала и медленно положила таблетки на стол.
- Я тебе отдам, бабушка. Но прежде ты мне расскажешь историю.
- Обещаешь, что потом все мне отдашь?
- Обещаю, - сказала Эллен.
Старая кровать раздраженно заскрипела. Эллен взбила подушку, накрыла бабушку, как ребенка, потом сама завернулась в одеяло и присела на край кровати. Ликование улеглось, и она мерзла. По всем щелочкам комнаты расползлось молчание, напряженное и задумчивое молчание, ожидание правды, заложенной в самой последней сказке, ожидание шепота суфлера. Серо-зеленая печка, старинный корабельный сундук и белая пустая кровать - все они сморщились в этой сосущей тишине, словно из них выпустили воздух, обвисли складками и замерли в ожидании, когда их снова надуют. Безнадежно поблескивал крестик над юго-западной Африкой и до последнего оборонялся против иссушенного жаждой дыхания отчаявшихся людей.
Бабушка отвернула лицо от Эллен и задумалась. История, что-нибудь новое - придумать это было труднее всего на свете. Эллен ждала, завернувшись в одеяло и привалившись к спинке кровати. Она ждала молча и неумолимо, как любое молчание всегда ждет слова, которое бы его наполнило, - ждала, когда у нее снова забьется сердце. Как неприкаянная душа, скорчилась она на краешке кровати.
- Рассказывай, бабушка, рассказывай! Ты же сама говорила, что все истории носятся в воздухе, стоит только руку протянуть!
- Мне ничего не приходит в голову, давай в другой раз! - Бабушка испуганно оглянулась по сторонам.
- Прямо сейчас, - прошептала Эллен.
- У тебя еще будет много сказок, ты еще молодая!
- Ну и что? - сказала Эллен.
- Сейчас-то уволь меня!
- Не могу.
- Ты молодая, - сказала бабушка, - и жестокая.
Эллен наклонилась и прижалась лбом к бабушкиному лбу. Она не знала, как ответить. Старая женщина беспокойно заметалась. Куда они подевались, все эти истории, которые она сотнями вытаскивала из карманов, из шляпки, а на худой случай и из-под разорванной шелковой подкладки, из бесчисленных тайничков, как хомяк - свои припасы? На них обрушилась всесильная полиция. Все поглотила тьма. Та самая тьма, что всегда зевает, не удосуживаясь прикрыть зияющую пасть рукой.
Бабушка застонала. Она листала от конца к началу распадающийся альбом воспоминаний. В альбоме она нашла трехлетнюю Эллен на белой блестящей табуретке, с открытым в беззвучном вопросе ртом.
- Бабушка, что такое воробей?
- Шустрое маленькое чудо.
- А голубь?
- Упитанное чудо.
- А продавец каштанов?
- Продавец каштанов - это человек.
Тут Эллен замолкала на несколько секунд, не больше, а затем снова бралась за свое.
Белую табуретку давно сожгли, и фото пожелтело. Но вопросы не умолкали.
- Историю, бабушка!
Но разве бывают вообще новые истории? Все истории старые, древние, и только ликование человека, раскрывающего объятия, сотворяет их заново, - ликование человека и дыхание мира. Пока Эллен требовала рассказать историю, она посреди черной, опасной ночи требовала, чтобы бабушка жила.
Итак: или бабушка придумает историю, и тогда после этого она уже не захочет умирать. Или она ничего не придумает, тогда она проиграет пари и яд останется у меня. Но что я с ним буду делать? Выброшу его в темноту. Темнота от этого не умрет.
- Бабушка!
Но бабушка все еще не знала, с чего начать. Она все так же понапрасну боролась со словами, и мятая географическая карта висела под крестиком - кусок бумаги, и больше ничего. Огня ждала печь, тепла ждала постель, а ночь ждала указаний. Ночь охватило нетерпение, потому что уже угрожающе надвинулось утро, наполненных осчастливило надеждой, а не наполненных прогнало прочь. И ничего не произошло, опять ничего. Все вызревало в тишине, а кто не мог ждать, оставался незрелым. Так ждала ночь, и Эллен ждала, пока бабушка не задремала. Удар, успела она подумать, легкий апоплексический удар, пока они не пришли! Но Бог не наносит ударов по нашему хотению. Эллен с усилием кусала ломоть хлеба и не оставляла надежды. "Жили-были… - запинаясь, пробормотала бабушка, - жили-были…"
- Правильно! - возбужденно крикнула Эллен, отбросила хлеб и нагнулась ниже, чтобы расслышать доносившиеся издали слова. - Дальше, бабушка, дальше! - Но бормотание снова перетекло в ничто. Рассказывать истории оказалось не так просто. Они требовали разжатых рук и маленьких щелочек между пальцами, сквозь которые они могли бы просочиться. И они требовали открытых глаз.
Старая женщина все твердила эти два слова, но историй не было. Истории в самом деле носились в воздухе, но они спали, а когда просыпались, начинали насмешничать, подлетали к самым губам и снова уносились прочь. "Таблетки", - раздельно произнесла она через некоторое время. Эллен покачала головой. Бабушка умоляюще протянула руки, в последний раз шепнула "Жили-были…", потом все силы, которые и были источником мучений, ее покинули, и она впала в сон.
- Ну нет, - беспомощно сказала Эллен. Она зажгла ночник и вздрогнула. То, что здесь лежало, было такое чужое, так далеко и так поглощено собой, словно оно никогда не было бабушкой. То, что здесь лежало, дышало так тяжело и так задыхалось, словно никогда не знало радостей мирной жизни. "Эй!" - неуверенно сказала Эллен и прижалась теплым лицом к холодному на подушке. Приступы удушья постепенно затихли, дыхание стало легче. Но все остальное было по-прежнему далеко.
- Раз так, - решительно сказала Эллен, - раз такое дело, я сама расскажу историю! - Она не знала, почему начала с Красной Шапочки, не знала и того, кому предназначалась эта сказка, ночи, марту или сырой стуже, сочившейся сквозь щели в окне. Ведь бабушка спала, и только время от времени вздрагивала в сиянии черного света.