- О чем говорить! - холодно сказала набережная.
- Где мой театральный бинокль? - закричал Герберт.
Ханна и Рут безуспешно пытались сдержать слезы.
- Мы расплатимся по-другому, - прошептал Леон.
Эллен стояла перед ними, бледная и отчаявшаяся.
- Пойдем с нами, - спокойно сказал Георг и накинул ей на плечи свою куртку, - там наверху есть скамейки. Мы сейчас все вместе сядем на скамейку. Возьмем и сядем.
Шаги сапог проскрипели по гравию, бессмысленные и самодовольные - так шагают только те, кто сбился с пути. Дети в ужасе вскочили. Скамья опрокинулась.
- Ваши удостоверения! - потребовал голос. - Вы имеете право здесь сидеть?
Этот голос. Эллен отвернула лицо в сторону темноты.
- Да, - ответил Георг, окаменев от страха.
Ханна порылась в карманах своего пальто в поисках удостоверения. Но ничего не нашла. Леон оказался вне светлого круга, он попытался шмыгнуть в кусты, Герберт рванулся за ним. Его негнущаяся нога шаркнула по земле. Обоих вернули назад.
В тупой тишине стояли солдаты. Один из них был, кажется, офицер. Блестели серебром его погоны. Биби снова заплакала, но сразу умолкла.
- Все пропало, - шепнул Курт.
На секунду все участники сцены замерли. Офицер, стоявший между двух солдат, начал терять терпение; он раздраженно положил руку на револьвер.
- Я спросил, имеете ли вы право здесь сидеть!
Герберт два раза громко сглотнул.
- Вы арийцы?
Эллен застыла на месте, попыталась шагнуть вперед и вновь отпрянула в тень. Но когда офицер, еще резче и раздельнее повторил вопрос, она быстро вступила в освещенный круг, привычным движением отбросила с лица свои короткие волосы и сказала: - Ты сам это знаешь, отец!
Каски, возможно, были задуманы специально для того, чтобы скрывать выражение лиц. Это подтверждалось на всех фронтах.
У людей в маленьком запыленном парке перехватило дыхание, стало чудовищно, оглушительно тихо. Оба солдата, слева и справа, не вполне понимали, в чем дело, но оба чувствовали дурноту и головокружение, словно их ткнули носом в какую-то ошибку. Дети все поняли и торжествовали, застыв в темноте.
Это был тот самый человек, который умолял Эллен, чтобы она его забыла. Но разве слово может забыть уста, которые его произнесли? Когда-то он отказался додумать свою мысль до конца. И теперь эта мысль накрыла его тенью и простерлась далеко впереди.
Никто из детей больше не думал удирать. Одним махом они перешли в наступление, из их бессилия хлынула неведомая сила. Вавилонская башня зашаталась от их легкого дыхания. Влажный, набухший дождем ветер налетел с запада и зашумел над водой - спасительное дыхание мира.
Эллен попыталась улыбнуться. "Отец!" И протянула к нему руки. Мужчина слегка отпрянул. Теперь он стоял чуть позади своих спутников, так, что они не могли следить за его движениями. Его страдальческие глаза умоляюще впились в ребенка. Правой рукой он вцепился в портупею, потому что эта рука дрожала. Он изо всех сил пытался молча вразумить Эллен.
Но девочку уже было не удержать. Доверие разбушевалось, как волны в бурю, и вынесло ее на пустынный берег выступившей из тумана земли, и бросило посреди муки и горечи разочарования. Она прыгнула, повисла у него на шее и поцеловала его. Но тут он уже опомнился, оторвал детские руки от своих плеч и легонько отстранил ее.
- Ты как сюда попала? - спросил он со строгими нотками в голосе. - И что это с тобой за компания?
- Хорошая компания, - сказала Эллен, - не хуже другой.
Она обернулась и небрежно махнула рукой:
- Можете идти по домам!
В кустах зашелестело - сперва тихо, потом погромче, зашуршала листва, платья зацепились за колючки и с хрустом отцепились от них. Еще секунду было слышно, как Леон что-то бормочет и как шаркает Герберт - шлеп-шлеп по земле, быстро и тихо, - а потом все смолкло.
Оба солдата озадаченно обернулись, однако никакого приказа не получили, поскольку Эллен яростно и старательно держалась за шею отца. Она впилась в него и не давала ему открыть рот. Она висела на его погонах, как маленький, настырный зверек.
Она думала: у Герберта нога не гнется, Герберту нужно больше времени. Больше она ни о чем не думала. Она плакала, и ее слезы оставляли пятна на мундире. Ее тело сотрясалось от всхлипов, но между всхлипами она смеялась, и прежде чем отцу удалось высвободиться, она укусила его за щеку.
Он достал носовой платок, поднес к губам и стал оттирать пятна с кителя.
- Ты больна, - сказал он. - Немедленно иди домой.
Эллен кивнула.
- Доберешься одна?
- Доберусь, - спокойно сказала она, - еще бы! - Но при этом она имела в виду совсем не тот грязный квартал, где жила с бабушкой и тетей Соней, а обволакивавшую ее даль.
- Я на службе, - объяснял он, медленно успокаиваясь. Вышестоящему начальству можно представить происшествие как фантазию больного ребенка.
- Не буду тебя больше задерживать, - вежливо сказала Эллен.
Он поискал некоего завершающего жеста и нерешительно взял под козырек. Эллен хотела еще что-то сказать, хотела еще раз увидеть его лицо, но не шевельнулась. Световой конус ускользнул прочь. Она осталась в темноте.
Она повернулась к скамье. - Георг! - прошептала она.
Но Георга там не было. Никого не было. Все убежали. В этот миг ветер разогнал тучи. Эллен побежала вниз по ступеням и остановилась над водой. Луна перебросила ее тень, как мостик, с одного берега на другой.
Святая Земля
Кто не принесет свидетельство, тот пропал, кто не принесет свидетельство, тому конец. Куда нам идти? Кто даст нам великое свидетельство? Кто поможет нам ради нас самих?
Родители наших родителей дали маху. Родители наших родителей за нас не ручаются. Родители наших родителей ставятся нам в вину. Мы виноваты, что мы здесь, виноваты, что каждую ночь растем. Простите нам эту вину. Простите нам румяные щеки и бледные лбы, простите нам нас самих. Ведь все мы - дары из одной и той же руки, огонь от одной и той же искры, вина в одном и том же преступлении! Мы - вина старших, а старшие - это вина тех, кто еще старше, а те - вина еще более старших. Ну чем не дорога, уходящая к горизонту? Где обрывается улица этой вины, где ее конец? Сами-то вы знаете, где?
Когда проснутся те, что были раньше? Когда поднимут головы из могил и станут свидетельствовать за нас? Когда они сотрясут своими телами землю и присягнут в том, что мы - это мы? Когда кончится язвительный смех?
Сто, двести, триста лет тому назад? И это, по-вашему, великое свидетельство? Считайте дальше! Отсчитайте тысячу, две, три тысячи лет. До тех самых пор, покуда Каин не поручится за Авеля, а Авель - за Каина, до тех пор, покуда у вас не закружится голова, покуда вас не потянет на убийство, потому что и вам неведомо, что дальше. Потому что за вас самих некому поручиться. Потому что вы сами - только свидетели струящейся крови.
Где мы снова встретимся, где рожденное будет подтверждено? Где, на каких небесах будет записано великое свидетельство, оправдывающее всех нас?
Это будет там, где расплавленные колокола вызванивают сразу и Начало и Конец, там, где совлекаются покровы с мгновений, - это может быть только там, где все в конце концов претворяется в синеву. Там, где кончается последняя разлука и начинается свидание. Там, где кончается последнее кладбище и начинаются поля.
Если вы нам запретили играть в городском парке, мы станем играть на кладбище. Если вы нам запретили отдыхать на скамейках, мы будем отдыхать на могилах. А если вы нам запретили ждать то, что должно наступить? Мы все равно будем ждать.
Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, играем в прятки. Кто нашелся, тот оправдан. Там, у белого камня! Там будет убежище. Даже о птицах здесь уже не скажешь, что они свободны как птицы. Раз, два, три, четыре, пять, мертвецы играют с нами. Слышите? Вы слышали? Свидетельствуйте за нас, восстаньте, поднимите руки и присягните в том, что вы живы и за нас ручаетесь! Присягните, что мы живы, как все люди. Присягните, что мы голодны!
- Нет, Леон, так дело не пойдет. Ты жульничаешь, подглядываешь сквозь пальцы! Ты видишь, куда мы бежим.
- Я вижу, куда вы бежите, - тихо повторил Леон, - я подглядываю сквозь пальцы. И вижу, как вы исчезаете между могил, конечно, вижу. А потом уже ничего не вижу. Не убегайте больше! - умоляюще крикнул он. - Давайте останемся вместе! Скоро стемнеет.
- Играем дальше! Через час кладбище закроют. Надо пользоваться, пока осталось время!
- Осторожнее, а то в другой раз не найдетесь! - вне себя от страха закричал Леон. - Осторожнее, а то вас по ошибке похоронят!
- Если ты будешь так орать, сторож нас выгонит и мы потеряем последнее место для игры!
- Осторожнее, а то вас перепутают с мертвецами!
- Ты с ума сошел, Леон!
- Если вы сейчас спрячетесь, то очень может быть, что я уже не сумею вас найти. Буду ходить между могил и окликать вас по именам, буду кричать и топать ногой, а вы не отзоветесь. Хвать - а это уже не игра. Листья шуршат, но я не понимаю, что они хотят мне сказать, непролазные кусты смыкаются надо мной и гладят по волосам, но не могут утешить. Прибежит бегом из зала прощания сторож и схватит меня за ворот. Ты кого тут ищешь? Ребят. Каких еще ребят? Тех, которые со мной играли. А во что играли? В прятки. То-то и оно! Сторож уставится на меня. И вдруг начнет смеяться. Почему вы смеетесь? Где мои друзья? Где ребята? Никаких ребят нет. Они прятались в могилах, и их похоронили. Они не представили главного свидетельства, но это было давным-давно.
Почему вы играли в прятки? Почему вы всю жизнь играете в прятки? Почему вы ищете друг друга только на кладбищах? Уходи! Беги отсюда, сейчас закроются ворота! Никаких ребят здесь нет. Сторож грозит мне. Лицо у него недоброе. Уходи! А я не уйду. Так ты тоже один из них? Так на тебя тоже нет никакого свидетельства? Значит, тебя тоже нет. Вдруг сторож исчезает. Белая дорожка становится черной. Справа и слева могилы, безымянные могилы. Детские могилы. Нас больше нет. Мы умерли, и никто не представил на нас никаких свидетельств!
- Леон прав!
- Так играем мы в прятки или не играем?
- Погоди, Георг, дай подумать!
- Нет, я вам не дам подумать, я хочу играть, я знаю самое лучшее место! Хотите, скажу вам - какое? Вон там - где самые старые могилы! Там, где надгробные камни уже покосились и холмики осели, словно их и не было никогда! Где никто уже не плачет, где все ждут. Где ветер стихает, будто прислушивается. И небо над этим местом словно чье-то лицо - там никто из вас меня не найдет!
- А лет через сто люди найдут твои белые косточки.
- Вы от Леона заразились.
- Ты хочешь, чтобы тебя нашли?
- Почему вы спрашиваете?
- А почему ты прячешься?
- Оставайся здесь!
- Давайте останемся все вместе!
- Кто знает, здесь мы вообще или нет, - сказал Леон. - У нас нет мертвецов, которые бы подтвердили, что мы - это мы. Наших родителей все презирают, родители наших родителей не ручаются за нас.
- Они уклоняются.
- Они пришли издалека и ушли далеко.
- Их травят, как нас.
- У них нет покоя.
- Они стараются, чтобы их не нашли там, где их ищут.
- Они не лежат тихо под своими надгробиями.
- Их осыпают руганью!
- Их ненавидят!
- Их преследуют!
- С нашими мертвыми обращаются так, словно они и не думали умирать! - сказал Леон.
Дети взялись за руки. Они заскакали в хороводе вокруг чужой могилы.
- А нам это можно, а нам это можно, мертвые и не думали умирать!
Их крики, как сноп искр, взлетали к серому небу. К небу, которое нависло над ними, как лицо, как сострадание чужого человека, как свет, который тает, нисходя с высоты. К тяжелому небу, которое все тяжелее и тяжелее опускается над ними, как чересчур большие крылья.
- Наши мертвые и не думали умирать.
- Они просто спрятались.
- Они играют с нами в прятки.
- Мы пойдем их искать, - сказал Леон.
Остальные разжали руки и внезапно замерли на месте.
- Куда нам нужно идти?
Они сбились в стайку, обняли друг друга за плечи. Склонив головы, уселись на тихую могилу. Их темные хрупкие фигурки замерли на фоне белого надгробия. Вдали, как печальный сон в сумерках, парил купол зала прощания. На дорожке, посыпанной гравием, танцевали последние золотые листья под шагами неведомого.
- Дозволь мне быть листочком под ногами у тебя, - боязливо проговорила Рут. - Так сказано в одной песне.
Куда несутся листья? Куда катятся каштаны? Куда летят перелетные птицы?
- Куда нам бежать?
Без конца и без края тянулись на запад могилы. Далекие от людских страстей, тянулись они в область незримого.
То и дело прерываясь приземистой красной кирпичной кладкой, остальные кладбища, обступившие город, - на каждую конфессию свое - примыкали к этому последнему кладбищу.
И на юг тоже уходили ряды, словно безмолвное войско, которое намерено перейти в наступление с обоих флангов.
Севернее была улица. Оттуда доносился грохот трамвая, который у этого последнего кладбища не делал остановки и так быстро проскакивал мимо, словно ему было страшно, словно он хотел, как человек, отвернуться в другую сторону. Если забраться на какой-нибудь холмик и встать повыше на надгробие, можно было заметить его быстрые красные огни, тут и там, тут и там, как бегающие глаза. А при желании можно было над этим посмеяться.
С тех пор как детям запретили ходить в общественные парки и эти запреты ужесточились, они перенесли свои игры на самое последнее кладбище. Здесь они играли только в прятки, но все труднее оказывалось найти других и не потеряться самим.
Это дальнее кладбище было полным-полно безнадежных тайн, колдовства и заклятий, и могилы на нем заглохли и одичали. Там были маленькие каменные домики, на них непонятные буквы, а рядом - скамейки, но кроме того все лето там были бабочки, и жасмин, и над каждой могилой застыло молчание и разросся кустарник. Играть здесь было больно, и каждый быстрый, задорный крик тут же оборачивался бездонной тоской. Дети с готовностью бросались в объятия, которые раскрывали им навстречу белые руки посыпанных гравием дорожек, растопыренные пальцы маленьких круглых площадей.
- Куда нам бежать?
С востока, как последний барьер на больших скачках, черная низкая изгородь отделяла кладбище от убегавших вдаль полей, бесконечность которых служила свидетельством покатости земли и черпала в этой покатости свое собственное свидетельство. Разве не для того кругла эта земля, чтобы быть бесконечной? Разве не для того она кругла, чтобы покоиться в чьей-то руке?
Но какой же путь избрать из всех путей? Где мы нагоним мертвых? Где призовем мы их к ответу? Где они дадут нам свидетельство?
Не там ли, где близкое далеко, а далекое близко, не там ли, где все претворяется в синеву? Все дальше по дороге, вдоль полей, между злобой и злаками?
- Куда нам бежать?
Дети в отчаянии задумались. Их глаза впивали безмолвную тьму, как последнюю каплю из походной фляги.
Высоко над ними загудел самолет. Они подняли головы от могил и посмотрели ему вслед. Взлетели вороны. Все вместе они равнодушно исчезли в темноте. Самолет и вороны. А мы - нет. Мы не хотим исчезать, пока не получим свидетельство.
По ту сторону изгороди горел маленький костер. Там паслись три козы.
- Пора вам домой идти, - сказал старик. Ласково сказал, но не детям, а козам.
- И нам тоже пора, - прошептал Леон.
Биби вскочила и побежала к изгороди, остальные за ней.
Поля окутал туман. Старик с козами исчез. Дети равнодушно вернулись к чужой могиле. Руки у них болтались вдоль тела. Ноги налились тяжестью. Постепенно становилось холодно. Издали доносилось пыхтение поезда.
- Уедем отсюда!
- Доберемся тайком до границы!
- Скорее, а не то будет поздно!
Но ведь если хочешь оседлать паровозный свисток, надо ехать налегке. Надо быть легче самих себя. Такая езда тяжелее, чем кажется. И потом - куда?
Разве они уже не выложили последние деньги, когда покупали перронные билеты, провожая поезда с детьми, идущие в чужую землю, и разве не растратили последние улыбки на то, чтобы пожелать своим более удачливым друзьям еще больше удачи и счастливого путешествия? И разве они не выучили назубок, как махать большими платками и оставаться в мигающем свете синих, затемненных вокзальных фонарей? Но все это уже давно в прошлом.
Теперь им уже давным-давно известно, что, покуда ты на этом свете добиваешься своих прав, ты остаешься неправым. Они научились продавать мебель из дому и не морщась сносить пинки. Сквозь чердачное окно они видели, как горит Храм. Но на другой день небо снова было синим.
Нет, они больше не доверяли этому ослепительно-синему веселому небу, не доверяли кружащему снегу и набухающим почкам. Но их взрослеющие умы и бурный, опасный поток невыплаканных слез искали выхода. И этот поток пробил себе дорогу.
- Прочь отсюда!
- В чужую землю!
А не поздно ли? Поезда с детьми уже давно не уходят. Границы на замке. Идет война.
- Куда нам бежать?
- Где та страна, которая нас примет?
Не примет ни юг, ни север, ни восток, ни запад, ни прошлое, ни будущее.
Значит, остается только одна страна: та, где оживают мертвые. Значит, остается только одна страна: та, где получают свидетельство перелетные птицы и разорванные облака. Значит, остается только одна страна - "Где козы получают свидетельство, - сказал Герберт, - белые козы, листья и каштаны, там и мы тоже его получим".
- Брось, малыш! Не надо нам рассказывать сказки!
- Он прав, - задумчиво возразил Леон. - Там, где ветер получает свидетельство, ветер и дикие птицы, там и нам дадут свидетельство. Только где это?
- Кто ручается за ветер и за акул, - закричала Эллен, - тот и за нас ручается, так сказал консул.
- Но где этот "тот"?
Леон вскочил.
- Нам нужно идти в Иерусалим! - внезапно сказал он.
- Ты имеешь в виду Святую землю? - крикнула Эллен.
Остальные засмеялись.
- Я слыхал, - сказал Леон и прислонился к белому надгробию, - что там собирают огромный урожай апельсинов. Прямо руками собирают!
- А как ты туда попадешь? - иронически спросил Курт.
- Нам бы только перебраться через ближайшую границу, - сказал Леон, - а дальше, возможно, будет уже не так трудно.
- Но как нам добраться до границы?
- Кто нам поможет?
- Туман, - сказал Леон, - да мало ли кто, хоть бы и тот человек с козами.
- Человек с козами! - На Биби напал смех. Она прямо вся тряслась от смеха.
- А если на границе нас поймают?
- А если нас отправят обратно?
- Не думаю, что поймают, - спокойно сказал Леон.
- Молчи! - крикнул Курт. - Ты нас всех за дураков принимаешь! Айда, пошли отсюда.
- Куда?
- Оставайтесь здесь! Давайте останемся вместе!
- Вместе! - передразнил Курт. - Вместе? Если бы мы хоть направление знали, куда идти! Через могилы наискосок? Как попасть в Святую землю?
- Я говорю серьезно, - сказал Леон.