Вдали из-за низкой ограды вновь послышался грохот трамвая. За изгородью, в том месте, где был костер, поднимался белый дымок. Вечерняя звезда боязливо пряталась за туманом. Как нечто давно решенное, о чем еще никто не знает. Контуры предметов терялись в тяжелых сумерках, словно заблуждения.
- Там кто-то стоит! - сказал Леон.
- Где?
- Там, по ту сторону, где дорожка к воротам.
- Вы его видите?
- Стоит и прислушивается!
- Теперь видите?
- Да, вижу.
- Прямо возле покосившегося камня!
- Это куст, - сказала Ханна.
- Маленький куст, совсем крошечный кустик, - съязвил Курт.
- За десять минут из земли вырос: это заколдованный принц.
- Так расколдуйте его!
- А теперь он шевелится.
- Он все слышал!
- Мы ничего такого не говорили.
- Обо всех наших планах!
- Зачем вы говорите так громко?
- Эллен как о чем-то подумает, так сразу об этом и кричит.
- Вы тоже кричали!
- А теперь он снова стоит на месте.
- Просто пришел человек на кладбище, у него здесь родные или близкие похоронены…
Ветер шевелил кусты. Последние листья удерживались изо всех сил, чтобы не опасть.
- А если это не просто человек?
- Если он на нас донесет?
- Он ничего не слышал.
- Все он слышал!
- Ваш план провалился! - язвительно заметил Курт.
Внезапно дети примолкли.
От могилы, на которой они устроились, дорожка шла немного дальше, а потом сворачивала за угол, огибая кладбищенское строение. Местами ее заслоняли кусты и скамейки, но около ограды она опять становилась видна и вела в широкие черные ворота, словно река, о которой неизвестно, исток у нее здесь или устье. По этой дорожке двигались от зала прощания в сторону детей похороны. В последние годы на дальнем кладбище стали хоронить больше людей, чем прежде, но это были что-то уж совсем поздние похороны. Ворота уже вот-вот закроют. Поначалу заметно было только что-то темное и похожее на гусеницу, - оно медленно проползло по дорожке и, словно собираясь превратиться в куколку, исчезло за кустами. Когда оно завернуло за угол и снова показалось, его уже было видно отчетливее. Радуйтесь, когда все становится ясно, так сказал владелец тира.
Это и в самом деле были похороны. Могильщики спешили изо всех сил, шли как могли быстро, но их поспешность все равно оставалась медлительной. Недовольно потрескивали доски носилок.
Господи, не оставь нас, потому что близится вечер!
Могильщикам хотелось домой. Им так же сильно хотелось домой, как покойнику в гробу.
Дети соскочили с могилы, пыль и листва взметнулись ввысь. Какое-то мгновение все вместе было похоже на облако, которое уже готово унести их оттуда, превратить их во что-то другое. Но над этой пылью тоже тяготело проклятие, и она вновь вернулась к земле.
Они отступили в сторону. Могильщики торопливо прошмыгнули мимо, не обращая на них внимания. Гроб был из грубых досок, светлый длинный гроб. Зависимый от движений могильщиков, он колебался в воздухе и, казалось, освобождался от их власти. Он словно хотел доказать, что в этой его последней зависимости, безмолвной и парящей, таилась последняя независимость, как таится косточка в плоде.
За гробом никто не шел. Никто из тех всхлипывающих и все-таки волей-неволей смешных людей, которые обычно идут за гробом и, ничего не видя сквозь черные вуали, спотыкаются на каждом шагу. Неужели никто не шел за гробом?
Кто из детей оказался первым? Герберт, Эллен или Леон? И что их подтолкнуло? Страх - страх перед кустом у покосившегося надгробия, который оказался вовсе не кустом? Или жгучая тоска - тоска по Святой земле?
Они пошли за чужим гробом; пошли за незнакомым покойником, единственным, к кому они здесь обратились, единственным, кто теперь мог их защитить, кто давал им почву под ногами и свидетельство; между Эллен и Георгом шел Герберт, как обычно, слегка приволакивая свою негнущуюся ногу, за ними Леон, а потом Рут и Ханна, чьи светлые волосы, светлые, как неструганые доски, из которых делают гробы для бедных, разметались прядками на осеннем ветру.
Чем дальше шли дети, тем сильнее их движения напоминали движения могильщиков: они шли, удрученные нерешительностью и нетерпением, причем одинаково удрученные и тем и другим, переходя от того к другому и обратно. Не родные и близкие, а зеваки. Казалось, они тоже несут гроб. Это ли была дорога в Святую землю? Над могилами не было ни огонька.
Могильщики раздраженно пыхтели. Работенка им выдалась нелегкая. В такой час, да еще поздней осенью, подобная работа - не развлечение.
- Эй, вы, там, позади, чего вам надо?
- Мы не посторонние.
- Близкие родственники покойного?
- Нет.
- Пришли проводить в последний путь?
Вечер был темный. И оборачиваться было трудно, тем более если шагаешь вперед в темноте с тяжелой ношей. Еще труднее было найти достойную брань для непрошеных гостей, явившихся проводить в последний путь. Могильщики шли то медленнее, то опять быстрее, выкрикивали через плечо угрозы и проклятия. Под конец они стали подбрасывать гроб на носилках, чтобы напугать детей. Но это не помогло. Они непоколебимо шли за гробом, парящая светлая масса того, что несли перед ними, вела их за собой, как песня, и глаза их были с надеждой устремлены на эту ношу. Словно это в самом деле был путь в Святую землю: ни на восток и ни на юг, ни на север и ни на запад, ни в прошлое и ни в будущее. Путь, просто путь. Все прямо и прямо, а прямо - значит везде.
На ходу дети тихонько смеялись над проклятиями могильщиков. Неузнанная цель отражалась в их лицах.
Они шли дальше и не удивлялись, почему дорога такая широкая. Они бы даже не удивились, если бы пришлось идти так еще час за часом, все идти куда-то сквозь туман, вдоль могил, и они бы даже не удивились, если бы могильщики с гробом вдруг перемахнули через изгородь и поспешили вслед трем козам, которые брели домой.
Однако могильщики остановились. Остановились и поставили носилки на землю. Казалось, они стоят так исключительно для того, чтобы задержать детей. Казалось, и могила вырыта исключительно ради этого.
Могила была вырыта заранее - а как же иначе? Тонкие черные ветви склонялись над ней и концами касались края бездны. Могила была расположена на самой границе дальнего кладбища.
Хоронившие наклонились, сняли гроб с носилок и обмотали его ремнями, чтобы спустить вниз. Гроб заколыхался и быстро исчез в темноте.
Дети молча стояли над кучей земли. Внезапно им показалось, что здесь кончается последний путь на волю, последняя дорога, ведущая к границе, последняя возможность потребовать где-нибудь свидетельства. Могильщики принялись закапывать могилу, и дети нерешительно пошли прочь.
Перед теми, что шли первыми, уже выросли стены зала прощания, как вдруг они заметили незнакомца, который медленно, покачиваясь, шел по белой дорожке им навстречу. Как загнанная дичь, они бросились в кусты.
Эллен и Георг, немного поотстав от остальных, не услышали их предупреждающих криков. Они побежали, потому что вдруг потеряли всех из виду, и угодили прямо в объятия к этому чужому человеку.
- Куда спешим?
Наклонив голову вбок, он стоял, расставив ноги, посреди дорожки, и не пропускал их.
- Куда?
- Кто вы?
- Не куст и не шпион.
Это был, как сразу же выяснилось, кучер катафалка. И он все слышал.
- Вы хотите в Святую землю?
- Это была шутка, - сказал Георг. Дети держались стойко и старались больше не убегать. Он ухватил их за плечи и пошел вместе с ними к воротам. Они чувствовали его холодные вялые руки.
- А почему вы хотели прямо в Святую землю?
- Мы так играли, - возразила Эллен.
- Но это же глупость, - сердито крикнул кучер. - Святая земля слишком далеко, слышите? - Он нагнул голову ближе к детям. - Граница тут совсем близко, добраться до нее легче легкого! И оттуда вам уже больше никуда не нужно. Там вдоволь игрушек, там вам все вернут…
- Там летают жареные куропатки, - нежно улыбнулась Эллен, - это тоже из сказки!
Кучер сердито на нее посмотрел.
- Здесь есть граница, совсем недалеко, - настойчиво повторил он.
- И много часовых, - добавил Георг.
- Не всюду расставлены часовые, - возразил кучер. - И я вожу не только катафалк.
- Что вы за это хотите?
Он назвал сумму.
- Деньги, - сказала Эллен.
- А ты что думала?
- И когда вы поедете?
- Послезавтра. Я свободен послезавтра.
- Уже послезавтра? - сказал Георг.
- Или сразу, или никогда, - возразил человек.
- А если мы все-таки достанем денег? - Внезапно они загорелись энтузиазмом.
- Дело ваше, - сказал кучер. - Если придете, отыщете меня здесь.
Они дошли до ворот. Смотритель гремел ключами.
- Вы тоже из тех, которые тут пробежали?
- Нет, - сказал кучер.
- Да, - крикнули дети, но кладбище уже осталось позади. Ворота за ними закрылись.
- Послезавтра к вечеру уезжаем от дальнего кладбища. Жду у ограды. Послезавтра, - в последний раз повторил кучер.
Послезавтра. Это не ошибка? Жить договорились на послезавтра и умереть на послезавтра. А все ли в порядке с этим свиданием? Может быть, вообще все на свете как этот договор с чужим кучером? Как условленная встреча у кладбищенской ограды? Радость о том, что будет послезавтра, и страх перед тем, что будет послезавтра?
Послезавтра - это был как раз тот день, начиная с которого в их районе отказывали от квартир таким, как они, и об этом всех предупредили заранее. "Гонят, как собак", - сказала бабушка.
А завтра было кануном этого дня.
В этот последний день кроткая рассеянность детей перешла все границы. И бабушка обвинила Эллен в том, что книжный шкаф до сих пор не продан. Этот старый книжный шкаф, - его ценность составляли мечты тех, кто рос и умирал, а цена определялась притязаниями вымогателей. Кому это можно было объяснить?
- На переезд нам нужны деньги, - объяснила бабушка перед уходом. - Шкаф необходимо продать.
- На переезд, - повторила Эллен. - На какой переезд? - Оставшись одна, она беспокойно обошла на цыпочках все комнаты, словно предательница, которую предали.
Карета ждет у последнего кладбища. Шкаф необходимо продать. По какой цене продают то, что любят?
- Тебя - за деньги, - объяснила Эллен книжному шкафу, - а деньги - за то, чтобы доехать до границы. Ты должен меня понять, тебя - за то, чтобы добраться до границы!
Она попыталась обнять его обеими руками.
Первый покупатель ушел, потому что никак не мог постичь связи между мечтой и сделкой, второй ушел, потому что в углу старого шкафа обнаружил паука, и только с третьим Эллен удалось вступить в переговоры. Не такие уж плохие были переговоры, потому что начались они с молчания. После того как оба достаточно долго помолчали, чтобы хоть немного узнать друг друга, Эллен обрушила на голову сбитого с толка покупателя свои волшебно-блестящие аргументы. Она заговорила в защиту старого шкафа.
- Он скрипит! - сказала она, прижала палец к губам и тихонько повернула ветхую дверку. - А если мимо проходит поезд, у него начинают дребезжать стекла. Хотите дождаться, пока мимо пройдет поезд?
Покупатель сел в кресло, которое тут же перевернулось. Он встал с полу, но ничего не ответил.
- Он пахнет яблоками, - грозно и беспомощно прошептала Эллен. - В самом низу одна дощечка выпала, и там можно спрятаться!
Она тщетно пыталась облечь в слова несказанное. Она совершенно забыла сказать, что стекла в дверцах шлифованные, как велела передать бабушка, и что с обеих сторон у него инкрустация.
- Осенью он потрескивает, как будто у него есть сердце! - торжествующе сообщила она вместо этого.
- А что, у кого есть сердце, тот осенью потрескивает? - спросил покупатель. И они снова стали молча ждать поезда.
- Ветер дует! - сказала Эллен, словно это обстоятельство тоже должно было подтвердить ценность шкафа. - Сколько вы хотите заплатить?
- Я жду, - не двинувшись с места, сказал покупатель. - Жду поезда.
Прошел поезд. Стекла задребезжали.
- Он боится, - сказала Эллен и побледнела. - Шкаф вас боится.
- Я его беру, - сказал покупатель. - Назовите вашу цену.
- Спасибо, - сказала Эллен, - только я не знаю… Он вас боится!
- Он успокоится, - сказал покупатель.
- А вы в состоянии за него заплатить? - испуганно спросила Эллен.
- Нет, - печально ответил покупатель, - нет, я не в состоянии за него заплатить. Он скрипит и пахнет яблоками. Я останусь вашим должником. - И он выложил на стол пятьсот марок.
- Нет! - сконфуженно возразила Эллен. - Бабушка сказала: "Чтобы не дешевле ста пятидесяти марок!"
- Скажите вашей бабушке: "Что может быть дороже глубокого сна!"
И покупатель ушел, так и не забрав шкаф. Он купил запах яблок и бледное лицо Эллен…
Послезавтра наступит завтра, а завтра уже сегодня. Дни катятся, как жемчужины с порванного ожерелья. Бросайтесь на пол и ищите - вы никогда уже их не найдете. Сегодня превратится во вчера, а вчера - в позавчера, не допускайте этого! Хватайте сегодня! Позаботьтесь о том, чтобы остаться! Шум времени в ушах - как хлопанье крыльев, как гомон дикой охоты перед вашими окнами. Теперь и в час нашего умирания. Разве Теперь не заключено в часе нашего умирания, подобно тому как час умирания заключен в Теперь? Дни - это убийцы, душегубы! Шайка контрабандистов, орудующих на вашей границе. Не отпускайте ее, хватайте ее! Хватайте Сегодня!
Но как вы это сделаете?
Разве вы не выставили часовых, вооруженных до зубов, на всех границах вашего пространства? Так поставьте часовых и на границах вашего времени, вооружите предков, прародителей, вооружите мертвых! И пускай они подтвердят, что сегодня - это сегодня. Поставьте на всех ваших границах часовых - и тогда с вами ничего не случится.
Что вы говорите? Этого не нужно?
Тише, тише. Где-то там - тайная полиция.
Что, что? Ваши часовые не хотят стоять на месте? Они перебежали в другую страну, в ту самую страну, куда убегают дни? Ваши пращуры дезертировали, и ваши границы стоят открытые? И некому больше доказывать, что сегодня - это сегодня?
Не смиряйтесь с этим. Бегите обратно. Сто лет, двести, триста. А дальше?
Ваша родословная утратила силу. Разве время не круглое, разве оно не такое же круглое, как ваше пространство? Как вам остаться? Все ваши границы стоят нараспашку и свидетельствуют о вашем бегстве. Вы - беглецы, которые бродяжничают и скрываются, все дальше, еще дальше. Время для ваших душ - как бег кареты, бег черной кареты.
- Садитесь!
Кучер снял шляпу. Эллен сунула ему в руку деньги. Он открыл дверцу и поклонился. Звякнула его часовая цепочка. Дети колебались, они крепче взялись за руки.
Это была темная, тяжелая карета, помятая и искореженная, с растрескавшейся от солнца и времени кожей. Это была похоронная карета. Печально лоснились лошади, худые темные лошади сплошь в зарубцевавшихся шрамах. Улица, тянувшаяся вдоль кладбища, была в этот час безлюдна, в том смысле, что ее безлгодность в этот час была очевидна, она и сама чувствовала себя безлюдной. Сегодня уже завтра, а завтра уже вчера.
- Пошевеливайтесь! - Дети вскочили в карету. Дверца захлопнулась. Стук был слышен до самого сада, в котором плели венки для покойников. Он прозвучал, как предостерегающий птичий крик.
Карета тронулась.
Георг укрыл колени Эллен покрывалом. Они поехали. Поначалу медленно, потом быстрей, все быстрей, приблизительно в направлении дороги, ведущей к границе. Красная кладбищенская стена, белые дворики каменотесов и серо-зеленые сараи садовников, - все это осталось далеко позади. Позади остались последние цветы, дым из труб и крики голодных птиц, но может быть и так, что позади осталась черная карета, а все остальное улетело. Кто мог это точно установить?
Небо было из синего стекла, и красные буки на дороге разбивали себе головы в кровь. И не только красные буки. И синее стекло, пока они ехали, крошилось и рассыпалось по серому оперению серых птиц, покрывалось налетом и омрачалось чернотой черной кареты.
- Граница, где граница?
- А вы не видите? Там, где проходит линия между землей и небом, там и есть граница.
- Вы смеетесь!
- Да что вы, и не думаю!
- Вы везете нас по кругу!
- Откуда такое недоверие?
- Мы устали.
- Это одно и то же.
- Та линия, на которую вы показываете, и не думает приближаться!
- Стойте, кучер, стойте! Мы лучше сойдем!
- Я уже везу вас туда!
- Мы хотим домой. Мы хотим к остальным!
- Я хочу вернуться!
- Я хочу к бабушке!
Но кучер больше не отвечал. Постепенно они перестали кричать. Они обнялись и легли голова к голове. Они капитулировали перед чужим кучером, черной каретой и границей, которая все никак не приближалась.
- Эллен, Эллен, твоя голова слишком давит мне на плечо! Эллен, куда мы едем? Эллен, темнеет, я больше не могу тебя сторожить, все кружится…
- Все кружится! - крикнул человек с волынкой и на ходу запрыгнул сзади в карету. - А как ужасно было бы, если бы все не кружилось! Невозможно было бы отыскать полюс. - Ему удалось открыть дверцу. Он сорвал с головы шапку, засмеялся и повел носом.
- Трупы, пахнет трупами!
Карета мчалась вдоль реки.
- Что тут смешного? - строго спросила Эллен.
- Никто этого не замечает, - захихикал чужак. - Разразилась чума, но никто этого не замечает. Они жили, не замечая, а теперь они умирают, тоже не замечая. Их сапоги - это погребальные дроги, которые увозят их из города. Их ружья - носильщики, которые бросают их в ямы. Бубоны, бубоны, сплошные бубоны! - Чужак раззявил рот, зашатался и рухнул под сиденье.
- Кто вы?
- Я упал в зачумленную могилу.
- Кто вы?
- Я пел песню.
- Кто вы?
- Ах, мои милый Августин, так сразу не объяснишь!
Карета по-прежнему катилась вдоль реки. Телеграфные провода поблескивали над черными угольными складами, чайки спускались, как пикирующие самолеты, к ледяной серой воде, а на другом берегу кран тянул руки к холодному небу, словно вымаливал себе какой-нибудь груз. Вечерело, и осенний день бесшумно, беззащитно и таинственно клонился к концу.
Неподалеку от заброшенной верфи к ним подсел человек с глобусом. Он поджидал их, сидя на обломках корабля, который еще не отбуксировали.
- Колумб! - любезно улыбнулся он и снял шляпу. - Нужно еще столько открытий сделать! Каждый пруд, каждая боль и каждый камень на берегу.
- Америку в конечном счете так и не назвали вашим именем!
- Нет! - рявкнул Колумб. - Но мое имя носит неведомое. Все, что еще предстоит открыть. - Он удобно развалился на грязных подушках и вытянул ноги.
- Открытия утомляют?
- Но это прекрасная усталость! Честно зарабатываешь ночной отдых!
- А бывают сны наяву?
- О, сны - это куда большая явь, чем поступки и события, сны охраняют мир от крушения. Сны, сны, именно сны и ничто иное!
- Разразилась чума, но этого никто не замечает, - хихикнул милый Августин из-под своего сиденья. - Они не заметили, что их сотворили, и не заметят, что их уже предали проклятию.